Но сегодня я был доволен своим одиночеством здесь, на холме, и тем, что одиночество это все же было неполным: я наблюдал жизнь там, внизу, на дороге, где двигались машины и велосипеды и по обочинам - пешеходы. И хотя война чувствовалась и здесь: прошел военный фургон с красным крестом на сером парусиновом верхе кузова, промаршировала группа солдат, как-то странно тихо, без команды, без песни… Но эти приметы не лезли в глаза, они растворялись в мирном ландшафте, который существовал до войны и будет существовать и после нее.
И только я подумал об этом, как почувствовал, что сейчас нахлынут, накроют с головой, как теплая волна, воспоминания - потому что я не мог отделить мысли о будущем от своего прошлого, - а этого нельзя было…
И я решительно поднялся. С другого склона я спустился в рощицу, уже совсем поредевшую, проехал ее по тропинке, заваленной желтыми листьями, - война давала о себе знать и здесь: явно не хватало рабочих рук, - иначе проволочные корзины, стоящие там и тут под деревьями, уже сослужили бы свою службу. С опушки мне видна была вдали, на другом конце луга, дорога. Поворот ее поманил меня, и через несколько минут я уже ехал обочь ее, песчаная тропинка вилась рядом. Я понимал, что пустынное место это не тянется далеко, и загадывал, куда меня выведет незнакомая тропинка и что я найду там.
Впрочем, особенно фантазировать на этот счет не приходилось: можно было заранее угадать, что я окажусь в какой-нибудь деревушке с обязательной кнайпой вроде "Золотого шара", с кегельбаном, может быть, или крошечным тиром, с булочной, мясной лавкой и, возможно, дощатым павильоном для танцев.
Но чем дальше я ехал, тем меньше признаков такой картины обнаруживалось. Дорогу пересекли подъездные пути в несколько рядов, как у крупного предприятия, с обеих сторон потянулись складские помещения, крытые рифленым железом или толем, и вскоре я убедился, что вернулся в черту города, на его окраину. Я совсем не знал этого района.
Я увидел издали фабричные корпуса за высокой каменной оградой. Но и подойдя поближе, я ничего не мог точно выяснить: по военному времени вывеска на заводских воротах отсутствовала, а шум машин, уже достигавший моих ушей, и вид грузовиков с крытыми кузовами ничего не говорили.
Вскоре я очутился в центре новостройки. Вероятно, завод, который я видел издали, расширил свое производство во время войны, и возникли новые корпуса явно недавнего происхождения, максимально упрощенного типа. Значит, завод военный, и мощности его немалые, судя по тому, какой огромный жилой массив вырос здесь.
Конечно, тут найдется местечко, где можно закусить. Я поехал по улице, еще не вполне освоившись с тем, что так неожиданно оказался в пределах города, в то время как ожидал выйти куда-нибудь в "сельскую глушь". Я еще не привык к этому городу, который казался бесконечным, несмотря на свое однообразие.
И скоро нашлось то, что я искал: непритязательное заведение, носящее на себе все приметы рабочего кафе, куда забегают выпить чашку кофе перед работой или в перерыве на обед. Здесь никто не располагался надолго, как это принято в тех кнайпах, которые посещают живущие поблизости от них. Может быть, оттого тут меньше всего заботились об уюте и удобстве посетителей, а - лишь о том, чтобы поскорее их отпустить.
Был разгар обеденного перерыва. С трудом найдя свободное место, я уселся за столик против пожилого человека, углубившегося в газету, которую он взял у входа, где стояли в углу, словно зонтики или трости, круглые палки с пазами для газетных листов. За столом рядом сидело человек пять. Не знаю, пришли ли они вместе, но, как я понял, они вместе работали и продолжали оживленный разговор, отрывки которого долетали до меня, но лишь смутно я мог догадаться, о чем идет речь.
Страшно худой, с розовой лысиной на темени, человек в рабочем комбинезоне отрывисто бросил, как бы подытоживая сказанное:
- Если мы не поставим вопроса об оплате, этому не будет конца.
- Конца не будет, даже если эти часы оплатят, - лениво отозвался молодой блондин в клетчатой блузе.
- Но, по крайней мере, мы хоть что-то получим за свое долготерпение, - настаивал лысый.
- Интересно… Можно подумать, что война требует не только увеличения выпуска снарядов, но и слов… - протянул пожилой толстяк с хитрецой во взгляде узких глаз - и запил свою остроту светлым пивом.
- Так и есть, - подхватил блондин, - известное дело: два часа речи доктора Геббельса заменяют полкило масла. Ну, а речь фюрера, та уже потянет килограмм мяса.
Все засмеялись, кроме лысого, который желчно продолжал свое:
- Что толку показывать кукиш в кармане. Пусть нам оплатят эти часы! В конце концов, можем мы поставить вопрос об этом?
- Вопрос поставить можем, но устоим ли сами? - спросил толстяк.
Блондин тотчас с напором возразил:
- А что тут такого! Мы же не отказываемся слушать. Мы со всем удовольствием… Но платите денежки. Или давайте будем слушать хоть двадцать речей подряд, но в рабочие часы!
- Правильно! А продукцию будет выпускать за всех - один Функель. И то во сне!
Все захохотали, отчего задремавший над кружкой Функель широко раскрыл глаза и изумленно обвел всех взглядом. Но, видимо привыкший к насмешкам, только вздохнул:
- И чего вы ржете, как жеребцы стоялые?
- А ты речь слушал? - г спросил толстяк, подмигивая остальным.
- А была речь? Скажите… Значит, я все проспал, - подыгрывал друзьям Функель. - А что толку, что вы не спали? Вам за это платят?
Он перешел в наступление:
- Я хоть выспался, а вы что?
- Если нам оплатят эти часы, тебе спать не придется. Специальные уполномоченные будут тебя щипать, - пообещал толстяк.
- Трепачи вы все! - сердился лысый. - Разве с вами сделаешь дело? Вам только бы скалить зубы.
- Мы не против, Отто, - толстяк примирительно положил ему на плечо руку, - только надо, чтобы все столковались насчет этого.
Они стали перебирать, с кем надо бы поговорить. Характеристики одна другой хлеще раздавались уже в полный голос, вызывая смех всей компании и негодующие замечания лысого.
Я потерял нить разговора, но все же уловил, что он идет о простом и жизненном конфликте. Было понятно, что проявляется какое-то единство мнений и попытка организации.
А что я вообще знал о положении на заводах, о настроениях? Мне казалось, что в этой стране не тлеет ни одна искра сопротивления. Я слышал где-то, что раненый солдат всегда думает, что сражение, в котором его ранило, проиграно.
Я был таким тяжело раненным солдатом.
Но мне следовало догадаться, что есть другой мир. Только мне в него никогда не проникнуть. В нем нечего делать Вальтеру Зангу. Так мне тогда казалось.
Я еще сидел над своей свининой с капустой, когда компания за соседним столом поднялась. Как только дверь за ними закрылась, мой визави опустил палку с газетой решительным жестом, словно приставил к ноге винтовку. Под ежиком темных волос у него обнаружились небольшие остренькие глазки, над верхней губой торчали пучки седоватых и даже на вид колючих усов, а бородка висела в виде маленького проволочного веничка для чистки расчесок.
- Как вам это нравится? - спросил он меня весьма настойчиво.
Я опешил:
- Что вы имеете в виду?
- Вы слышали разговор? - он кивнул на соседний стол, за которым уже усаживалась новая компания.
- Нет. Я не прислушивался, - ответил я.
- Очень жаль. Вы - молодой человек и должны быть восприимчивы к окружающему, - наставительно сказал усатик.
- Там говорилось нечто поучительное? - невинно осведомился я.
- Поучительное? Да. В том смысле, что не следует закрывать глаза на наши язвы.
- Язвы?
- Вот именно. Есть еще много людей, которые не понимают и не хотят понимать значения слова. Слова! - повторил он с нажимом и поднял указательный палец с длинным и чистым ногтем.
- Вот как? - отозвался я неопределенно.
Мой сосед был немолод, одет как служащий какой-нибудь мелкой фирмы, в темном костюме, безусловно купленном в магазине уцененных товаров. Лицо его, с довольно тонкими чертами, было покрыто такими глубокими и частыми морщинами, что казалось заштрихованным черным карандашом. Я приготовился слушать.
- Я не осуждаю этих людей, - продолжал он, - они стоят так низко в смысле культурного развития, что каждое посягательство на их умственную работу они встречают протестом.
Он отпил пиво из кружки и облизал свои проволочные усишки. Я издал какой-то звук, поощряющий его продолжать, что он и сделал.
- Эти люди требуют или собираются требовать, чтобы им оплачивали часы, которые они потратили, - обращаю ваше внимание: потратили, - на прослушивание политических речей руководителей рейха. Я не обвиняю их в недостатке патриотических чувств. Нет, я хорошо знаю эту породу людей. В силу своей профессии. Я учитель начальной школы. Уверяю вас, пороки родителей легче всего изучать на их детях.
Он помолчал, и я необдуманно спросил:
- А добродетели тоже?
- В данном случае меня не интересуют добродетели. Родители моих учеников работают на этом же заводе. Они судят таким точно образом, как эти, которых вы сейчас слыхали… или могли бы слышать.
- Как же именно?
- Видите ли, по своему невежеству они не могут оценить значение человеческого слова, - повторил он; видимо, это была его любимая мысль, которую он подавал под разными соусами. - Я вот что скажу вам. Оки ведь действительно потребуют оплаты за прослушивание радио. Вы не думайте, - вдруг вскинулся он, - я не собираюсь осуждать их за это, ни тем более доносить на них. Найдется достаточно охотников и до того и до другого. Но я просто рассуждаю. Не входя в рассмотрение вопроса: оплачивать или нет эти часы. Вот, к примеру: что дают этим людям речи фюрера? Они дают понимание смысла происходящего. Вы, конечно, не раз слышали фюрера. Вы заметили его манеру? Я сказал бы даже, что это не манера - это принцип выражения идеи. Вы заметили, как он идею преподносит? Я, как учитель, специально этим интересовался.
Он опять поднял кверху палец и посмотрел на меня. А я и в самом деле был заинтересован. Я еще не знал, как охмуряют учителей. Насчет старых женщин уже знал, и молодых недорослей - тоже. А вот учителей…
- Значит, обратите внимание, фюрер развивает свою мысль… Нет, не так. Он ее не развивает. Он бросает ее в толпу. Ну точь-в-точь как бросают собаке кость, твердо зная, что она на эту кость кинется. Он это точно знает. Потому что у него всегда есть в запасе такая идея, на которую нельзя не кинуться. Вот, скажем, насчет жизненного пространства. Это же все кинутся. Кому только не нужно жизненное пространство? Кто жаждет сунуть голову в петлю нового Версаля? А? Значит, идея каждому сгодится. Вот крючок уже зацепился. А дальше? Не надо множества доказательств. Ни к чему. Национал-социализм не доказывается. Ни в коем случае. Он внушается. Идеи его декларируются - первый этап. На этом этапе вы слышите спокойный и категорический голос фюрера. Второй этап - внушение. Вот как раз здесь ораторская манера, или, как я уже сказал, способ выражаться, в корне меняется. В этом месте фюрер подпрыгивает на носках, прядь волос на лбу подпрыгивает тоже. Лицо слегка перекашивается. Сжатые кулаки оратор держит перед собой, иногда делая выпад одной рукой. Голос его тоже меняется, становится предельно резким. Слова выбрасываются, точно под страшным давлением изнутри, откуда они вылетают подобно пулеметным очередям. И в них заложена такая страсть, что можно подумать: это куски его сердца, которые он, не жалея себя, - ах, как он не жалеет себя! - бросает в толпу. Так поступает гений…
Учитель, пытаясь воспроизвести "способ фюрера", довольно удачно имитировал его позу и жесты. Но удивительно: в его передаче и несомненно точном подражании раскрывалась отнюдь не гениальность фюрера. Это была скорее талантливая карикатура.
- То, что вы говорите, чрезвычайно интересно, господин учитель, - сказал я вполне искренне, - продолжайте, пожалуйста.
- Мы имеем предпосылку, преподанную спокойным голосом, без особого нажима. Второй этап: та же мысль передается уже путем внушения. Результат - полная передача идеи, она овладевает слушателями. Слушатели понесут ее дальше.
Учитель сделал протяженный жест, как бы показывая, в какие дали слушатели понесут идею фюрера.
- А слушатели тоже будут нести эту идею "поэтапно"? - спросил я.
Глаза учителя блеснули торжеством.
- Вот именно. Цепная реакция. После христианства, - учитель заговорщически нагнулся к моему уху, - еще не было учения столь доходчивого и столь угодного массам, как национал-социализм.
- Ну, а социализм просто? - спросил я неосторожно. - Он ведь тоже, особенно в Германии…
Можно было сразу понять, что я плеснул масла в огонь. Учитель схватил меня за рукав, словно собирался оторвать его напрочь. Мне показалось, что проволочные усики его стали дыбом.
- Человечество блуждало в потемках много веков. Более того, когда в Мюнхене в двадцать первом впервые блеснула искра, ее едва не затоптали сапоги безумцев. Но руки старых бойцов пронесли факел…
Учитель уже стоял, голос его как бы сломался, зазвучал резко, пронзительно, он подпрыгнул на носках. Речь его стала бессвязной, она выбрасывалась толчками, как пена из испорченного "Минимакса". Я понял, что присутствую при "втором этапе"…
Учитель демонстрировал "способ фюрера", но перед кем? Я огляделся. Ни одного посетителя в кафе не осталось. И мне показалось, что даже хозяин спрятался за стойкой.
Только из внутренних дверей с любопытством выглядывала судомойка в клеенчатом фартуке. На ее лице было написано абсолютное восхищение.
Учитель все более бессвязно, но все с большим накалом мчался к финишу. И наконец, словно неожиданно кончился завод, упал на стул в изнеможении.
- Ирма, подай содовой! - сказал хозяин, возникая за стойкой.
Ирма, давясь от смеха и почтительности, поставила перед учителем запотевшую бутылочку и фужер.
Убедившись, что руки у него дрожат, как у припадочного, а может, он им и был, она щелчком откинула беленькую крышечку, и когда пузырчатая струя наполнила фужер, то все эти шипящие и тут же лопающиеся пузырьки удивительным образом вошли в соответствие с речью учителя.
Я не знал, удобно ли мне ретироваться, так как оказался единственным слушателем столь страстного оратора. Что касается хозяина и Ирмы, то, видимо, им это было не в диковину. И следовательно, все эти страсти-морд асти кипели ради меня одного…
Учитель между тем понемногу отходил. Все еще тяжело дыша, он взглянул на меня, словно говоря: "Сделал все, что мог, и если не убедил вас, то не я тому виной!" Я поспешил поблагодарить его за предметный урок ораторского искусства.
- И в этом, как во многом другом, я только ученик, - ответил он.
Я подождал, пока он уйдет, так как мне хотелось поговорить о нем. Когда он покинул кафе, я спросил у хозяина:
- Господин учитель всегда произносит такие речи?
Хозяин усмехнулся и, почесав за ухом, сказал, понизив голос:
- Мы-то его давно знаем. Но он кидается на каждого нового человека. У него это, - он покрутил пальцем около лба, - пунктик: он подражает речам фюрера.
- Как? Вы считаете его не совсем… - я повторил жест хозяина.
- Как вам сказать? - глубокомысленно произнес он. - Их ведь не разберешь: кто действительно того… а кто - придуривается.
Не знаю почему, но мне расхотелось оставаться в одиночестве. То ли тоску навел на меня помешанный учитель, то ли вдруг изменившаяся погода: налетел ветер, и в небе заклубились тучи, похожие в своем быстром беге на страшные мотки перекати-поля, которые я видел в каком-то советском фильме, где действие разыгрывается в степях. Случайное воспоминание, как это часто бывало, кольнуло, но я привычно отогнал его. И все же почувствовал острую необходимость как-то встряхнуться, переключиться на другую волну.
И я поехал на Фридрихштрассе, в ту ее часть, где она уже перестает быть респектабельной торговой улицей…
Да, здесь уже не было ни нарядных кафе, ни элегантных витрин, ни фланирующих по тротуарам хорошо одетых мужчин и женщин. Улица как бы затухала в этих кварталах. Вывески "психоаналитиков", "угадывателей мыслей" и просто гадалок, гипнотизеров, "специалистов по врачебным и иным внушениям", - как обещала реклама, - привлекали внимание прохожего "от обратного": чем уродливее выглядела реклама, тем более она оправдывала свое назначение. Поэтому здесь поражали воображение намалеванные на металлических щитах или фанере остроносые маги в плащах со звездами, горбатые старухи с черным котом на плече, а в одной витрине я увидел человеческий скелет, в глазных впадинах которого зажигался и гаснул зеленый свет. Скелет был опознавательным знаком "Фирмы по разгадыванию снов".
Территория, оккупированная мистикой, представляла собой некое целое, словно здесь было свое государство, свой рейх, находящийся, впрочем, в дружбе с главным рейхом, поощрявшим всякие оккультные начинания.
Магазин "Предметов смеха", казалось бы, не подходил сюда по "профилю", но сейчас мне почудилось, что и в его витрине, с этими страшненькими масками и уродцами, присутствует некий трансцедентальный дух…
Длинное и узкое, словно кегельбан, помещение выглядело просто какой-то затхлой дырой. Пахло резиновым клеем и пылью. Пыль танцевала в солнечном луче, прорвавшемся все-таки хоть к концу дня из скопища серых туч. Но он только подчеркнул мрачность "Магазина предметов смеха".
Нет, отнюдь не настраивали на веселый лад гирлянды запыленных бумажных фонариков под потолком и свисающие оттуда уродцы. Как в Вальпургиевой ночи, плясали ведьмы и черти, подвешенные на нитках, - какой там смех! - мороз подирал по коже.
За прилавком стоял широкоплечий мужчина лет за пятьдесят, но с молодежной прической "гольф". Рыжеватые волосы, длинные и собранные на затылке, подчеркивали, что лицо у него бурачно-красное: то ли от загара, то ли от пива. По виду его можно было принять за вышедшего в тираж боксера.
Как положено, он приветствовал меня первый, прежде чем я открыл рот, и спросил: чего бы я хотел?
Убедившись, что девушки поблизости не видно, я замялся, что он истолковал по-своему. Подмигнув мне довольно похабно, он с ухмылкой панельной девицы произнес не вопросительно, а как удачную догадку:
- Интересуемся французскими открытками!..
Конечно, я понятия не имел ни о каких "французских открытках", а что такое порнография, знал из литературы. Но от всей повадки этого типа на меня нашло озарение. И то, что я все же не сразу сообразил, в чем дело, почему-то меня страшно разозлило.
Я ответил, что не достиг еще того возраста, когда интересуются подобными вещами, - накося выкуси!
- Может быть, другой "мужской товар"? - продолжал веселиться этот тип.