- Ничего исключительного в нашем отъезде нет, - возразил Гофман. - Всякая истинная фрау, наоборот, должна быть довольна, если ее муж в походе. Она имеет от этого прямую выгоду… - Он недосказал, в чем именно эта выгода, и опять свел разговор к винам, - Что ка сается фрау, то их следует угощать некреплеными винами. Чтобы не теряли головы…
"За свою фрау вам не надо дрожать!" - чуть не проговорился Вернер, а вслух заметил:
- Ваша фрау, как я понял, целиком погружена в заботы о доме, детях, муже.
- О, у тебя глаз настоящего семьянина! - похвалил Гофман и, слезая с лесенки, взял на нижних полках несколько стеклянных и жестяных банок.
Когда поднялись на второй этаж, офицеры уже были в сборе, они стояли выжидательно.
- Марта, - обратился Гофман к супруге, - да зови же всех в зал.
- Пожалуйста, я только ждала холодной закуски.
- Ах, да. Несу–несу, - ответил Гофман и, велев оберлейтенанту ставить бутылки на стол, удалился на кухню открыть банки.
К чисто немецким блюдам–шницелям, заячьему рагу и зеленым, сорванным с грядок пучкам салата, политого уксусом, - подавались незнакомые, чужие, но сильно возбуждающие аппетит закуски. Особенно много было консервов. Сваренная черепаха в банках, привезенная из Франции. Голландская спаржа, слегка подогретая. Консервированная пражская ветчина. Холодное украинское сало, порезанное тонкими ломтиками. Венгерский перец лечо…
От всех этих закусок и вин у Вернера разбежались глаза, и он не преминул заметить:
- Зачем вам, герр майор, ехать на фронт, когда и так всего вдоволь? К тому же дети, жена…
- У немецкого офицера должны быть мечты значительнее, - возразил Гофман.
- Мечты, говорят, лгут, - сказал Вернер.
- Мой Вульф - человек одержимый, - вступила в разговор Марта.
Рудольф Вернер взглянул на нее, но по выражению спокойного лица не понял: шутит она или всерьез без грусти провожает мужа на войну.
- Быть одержимым - дело одно, - проговорил оберлейтенант. - А в окопах не как дома - постреливают…
- Да… Я и сама это поняла… - Голос Марты дрогнул. - Каждый день в газетах только и видишь: одни некрологи да портреты в черных рамках.
"В казарме агитацию вели о гибели, и тут опять… заживо хоронят", - поморщился Гофман и поднялся. Разлил вино, обвел всех решительным взглядом и с тою же решимостью сказал:
Погибнуть на поле боя за Германию - великая честь! Но мы несем смерть своим врагам. Выпьем за нашу конечную победу, которую призвал нас добыть фюрер. Это, господа офицеры, не мечта, а сама действительность. За скорую победу!
От выпитых смешанных вин скоро захмелели. В зале стало душно, расстегивали на мундирах все пуговицы. Фрау Марта открыла стеклянную дверь, вышла на балкон, постояла там, подышав воздухом, и вернулась. Она посмотрела вдруг на Рудольфа Вернера, в мимолетном взгляде офицер уловил потаенную грусть, и ему будто послышалось: "Весна… Что же ты?.." Вернер вздрогнул и пугливо покосился на хозяина: нет, господин майор ничего не подозревает, подпер руками голову, совсем опьяневший. Вернер вдруг вспомнил, как он вместе с приятелем ворвался в одну избу под Смоленском. Они вытолкали на мороз босых стариков, а девушку - русскую девушку - повалили… Вот была потеха!..
Завели патефонную пластинку, начали вальсировать. Фрау Марта опять посмотрела на Вернера, даже подморгнула, давая понять, чтобы он пригласил ее на танец. Обер–лейтенант ответил легким кивком, но танцевать не пошел. Ее подхватил пожилой, лысый со лба вахмистр, ведающий в батальоне снабжением. Вернер подсел к патефону, переставлял иглу, чтобы снова проиграть ту же пластинку, взглядывал на Марту - она и во время танца поворачивалась лицом к нему, кивала головой, мысленно укоряя его. Вернер чувствовал, как нежданно пробудилось и в нем желание. Непрошеное и, кажется, совсем ненужное. "К чему это? Ведь завтра уедем на фронт", - убеждал он самого себя. Он переставил иглу на край пластинки и вышел на балкон.
На улице пахло весною. Небо скрадывалось темнотой. Даже луна не могла пробить темень; она зарождалась, выгнув к земле тонкий и острый серп. Кто–то следом вышел на балкон. Вернер оглянулся: она, фрау Марта! Он повернулся к ней, увидел, как и в темноте блестят ее глаза. Хотел заговорить, чтобы продлить это мгновение, и не мог: язык будто отнялся. Потом взял ее за руку, она не противилась. Кровь хлынула к вискам, возникло безудержное, почти отчаянное желание, и не успел Рудольф прикоснуться к ней, как сама она прижалась вздрагивающим телом. И Рудольф, не помня себя, приник губами к ее шее. Она податливо наклонилась и, еле удерживаясь на его руках, ответно целовала.
Спохватились вдруг, воровато поглядели в комнату на свет.
- Нас увидят и… доложат, - шепнул Рудольф.
- Ничего… Я тебя хочу. Приезжай…
Марта опять приникла головою, и он ощутил запах ее душистых волос…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
На погрузку в эшелон солдаты двигались пешими. Можно было и на автомашинах подъехать, но майор Гофман отказался. Умно рассудил: пройтись по берлинским улицам, в последний час взглянуть на столицу империи, ради которой придется сражаться, - много значит для воспитания солдат в истинно немецком духе. И маршрут был избран, как думалось майору, весьма подходящий: шли по широкой, мощенной булыжником штрассе, где устраивались парады, мимо памятников старины, возле правительственных зданий, неподалеку виднелся рейхстаг с застекленным и огромным, как само небо, куполом, а дальше - с пронзительно–острыми шпилями церковь святой Марии, наверху апостолы; склонив головы, они будто несли на своих плечах тяжесть века.
Когда подходили к Бранденбургским воротам, майор Гофман взмахом руки приостановил колонну.
- Однополчане! Однополчане! - обратился он к солдатам, - Вы знаете, что вон там, наверху, колесница Победы… Отсюда отправлялся в поход Фридрих Великий. Здесь начиналось факельное шествие в день, когда Адольф Гитлер стал рейхсканцлером… Тому, кто пройдет под аркой этих ворот, всегда будет сопутствовать победа. Теперь настал наш черед. Мы пройдем через Бранденбургские ворота, веря, что это поможет нам завоевать победу. Победу на Восточном фронте. Хайль Гитлер!
- Хох, хох, хайль! - подхватила колонна так громко, что сидевшие под липами черные дрозды метнулись по кустам.
Длинно вытянутый и прямой, майор Гофман вскинул руку и шагнул в ворота первым. Следом за ним, стуча коваными сапогами по брусчатке, двинулся батальон.
Шли через город, интерес к виденному скоро пропал, и, когда достигли вокзала, уже еле волочили набитые о камни ноги. Не чаяли, как забраться в вагоны. Майор Гофман подозвал к себе дежурного но эшелону, приказал заняться посадкой, сам же направился в хвост состава, чтобы убедиться, погрузил ли посланный с утра вахмистр имущество и походные кухни. На перроне стояли горожане, пришедшие поглазеть на солдат. Гофман обратил внимание на человека, вызвавшего жалость своим удрученным видом. В потертом мундире, он стоял недвижимо, повиснув на костылях. "Обрубок, а приплелся", - подумал Гофман, жалость сменилась в нем раздражением. Было бы в его власти, он прогнал бы калеку с перрона, чтобы не мозолил глаза новобранцам. Но калека стоял, опираясь на костыли. Ему было тяжко так стоять. Худое, изможденное лицо выражало мучительное страдание. У него совсем не было ног. Сзади висели, как шланги, две штанины, из которых торчали железные протезы на резиновых пятачках.
Гофман, избегая его взгляда, отвернулся, морщился, но, как нарочно, калека стоял перед глазами. Раздосадованный, Гофман вернулся назад уселся в отдельном купе офицерского вагона. "Вахмистр доложит сам, а этот безногий… Зачем он приволокся, напоказ, что ли?" - подумал майор. Его начинало угнетать дурное предчувствие.
Заиграл оркестр. Под стеклянным куполом вокзала пронзительные флейты выкрикивали "Дойчланд, Дойчладд юбер алес"3 - и майор Гофман почувствовал, как звуки марша, воинственные и торжествующие, заставляют напрягать мускулы, пружинят тело.
Едва растаяли в воздухе режущие звуки труб, как откуда–то из подземелья тяжко заныла сирена. О крышу ударили осколки. Посыпалось стекло. Майор Гофман не прятался, он чувствовал себя по–фронтовому. Даже высунулся по пояс из окна. Калека не уходил. Он был недвижим. Туловище свисало на костылях, кажется, вотвот рухнет на землю… Но инвалид крепился как мог; ни песня, ни сирена его не трогали. Он вытянул длинную тонкую шею, прилагая, наверное, немалые усилия держать на весу и тело и голову, и смотрел безжизненными, потухающими глазами. Чего было больше в этих глазах - скорби или гнева, майор Гофман так и не понял. Он отвернулся, приподнял раму и задернул окно шторой. Звуки зенитных выстрелов казались теперь отдаленными, глухими. "Хороню, что уговорил Марту не идти провожать. Она бы увидела меня совсем другим", - подумал Гофман и склонился на стол.
В куне постучали, и ирежде чем майор успел пригласить, как она распахнулась и вошел обер–лейтенант Вернер. Он доложил, что и люди, и тыловое имущество погружены, скоро эшелону дадут отправку.
- Вернер, не болела ли у тебя вчера голова? - спросил Гофман с выражением хмурости на лице. И это озадачило Вернера. "Уж не подглядел ли мои лобзанья с фрау", - встревожился он и сообразил, как ответить:
- Нет, герр майор, немецкие офицеры пьют по потребности!
- Ах да, мы пили сколько душе угодно, - усмехнулся Гофман. - Все–таки на войну едем… Это, черт возьми, если обойтись без громких фраз, опасно. Не так ли, Вернер? Ты бывал на Восточном фронте?
- Бывал, и должен сказать: приятного там мало. В начале похода казалось нетрудно: шагали налегке. Песни горланили да напивались похлеще, чем у вас вчера… Потом начали досаждать пули, смертью запахло. Пока дошли до Смоленска, я трех ротных похоронил и дважды личный состав обновился…
- Как же ты уцелел? И не задело ни разу?
- Неделю ходил оглохший. Контузия в голову. - Рудольф Вернер нехотя усмехнулся и опять припоминал: - В ноябре до Москвы дошли… В бинокль разглядывали русский Кремль. Хотели зимовать в столице большевиков. Но вышла осечка. Недаром говорят, что мечты лгут… Снега, морозы лютые. Медведи не выдерживают, зарываются в берлоги и сосут лапы… А мы в летнем обмундировании. Обувь жесткая, смерзалась на ногах. Обсушиться негде - костры нельзя разжечь. Партизаны и кавалеристы ночами беспокоили. Избы сгорели или разрушены. Вот и приходилось, простите за нескромность, сидеть в окопе и тереть друг о друга ляжки.
- Как же ты все–таки? - удивился немало озабоченный Гофман.
- Драпал, - просто ответил Вернер, настолько просто, что майор сперва не поверил: "Офицер немецкой армии и - драпает!.. Нет, это невозможно. Разыгрывает, бес!" - Что, не верите? - в свою очередь, спросил оберлейтенант и озорно сверкнул глазами: - Не такие, как в моем чине, драпали. Повыше гораздо чинами бежали… Недаром тогда Браухича сняли. Да и Гудериан и тот не у дел оказался. Должен прямо сказать - русская армия оказалась под Москвой сильнее нашей и здорово поколотила нас. Что уж тут все только на зиму валить!..
Слушая, майор не переставал думать о калеке. Мерещилось ему повисшее на костылях тело…
- Хватит, Вернер! - перебил Гофман. - Довольно тоску нагонять. Я и так удручен.
- Чем, герр майор?
- Жена, дети… - огорченно промолвил Гофман.
Вернер злорадно усмехнулся:
- Какой смысл тосковать о потерянном! Не я ли говорил вам сидеть в тылу, тем более при ваших резервах.
- Какие резервы? - не понял Гофман.
- С вашим погребком можно всю войну отсидеться дома, - Вернер прицокнул языком.
Гофман о чем–то задумался, усмехаясь своим мыслям.
- Вернер, - наконец спросил он, - тебе нравятся такие женщины, как моя фрау?
Обер–лейтенант растерялся. Усилием воли замял волнение, деланно насупился, не сводя глаз с майора: "Как он глядит! Просто съедает глазами".
- Значит, не нравятся? - спросил, глядя в упор, Гофман.
- Никак нет…
- Что - никак нет?
- Очень нравятся! - брякнул Рудольф Вернер, не желая обидеть майора.
Гофман опять подумал о калеке. Как тень, как призрак померещилось ему скорбно повисшее на костылях, почти неживое тело…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Вагон покачивало - тихо, усыпляюще. Вилли казалось, что едет он не на фронт, а в дальнюю загородную прогулку, к синим, напоенным прозрачным воздухом горам Тироля. Однажды, когда учился в гимназии, он ездил туда на экскурсию, и впечатления той поры навсегда остались в памяти, - как запах цветущего миндаля, как увиденный впервые белый восход, без утренней зари, без солнца, только белый восход. Нечто подобное он испытывал и теперь…
Известно, когда сердце переполнено волнением, человек хочет поделиться с другими - хотя бы посмотреть на них, умеют ли вот так радоваться, чувствовать себя окрыленными и счастливыми. Только в горе, только в беде люди чувствуют себя одинокими. Радость не любит замыкаться. И ему, Вилли, не сиделось на своем месте, отведенном к тому же в конце вагона, рядом с туалетом. Он посетовал на вахмистра: вечно прижимает, на офицерах не может показать свою власть, вот и сгоняет зло на нем, на фельдфебеле. Усадил в конце вагона, где то и дело хлопают дверями, носят шелуху в мусорный ящик и простаивают в тамбуре, из которого так и прет табаком. "Интересно, как устроились другие?" - подумал Вилли.
Фельдфебель оттянул рукав куртки, глянул на часы: боже мой, уже обедают, а он опоздал на три минуты. На целых три минуты! Учитель гимназии когда–то говорил: пунктуальность - вторая натура немца. Неточное соблюдение образа жизни ведет к непостоянству и расхлябанности, а нарушение режима питания - к расстройству организма, и в конце концов это грозит истощением, коликами в животе, язвой желудка - чем угодно, но только не укреплением здоровья.
Надо есть. Кажется, за перегородкой в соседнем купе уже щелкают замками саквояжей, хрустят ремнями ранцев и что–то жуют смачно. А он, Вилли, опоздал. Ненормально. Вредно. Но что поделаешь? У фельдфебеля Вилли ничего, кроме сухого пайка, не было с собой. И из дому ничего не взял. За войну там все опустело, отец разорился, погорел на своих бумажных хлопушках, которые оказались никому не нужными. Уж лучше бы он заменил ассортимент в своей лавчонке и торговал игрушечными танками, бронемашинами, самолетами - точной копии с "хейнкелей" и "мессершмиттов.", что куда было бы полезнее и для неискушенных юнцов, собирающихся стать солдатами, и для него, отца. В конце концов мог бы переключиться торговать зажигалками. Но чтобы бумажные хлопушки… Чудак! Не по тем временам живет. Такие сами себя обкрадывают. Уезжая на фронт, Вилли вынужден был оставить дома денежное содержание, выданное казначеем в счет будущего месяца. В кармане остались только гроши. И ничего съестного не взял в дорогу. Будет теперь перебиваться.
Вилли встал, решил пройтись по вагону, а вдруг найдется добрая душа, поделится едою. Но, может, и не надо идти клянчить, немудреная его затея разрешится в своем же купе. Вилли взглянул через столик. К нему спиной лежал крутозадый человек и втихомолку ожесточенно грыз не то сахар, не то лесные орехи. "Боится показать", - подумал Вилли и перевел взгляд наискось. На верхней полке плакал ефрейтор.
- Ты чего? - спросил Вилли.
Ефрейтор отмахнулся - дескать, не приставай, без тебя тошно.
Нет, в своем купе Вилли не найдет еды. Он встал, шагнул, остановился в проходе у второго купе. На нижней полке упитанный, с обвислым подбородком человек, не глядя ни на кого, зажимал между ног кофейную мельницу и вертел ручку. "Бюргер", - усмехнулся в душе Вилли, и у него непроизвольно сорвалось с губ:
- Скоро смелешь кофе? Не принести кипятку?
Не прерывая своего занятия, солдат бросил:
- Неси натуральные зерна. А воды - хоть утопись.
- В империи я не видел, чтобы росли кофейные деревья. Привозной.
Тот поднял глаза, зло сказал:
- Завоюешь - приходи. Не будем нуждаться и в привозном.
Вилли окинул мимолетным взглядом других; они смотрели на него, как на редкостное животное, посаженное в клетку, и он поспешил перейти в третье купе.
Белоголовый, в черной форме танкиста паренек привстал у раскрытого окна. Он глядел на зеленеющие майские луга и пиликал на губной гармошке. Сразу видно, ребята тут подобрались веселые, музыкальные. И едою, похоже, не обделены. На верхней полке лежал толстяк с одутловатыми щеками. Он был в одних трусах, полосатых, как шкурка тигра. Лежал навзничь, держа на весу за ноги жареную курицу. Жир сочился из нее каплями, и толстяк, чтобы зря не терять добро, широко раскрыл припухлые губы и ждал, когда стечет в рот весь жир.
У Вилли слюни подступили к горлу. Ему так и хотелось крикнуть: "Я есть хочу! Дайте поесть!"
Никто не обращал на него внимания.
- Дружище, нет ли у кого закурить? - невзначай, лишь бы только заговорить, спросил он.
- Ха–ха, он уже начинил живот и курить захотел. Больно прыткий, фельдфебель! - ответил с нижней полки солдат в пижаме, раскладывающий на столе, как пасьянс, ломтики колбасы, сыра, листики зеленого салата.
Между тем толстяк на верхней полке начал усердно раздирать курицу. Курица, наверное, была недожаренная, и он рвал мясо зубами, пошевеливая пальцами ног.
- Эй, не поломай зубы! - сказал обладатель зеленого салата.
Вилли усмехнулся, протискиваясь к двери. Белобрысый на губной гармошке пиликал знакомую мелодию песни: "Новые земли, новые земли мы себе добудем…"
Фельдфебель шел дальше - из других купе уже доносились храп, посвист, вздохи, стоны, - вагон насытился и отсыпался, никому не было дела до него, проголодавшегося.
"На барскую милость плоха надежда", - подумал Вилли.
Поезд остановился где–то в Польше. Вилли сошел на перрон, пялил глаза на двери вагонов, надеясь встретить кого–либо из знакомых. Увидел Рудольфа Вернера. Тот спрыгнул с подножки и зашагал по перрону, взмахами оттопыренных пальцев рассекая воздух.
- Ты чего такой злой? - подходя к Вилли, спросил обер–лейтенант. - Ах да… Никому не дано читать чужие мысли.
- А разве мои мысли опасны?
- Вообще–то… - Вернер покусал губы, недосказав.
- Голоден я, - - сознался Вилли.
- Эх ты, а еще едешь брать чужие территории! - упрекнул обер–лейтенант, - Надо приспосабливаться, иначе всякая шваль будет становиться поперек пути… В нашем положении худеть нельзя. Нас ждут здоровые русские девушки.
Рудольф Вернер посмотрел на паровоз. Он стоял у водокачки. Машинист подтягивал крюком водозаборную трубу.
- Пошли. Я тебе покажу, как проводить операцию по реквизиции, - сказал обер–лейтенант.
Они вышли на тыльную сторону вокзала. Неподалеку виднелись дощатые ряды пустующего базара. Лишь коегде стояли женщины с чугунками дымящейся картошки. Вилли хотел подойти к первой из них, но Вернер дернул его за рукав:
- Это успеется! Поищем другое…
Он принюхался, словно пробуя, откуда ветер тянет съестными запахами, пошарил глазами вдоль лавок и провисших навесов. В углу у забора робко жалась деревенская женщина. На ней был старенький, залатанный на локтях армяк и стоптанные валенки в галошах. Она скорбно глядела по сторонам, не отнимая руки от корзины. Из–под марли торчала длинная розовая шея гуся. Кажется, все счастье, все богатство старой польки было в этой корзине. Завидев двух немцев в щегольских мундирах, она встревожилась, взяла корзину, чтобы упрятать ее в ногах. Но Вернер уопел подбежать и впопыхах воскликнул:
- Матка–боска, какой есть ваш гусь? Покажи…