Лошадь шла неторопливо. Порой она, как бы спотыкаясь, нежданно хватала длинно вытянутыми губами пучки травы на обочине. Митяй подергивал веревочными вожжами, понукая ее идти проворнее. Улучив минуту, он поглядывал из–за плеча на сына, находил, что тот сильно волнуется. Алексей и вправду свой отъезд переносил тяжело. Лицо его потускнело, в глазах стояла грусть, не потухшая и после прощания с матерью. Он сгорбился и рассеянно глядел, как лошадь нудно и усердно качала косматой гривой, вздрагивала, когда слепни присасывались к бокам, укалывая своим жалом.
- Ты сразу на позиции пойдешь? - спросил наконец Митяй, когда телега прогромыхала по мосту и начала подниматься на взгорок.
- Может быть, временно побуду в резерве, а потом придется, конечно, воевать.
- Да… - прерывисто вздохнул Митяй и упавшим голосом добавил: - Ты уж не обижайся на меня за сердитость… Лишнего наговорил вчерась–то… По горячности… Себя береги. Мать–то, видел, как убивается. Вон и по сю пору не наглядится, - добавил, обернувшись, отец.
Алексей тоже оглянулся, но увиденное не дало ему утехи. Напротив избы, прямо на дороге, стояла мать. Стояла одинокая, не отводя руки от лица… "Увижусь ли? Ведь она такая слабая…" - встревоженно подумал он и тотчас начал упрямо гнать сомнения, пытаясь успокоиться. В волнении не заметил, как почти машинально выдергивал из подстилки зеленые стебли травы и надкусывал их.
Порядочно времени ехали безмолвно. Мост давно скрылся из виду. Дорога шла вдоль извилистой реки, не вырываясь пока на простор полей. Откуда ни возьмись, с речной низины наперехват им поспешила девушка. В руке у нее был отвислый узелок. Она шла опустив голову и стараясь совсем не глядеть на повозку, хотя, как успел приметить Алексей, взглядывала украдкою.
- Верка Игнатова. На базар подалась, - совсем равнодушно заметил Митяй.
- Подвезем, - отозвался Алексей, и когда она очутилась близко, он счел неприличным сидеть, спрыгнул с повозки и, слегка отставая, обождал ее.
- Здравствуй, Вера! - сказал он, протягивая ей руку.
- Ах, это вы… приехали… Алексей! - произнесла она с придыханием, и трудно сказать, чего было больше в этом осекшемся голосе - не то испуга, не то скрытого волнения. Она подала белые, сложенные лодочкой пальцы, но не взглянула на него, понурилась, хотя и видно было, как напряженно дрожат ресницы.
Разговор между ними настраивался медленно и трудно. Алексею хотелось совсем не напоминать ей о Наталье - при чем здесь младшая сестренка, и стоит ли ранить ей сердце? - но помимо его желания Верочка сама вдруг сказала, обидчиво кривя губы:
- Как она оскорбила тебя, нас… Я бы глаза ей выцарапала!
- Что случилось, того не вернешь, - ответил Алексей. - От прошлого остался только неприятный осадок… Может, она и не во всем виновата… Все–таки три года разлуки…
- Не надо так, Алексей, - поспешно возразила она. - Какая бы ни разлука, а вышла замуж и… - Верочка не нашлась что сказать, только резко провела рукою сверху вниз, как бы жестом этим решительно налагая запрет на всякие вольности, - Дура, дура она! - чуть не вскрикнула Верочка.
Слушая и поглядывая украдчиво на нее, Алексей дивился рассудительности и строгости девушки. "Как она повзрослела", - подумал он, невольно припомнив, что в его воображении Верочка представлялась наивной и несмышленой девчонкой.
Некоторое время шли молча.
- Скажите что–нибудь, Алексей. Небось всякого навидались, - попросила она.
- Что же тебе, Верочка, рассказать? Многое было. Я иногда думаю: вот человек… ну как сказать… огнеупорный, что ли? - заговорил он, - И под пулями в атаку ходит, и в ледяную воду бросается - все бывает. Сам я однажды просил даже, чтобы убило. Да–да, убило меня…
- Ой, что вы! Зачем это беду накликали? - перебила Верочка.
На миг опешив, она остановилась и поглядела на него горестными глазами. Потом, словно опомнясь, угрюмо свела брови, игравший на ее лице румянец пропал, и щеки стали бледными, в пятнах, - угадывалось, что она не только расстроена, но и осуждает его.
- Ничего не поделаешь, Верочка, - возразил Алексей. - Бывали минуты, когда и жить не хотелось…
Верочка ничего не сказала. Опустила голову. Медленно переступала, стараясь смять попадавшие под ноги комья земли, будто они мешали ей идти.
Почуяв чго–то неладное в их разговоре, Митяй раза два громко крикнул на лошадь: "Но–но!" - потом, видя, что это не помогает, позвал Алексея, говоря, что надо бы поторапливаться, иначе и к поезду не поспеем, на что сын ответил усмешливо:
- Не торопи, отец! Война без нас не кончится!
Пройдя еще некоторое время в молчании, Верочка наконец спросила:
- Алеша, а когда пуля летит, вы падаете?
Простодушно–наивный вопрос вызвал в глазах Алексея усмешку.
- Что ты! Когда пуля летит, уже поздно падать. Просто не успеешь.
- Ой, это так страшно! У меня бы, наверно, разрыв сердца случился! - воскликнула она испуганно, не моргая.
- Ну вот, а говоришь, что не надо думать о смерти, а сама перепугалась.
И опять Верочка помрачнела. Глаза ее напряженно сузились, казалось, вот–вот она заплачет. Алексей уже не рад был, что затеял этот трудный разговор, и не знал, как бы ее утешить.
- Знаешь, Верочка, ты ведь попутчица - на базар? живо сказал он. - Садись–ка на повозку и помчимся рысцой.
- Нет, Алексей. Я… я… вот яичек тебе принесла, - заговорила она, отворачиваясь. - Слышала, мама твоя болеет. И вот… яичек сварила. - И подала ему обвислый узелок.
Алексей хотел было не брать, но тотчас подумал, что нельзя обижать девушку, и взял узелок.
Шедшая по–над речкой дорога сворачивала в сторону, на поле. Впереди на канаве росла черемуха. Весь куст был покрыт тяжелыми гроздьями белых цветов. Завидев цветы, Верочка, необычайно легко подпрыгивая, подбежала к черемухе, наломала веток. Вернулась к Алексею и пошла с ним дальше.
- Ну и как вы здесь живете? - простодушно спросил Алексей. - Наверное, и парней в селе нет.
- Нет, - ответила она.
- Плохо?
- Теперь война… - серьезно ответила Верочка.
- На войне тоже влюбляются.
- Разве? - удивилась она, посмотрев на него с настороженностью. Нехотя, словно кому в упрек, заметила: - Это только дурехи ловят момент. Вот я бы, окажись на войне, совсем себя по–другому повела.
- Как же?
Верочка силилась сообразить, как бы точнее ответить, и наконец сказала:
- Даже не понимаю… Как это можно? Кругом стреляют, пули летят, кровь и… влюбляться. Нет, не смогу, - она отмахнулась руками в стороны. - Это чтоб на войне, да еще любить? Ой, ни в жисть!
Алексей окинул ее быстрым взглядом. Ситцевое платье на ней было с короткими рукавами, и сквозь тонкий белый материал виднелись остренькие, манящие темными маковками груди. "Как она мила!" - смущенно отводя глаза, подумал Алексей.
Когда дорога отвалила на простор полей, Костров почувствовал, что им настала пора расстаться. Он замедлил шаг, потом остановился, повернулся к ней и на прощанье, совсем не стыдясь, откровенно заглянул в глаза - в них заронена была чистая и ранняя голубынь.
- Не скоро… теперь… увидимся, - промолвила Верочка.
- Возможно… Нет, почему же… Скоро… встретимся, - сбивчиво отвечал он и тоже волновался.
Она понимала его состояние и как могла крепилась. И вдруг заговорила для самой себя удивленно:
- Не подставляй себя под эти… страшные пули. Берегись. И отец, и я… Мы тоже… болеем… ждем… - голос ее дрогнул.
Алексей хотел попрощаться с ней просто, уже протянул было руку, но Верочка вдруг с какой–то надеянной близостью прильнула к нему…
Ветка черемухи выпала у нее из руки.
Алексей поднял с черной земли эту белую ветку, хотел передать Верочке, но она покачала головой, сказав, чтоб цветы взял с собой.
Алексей умиленно поглядывал на нее, такую близкую и печальную, на ее строго поджатые губы; казалось, разомкни она сейчас эти губы, и вырвется из груди крик…
Еще раз взглянув, Алексей будто хотел унести с собой и налитые синевой глаза, и слегка припухлые, совсем еще не целованные губы, и само лицо - унести туда, в окопы…
Нахмурясь, он зашагал по дороге. Уже когда очутился на большом удалении, оглянулся. Верочка стояла у куста черемухи и медленно махала ему рукой. В ответ он приподнял белую ветку и потом прижал ее к лицу, ощутив тревожный и волнующий запах первоцвета.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Возвращалась домой и Наталья.
Дивизию, в которой она служила врачом, сняли с позиций из–под Вязьмы, спешно погрузили в эшелоны, и теперь почти без остановок поезд мчался куда–то на юг, к месту новых сражений. До станции Грязи Наталья ехала с эшелоном. Дальше пути расходились; в Грязях ей надо было сойти, чтобы на попутной ехать домой в Ивановку.
Ехала. Наталья в смутном и тягостном беспокойстве, не зная, что ждет ее в селе. Пока до Грязей было далеко, Наталью мало заботили и дорожные хлопоты, и мысли о том, как ее встретят дома. Волновало другое: скоро наступит пора прощаться… Как бы ей хотелось не выходить из эшелона, ехать дальше, чтобы и там, в новых боях, облегчать страдания людей, ставших для нее родными. "Лучше бы сразу, как попала на фронт, попроситься на передовую. Не путаться бы с ним…" - подумала Наталья о Завьялове и, стараясь забыться, отвлеченно все смотрела и смотрела на пятящиеся назад поля с выбившейся в трубку рожью, на низкорослый кустарник, тянущийся вдоль полотна.
В этом же эшелоне ехал и Завьялов, но она не хотела с ним видеться. И пусть бы он совсем не попадался на глаза, когда она будет сходить.
От нелегких дум ее отвлек вошедший на остановке Тубольцев.
- Кипяточку принес, свет-Наталья. Заварочки у поваров разжился. Да ты чего такая постная? Захворала? - спохватился он, увидев ее хмурое, бледное лицо.
- Муторно на душе, - нехотя ответила она.
Тубольцев знал, что Наталья в положении, и старался угодить ей чем мог: приносил с кухни горячую еду, бегал за кипятком на стоянках, разогревал мясные консервы. И сейчас, поставив котелок на нары, он достал из вещевого мешка большущий кусок сахара, расколол его на несколько долек, разливать чай помедлил, чтобы покрепче заварился, потом налил в алюминиевую кружку, подал Наталье.
- А себе?
- Дозволь водочкой побаловаться, - улыбнулся Тубольцев и откупорил флягу, плеснул в свою кружку. - А ты бы не хотела малость на прощанье?
- Нет. Мне нельзя, - отказалась Наталья.
Тубольцев отрезал ломоть хлеба, посыпал солью и, прежде чем выпить, плутовато прицелился одним глазом к кружке.
- Злющее зелье - поморщился он.
К вагону подошел капитан Завьялов, весь перетянутый ремнями, в каске, с противогазной сумкой за плечом. Стройный, лоснящийся и чем–то довольный. Увидев его, Наталья быстро отвернулась.
- Можно? - спросил он, взявшись руками за перекладину, лежащую поперек двери.
Наталья промолчала. Не ответил и Тубольцев.
- Ну, как говорится, молчание - знак согласия, - усмехнулся Завьялов, подтянулся и ловко вспрыгнул. Постоял, оглядывая забитый медицинским имуществом вагон, потом перевел взгляд на Наталью, опустившую голову, сказал с небрежностью в голосе:
- Удивляюсь. И глядеть не хочет. Какая тебе гадалка наворожила?
- Если бы гадалка!
- Кто же?
- Ровно не знаешь. Умеют же иные ловчиться.
- Положим, это не совсем так… Голову чуть было не сняли, - хмурясь, ответил Завьялов.
- Тебя бы надо совсем вытряхнуть из партиирезко сказала Наталья, наконец взглянув на него - Совесть променял…
- Товарищ… как вас зовут? Выйдите на минутку, - обратился Завьялов к Тубольцеву, но Наталья запротестовала:
- Можешь говорить при нем все что вздумается. Пусть рассудит.
Тубольцев все же собрался было уйти, но эшелон тронулся, и он отошел в угол вагона, начал укладывать расползшиеся от тряски тюфяки, складные койки. Завьялов тем временем подошел к Наталье, протянул ей руку, но она сердито оттолкнула.
- Н-да, - буркнул Петр, - Помню, когда–то была другой. При одном взгляде таяла. А теперь…
- Глупой была, - перебила она, не поворачивая головы. - Доверилась. И кому? Эх ты… двуликий!
- Можешь по–всякому меня обзывать. Но вини и себя. Построже надо было вести, тем более замужней…
Наталья встала, посмотрела на него вспыхнувшими от гнева глазами.
- Уходи отсюда, слышишь? Или я тебя выброшу вон!
- Но–но, потише! - предупредил Завьялов, не повышая тона, и вдруг откровенно рассмеялся. - Мы оба грешны. И все–таки о прошлом жалеть не надо…
Улыбка с его лица сошла, он отвернулся, ждал, подойдет или нет. "Упрямая. Рожать едет, а строит из себя, - подумал Завьялов, - А впрочем, пусть. Провожу ее у всех на виду, а там - концы в воду". И еще поду мал: "Бабу нужно утихомирить, иначе поднимет рёв - всю карьеру мне испортит". Не поворачиваясь, только кося взглядом на Наталью, Завьялов опять заговорил:
- Пойми одно: нам с тобой очень мало осталось быть вместе. Скоро Грязи. Ты сойдешь, а мне ехать дальше. Не на курорт ведь, а в самое пекло. Может, случится, и не вернусь. На войне, сама знаешь… - Он еще долго говорил в этом духе, а Наталья, слушая, не могла припомнить, когда же этр он говорил подобные слова. "Ах, да, в злосчастной кибитке изливался: "Война все спишет".
- Брось, Петр, прикидываться. Слышала это от тебя не раз.
- Тем паче должна понять, хотя бы посочувствовать.
- Кому? - разгневанно спросила Наталья, - Тебе? Ты же трус! Собственного выстрела боишься. Трус ты и в жизни…
Услышав эти слова, Завьялов взбеленился, по лицу разлились белые пятна.
Наталья между тем продолжала:
- Где твоя клятва? Пустые слова! Вот он, ребенок, во мне копошится, - не стыдясь, приподняла она подол гимнастерки. - А ты испугался своего ребенка… Не бойся, сама выращу. А тебе несдобровать. Рано или поздно твоя мелкая душонка всплывет на поверхность. Сам схватишься за голову и будешь просить у жизни пощады, как жалкая тварь. Пришел… Зачем пришел? Чистеньким остаться захотел… Уходи! Ухо–о–ди, выброшу! - закричала Наталья не своим голосом. И зашаталась, медленно склоняясь на нары.
Тубольцев, вовремя подбежав, удержал ее.
- Зачем так… рвать себя. Не надо, Наталья, - проговорил он и строго посмотрел на Завьялова. - А вы? Как вы смеете?
- Молчать! - прикрикнул на него Завьялов. - Кто вам дал слово? И вообще - куда вы лезете?
- Не кипятись, - остановил его Тубольцев, - в сыновья мне годишься.
Эшелон, резко скрежеща, остановился в открытом поле. По вагонам перекинулось: "Во–о–зду–ух!" Завьялов оробело взглянул на Наталью и сполз в проем двери, порвав зацепившуюся гимнастерку - и не заметил. Побежал в канаву.
Высоко в небе заунывно гудел самолет. Наталья не вышла из вагона. С нею остался и Тубольцев. Он поглядывал на небо, угадывая черную крестовину гудящего самолета. Не сбросил ни одной бомбы. И рассыпавшиеся по канаве и кустарнику люди снова прыгали, лезли в распахнутые двери.
Наталья начала укладывать растрепанные волосы.
- Помоги мне собраться.
- Ладно, - кивнул Тубольцев. - Попей вот чайку.
Она отпила глотка два, через силу улыбнулась:
- Выпей и ты свою чарку.
- Нет, в горло не лезет, - отказался Тубольцев и начал собирать ее вещи. - Полотенчик не просох, - сказал он, снимая его с перекладины.
- Пусть висит. Оставь себе.
- Спасибо. Память будет, - с теплотою проговорил Тубольцев и пустился в рассуждения: - Осечку ты дала. В корень надо было глядеть, кого выбирать. Но духом ты не падай. Держи себя гордо. Какого черта,, прости меня грешного, такая женщина, видная да умная, должна перед кем–то унижаться. Не подпущай к себе всяких… Они, как репей, липнут. А ты на земле твердо стой. Твердо!
- Спасибо, Тубольцев.
- Как же иначе? Я повидал на своем веку - и дураков, и правильных людей, - задумчиво продолжал Тубольцев. - Не забывай нас, отписывай, сын или дочь народится.
Иссиня–черные глаза Натальи потеплели. Заботливая улыбка вспыхнула на лице. Улыбка женщины, ждущей ребенка.
Когда эшелон остановился на станции Грязи и Тубольцев помог снести чемодан, Наталья, прощаясь, вдруг заплакала.
Старый, весь в копоти паровоз, постояв недолго, обдал белыми росинками пара дегтярно–черные шпалы, тополя за оградою и потянул эшелон. Вагоны, дергаясь и перестукивая стальными тарелками буферов, сползли с места, покатили. Никто не сел в эшелон, будто эта короткая остановка была сделана для нее, Натальи, чтобы ей сойти.
Оставшись одна, она осмотрелась: серое, обшарпанное здание вокзала, серый, побитый асфальт и лица толпящихся на перроне людей тоже серые и мрачные - все входило в душу Натальи с печальной неизбежностью. Она не знала, что ей делать: то ли искать попутную подводу, то ли сидеть на вокзале и ждать кого–либо из знакомых. Ехать сразу в Ивановку не решалась. С какими глазами она появится дома? При одной мысли, что ее увидят люди и будут корить, Наталью бросало в дрожь. "Да и примет ли отец? Ведь он бывает таким нещадным…" - усомнилась Наталья, припомнив, как однажды он чуть не выпорол ее кнутом.
Мимо проходил парень в телогрейке. Поравнялся, чуть замедлив шаги и кося на нее ехидный взгляд.
- Кто воюет, а она брюхо отпустила! - зло бросил он и пошел дальше.
От этих слов в глазах Натальи потемнело. Вот так скажут и в Ивановке. Нет, ехать туда сразу нельзя. Нужно хотя бы темноты дождаться. Пусть не все увидят. А ехать надо. Где еще найдешь приют. Да и отец все же…
Она села на чемодан, распахнутыми полами шинели прикрыла живот, широко расставленные колени.
"Что делать? - тоскливо и горько снова подумала Наталья. - Безотцовщина. Нагульный…"
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Минуту постояв у двери, Наталья глубоко вздохнула, будто собиралась нырнуть, и рывком шагнула за порог.
Игнат сидел у окна и насмаливал дратву. Приподняв голову, сразу узнал ее. И поглядел на живот. Все понял. Еле сдержал себя.
- А, приехала, - протянул он, закусив зубами конец дратвы, - Ну и ладно.
Наталья готовилась к встрече с отцом, боялась, ждала. Но такой спокойной будничности не могла предвидеть.
- Как добиралась–то? - вставая и устало разгибая спину, проговорил Игнат.
- От Грязей на попутных, - ответила Наталья, с неловкостью проходя в переднюю комнату.
Игнат шагнул к порогу, взял чемодан, показавшийся легким, помедлил, не зная, куда поставить его, и наконец отнес к кровати в смежную комнату.
- Поди мыться будешь с дороги–то? Горячая вода в печи есть.
Наталья расстегивала ворот гимнастерки дрожащими пальцами, пуговицы не слушались, а в горле стоял мучительный крик. Встретившись глазами с отцом, переняв его суровый и цепкий взгляд, опустила руки и беспомощно и горько прошептала:
- Отец…
- Ну, чего уж там… Давай помогу воду достать… Да раздевайся ты, что ли, вроде бы домой пришла, - и он, кряхтя, загремел ухватами.
"Постарел", - отметила про себя Наталья и вдруг окрепшими руками быстро сняла гимнастерку. И пока она мылась, Игнат грузно ходил по избе, что–то переставлял, двигал, гремел чем–то…
В избу вбежала Верочка. Вбежала с веселыми капельками пота на носу.