Не успел я об этом подумать, как дверь открылась и на пороге появились мои попутчики.
Забыв обо мне, Эльза подлетела к ним и принялась стаскивать с них пальто. Хромого с усиками она называла дядей.
Хозяин вышел из-за стойки, обнял и похлопал по спине каждого, а когда они уселись, присел с ними, и тут уж я отчетливо слышал каждое слово.
- Думал уж: сегодня не приедут, больно погода мерзкая, - это хозяин; седина, обрамляющая - потому что имелись длинные баки - его круглое красное лицо, придавала ему благодушный вид.
- Погоды теперь ждать не приходится, вот Бернгард и говорит: "Уж эту пятницу мы не пропустим".
Значит, того с мясистым носом зовут Бернгард. И он - дядя Эльзы. Брат хозяина, наверное. И еще ясно, что они собираются здесь по пятницам. Может быть, каждую пятницу. Или каждую вторую или третью в месяце… И опять я себе задал вопрос: ну какое мне до этого дело? И все же слушал с вниманием, словно ожидал чего-то от обычного разговора старых знакомцев.
Да, шел обычный разговор: о сыне Бернгарда, которому повезло, - он остался писарем в штабе; о положении дел у спутника Бернгарда, которого называли по фамилии: Штокман. Он недавно получил наконец место в велосипедной мастерской. Я узнал о том, что жена Бернгарда все еще мучается со своим ревматизмом- беднягу совсем скрючило! А Штокман, вероятно, был вдов, потому что речь шла только о сыновьях: оба на фронте. И о внуках, которые - дай бог им здоровья! - растут, и уж конечно известно, что им там в школе пихают в голову, но все-таки, может, вырастут не вовсе распрохвостами…
Схватив эту последнюю фразу и раскрыв ее смысл, я сразу вспомнил, что Бернгард и Штокман, войдя, не обменялись с хозяином гитлеровским приветствием. И к этому мгновенно приплюсовалось то, что в разговоре начисто отсутствовали почти обязательные упоминания о собраниях, сборах, кампаниях…
Между тем Эльза вспомнила обо мне, и, чтобы задержаться здесь возможно дольше, - я ужасно боялся, что меня выставят, - я заказал свиное жаркое с бобами и картофелем. И, конечно, пиво, которое попросил подогреть.
Они не снимают картонки "Закрыто" с двери. Значит, они ждали этих двоих. А может быть, кого-то, кто еще придет. И что будет дальше? Вероятно, карточная игра: скат, покер? И для этого два старика прутся в такую даль? Может быть, их всех связывает давняя дружба? Но точное условие: по пятницам - говорило в пользу первого предположения. Что-то происходит у них в эти пятницы. Да, конечно, вернее всего - карточная игра. Или лото: очень многие увлекаются лото!
Так я гадал, довольный тем уже, что отвлекаюсь от своих мыслей, от своих дел, и, может быть, не зря поманила меня длинная дорога на Пихельсдорф.
События развивались: появилась пара. При том, что стать у них была вовсе разная: он - худощавый и маленький, она - очень крупная, но с совершенно детским бездумным взглядом, - отмечалось сходство между ними в движениях и интонациях. "Ах-во!" - воскликнула она, когда Бернгард галантно заметил, что "фрау Клара вовсе не меняется". И так же точно откликнулся ее муж.
Я так подробно все замечал, потому что утвердился в мысли, что их всех связывает что-то более значительное, чем игра в скат или лото. И подспудная моя надежда вызвала вопрос: кто эти люди? Более всего они походили на мелких лавочников, но могли быть и старыми рабочими. И всего вероятнее, социал-демократы. Бывшие. Но уж на подпольщиков они никак не тянул я! Это я точно определил. Тогда что же? Все-таки скат или, учитывая даму, лото? "Спокойно, спокойно! Сейчас все выяснится, если, конечно, меня к тому времени не выдворят! А как же мое жаркое?"
Эльза, безусловно, принимала во мне участие. Ей было не больше шестнадцати. Зря она так раздобрела. А то была бы прехорошенькой. Глазки у нее косили в мою сторону, пока она подавала на составленные вместе столики, за которыми расположилась компания с хозяином во главе. Разговор теперь шел такой быстрый и в какой-то мере условный, что до меня доходили только отдельные фразы. Из них можно было понять, что главным в общении этих людей были воспоминания. Общие воспоминания о прежней жизни, когда "все были дома" и "все было в порядке". Но эти воспоминания вовсе не относились к их молодым годам, а только- к довоенным.
Не знаю почему, но мне было хорошо седеть здесь, и я надеялся, что Эльза снова окажет мне покровительство, если меня захотят вытурить.
Но никто не обращал на меня внимания, и я мог исподволь рассматривать маленькое общество.
Прежде всего я отметил, что они все радовались встрече и были хорошо настроены. Если и заговаривали о чьей-то подагре или еще какой-то болезни, то с оттенком юмора и - мимолетно. И вообще, как можно было понять, это были добродушные люди, которые не любят жаловаться, а такие сейчас встречались не часто.
Непогода за окном разыгрывалась, дождь хлестал по стеклам, было слышно даже через ставни. Неужели меня выгонят из этого уютного местечка, где приятное тепло идет от изразцовой печки в углу и так заманчиво пахнет пивом и жареным луком, может быть даже предназначенным для моего "швайнбратен"?
Оттого что я закурил натощак, у меня покруживалась голова, а может быть, я слишком долго ехал в пустом омнибусе, качавшемся словно на волнах.
Теплое пиво согрело меня. Я расстегнул пиджак, и так мне все нравилось здесь, даже каменное озерцо пепельницы, в которое я ткнул окурок, даже наивные картинки на стенах, изображавшие всадников и амазонок, наверное очень старые: краски на них поблекли, всадники и дамы скукожились.
На другой стене висели две отличные фотографии в самодельных рамках. Я сразу оценил их, потому что сам увлекался фотографией. Изображали они один и тот же пейзаж, но в разные времена года. Это была интересная мысль: запечатлеть то же озеро, тот же берег, с плакучими ивами, с камышами, с песчаной отмелью, летом - причем светотени и, кажется, даже испарения земли передавали ощущение зноя, тишины - и зимой, с иззябшими голыми деревьями и волнистой линией обледеневшей воды…
Эльза то вертелась вокруг гостей, то выбегала на кухню.
Когда она ставила передо мной тарелку и прибор, я спросил: не должен ли я ее поздравить, не празднуют ли сегодня день ее рождения?
- Да нет. Раз в месяц по пятницам к нам приезжает папин брат Бернгард Штауб и старые друзья. Знаете, все, кто остался…
"Кто остался…" Это можно было понять очень просто: кто не на фронте. Почему я должен думать иначе?
Эльза принесла жаркое на металлическом блюде, выложенном салатными листиками.
- Будете кофе? Осторожно, оно - горячее, - сказала она про блюдо.
Это была не застенчивая девушка пригорода, вероятно, папина дочка, и уж наверняка она затеяла бы со мной разговор, но ее позвали. А я углубился в жаркое, сообразив, что успею пообщаться с Эльзой за кофе. Шансы мои повышались: компания забыла обо мне. Эльза, наоборот, помнила. И дождь не прекращался: я слышал его шум, теперь уже не мерный, густой, а порывистый: видимо, ветер крепчал.
Я представил себе, как он гонит волну большого озера где-то поблизости, и мне стало зябко. Я подумал, что, вполне возможно, пойдет снег. Может быть, он уже выпал где-то в горах. И потому так холодно.
Конечно, я вломился сюда, презрев картонку "Закрыто", что считалось чуть не криминалом, но теперь, когда я уже как-то врос в обстановку, - неужели меня отдадут во власть разгулявшейся непогоды?
Эти люди выглядели такими добродушными, а кудлатый хозяин просто уж не знал, как уважить гостей. То и дело слышалось: "Эльза, еще пива!", "Эльза, как там айсбайн?"
Эльза каталась шариком туда-сюда, она была вся словно на шарнирах, очень поворотливая, несмотря на то что увесиста - будь здоров! Темные волосы, рассыпанные по плечам, придавали ей детский вид. На ней была короткая широкая юбочка с бархатным лифом, зашнурованным спереди и надетым поверх вышитой блузки с пышными рукавами: стилизованный деревенский наряд, вошедший в моду в рейхе. На открытой шее висел маленький гранатовый крестик.
Мне было приятно смотреть на нее, и невольно я сравнивал ее с Иоганной, - собственно, единственной здесь знакомой мне девушкой, если не считать маленькой потаскушки Ленхен - это особая статья! Иоганна таила в себе какой-то печальный опыт, даже веселье у нее было с надрывом; та тень, которую я отметил с первого взгляда, не исчезала с ее лица, даже когда она смеялась. Меня сближало с ней именно то, что у нее, как и у меня, было что-то "за кадром", какая-то не открытая другому глубина. Но это же и сеяло отчуждение между нами.
Эльза представлялась мне такой, каким я сам был, в общем-то, совсем недавно: очень благополучной. Хотя и в другом духе. И как это ее угораздило сохранить такое невозмутимое спокойствие: оно просто изливалось из нее и поневоле заражало. "Раз есть такой тихий уголок, как "Розенхорст", и такая девушка, как Эльза, то все еще, может быть, будет хорошо", - не совсем логично думалось мне. Да уж, о какой логике можно было говорить! Я жил, как жилось. Куда меня бросало, туда и кидался. И вот меня занесло сюда, и это было совсем неплохо.
За сдвоенными столиками становилось все веселее, и я уже без стеснения рассматривал лица, разгоряченные выпитым и, вероятно, оживленной беседой, которая не прерывалась ни на миг и текла так естественно, как это может быть только у людей одного круга, одних интересов и сходного жизненного опыта.
Потом я уловил, что за столиками стали как-то закругляться, Эльза убирала пустую посуду, вытерла стол. Управлялась она быстро и ловко, и вскоре все было убрано… Покер! Определенно покер. Пять игроков, включая даму. Почему именно покер? Потому что скат - игра мужская, лото - слишком скучная, чтобы из-за нее собираться ежемесячно; была еще игра "кнобельн", но я не видел на столе фишек. И не успел утвердиться в предположении насчет покера, как оно начисто отпало: сидевшие по одну сторону переставили свои стулья и все уселись в ряд, словно в театре, лицом к глухой стене. Я никак не мог сообразить, к чему бы это. Но тут притащили большой белый сверток. Когда его развернули, оказалось, что это экран. Пока двое мужчин укрепляли его на стене, остальные выражали всячески свое нетерпение, словно предстояло бог знает какое зрелище.
Я поискал глазами Эльзу, и она, поймав мой взгляд, тотчас подбежала ко мне. Она тоже была возбуждена предстоящим действом. Вероятно, этой доброй девочке хотелось, чтобы и я разделил общий интерес, но ей явно не хватало слов, чтобы толком объяснить мне, в чем тут дело.
- Сейчас потушат свет и папа будет показывать кино…
- Кино? - удивился я безмерно.
- Ну, это наше домашнее кино. Уго все это устроил. Он работал много лет… У го мой старший брат, который сейчас в России.
Из ее сбивчивых объяснений я понял, что речь идет о том, что называлось "волшебный фонарь". У нас дома был такой: показывали сказки Андерсена и братьев Гримм. И мне так ясно представилось, как возникали на белой стене гномы и русалочки, звери и страшилища… И как хорошо было смотреть все это, прижавшись к теплому маминому плечу и нисколько не боясь ни людоеда, ни серого волка… Очень давнее напоминали мне эти приготовления, возня с диапозитивами, со светом…
Но что же будут показывать здесь?
- Это наша семейная хроника, - важно объяснила Эльза. - Вы увидите всех, кто здесь… И еще других, кого уже нет…
- Эльза, выключи свет! - закричал хозяин.
Я с интересом уставился на экран. На нем возник какой-то пейзаж. Диапозитивы оказались отработанными отлично. Краски были сочными, изображения - четкими. По каким-то признакам я догадался, что изображенная местность - это все вокруг "Розенхорста".
Действительно, в следующих кадрах показывался уже дом и прилегающий к нему сад, но все это было как будто освещено солнцем. И дом вроде тот же, и деревья, и поворот улицы, но все - в другой жизни… И я начинал понимать, почему собираются в "Розенхорсте".
Изображения следовали одно за другим неторопливо, размеренно, как, вероятно, текла сама жизнь здесь в то время. То, что они подавались бесперебойно, создавало впечатление движения, как в настоящем кино. Это была хроника недавнего, но еще мирного времени. Диапозитивы отразили, казалось, все стороны жизни семейства Штаубов и их друзей, все значительные для этого узкого круга события: дни рождения, конфирмации, похороны, свадьбы. И повседневность: воскресные аусфлюги "в зелень", завтраки на траве на берегу, - узнал Грюнау по конфигурации озера, - лыжные прогулки… "Это Ризенгебирге", - объяснила Эльза.
Сперва я с восхищением рассматривал картины природы, напомнившие мне рассказы матери, которые я воспринимал в детстве как сказку: о горных озерах, где водится голубовато-розовая форель, о могучей реке Рейне, - мне казалось, что я помню знаменитую "петлю", омывающую скалистые берега, и утес Лорелея на высоте… Потом я стал узнавать фигуры, появившиеся на экране, и особенно интересно было то, что я видел присутствующих здесь, но в их другой, прошлой жизни, где и они представлялись другими: моложе, красивее, беззаботнее.
- Это все Уго. Он ведь большой мастер насчет фотографии, - шептала мне на ухо Эльза. Она доверчиво положила руку на мой рукав, и я чувствовал, как ей хотелось вовлечь и меня в этот волшебный круг возвращения в прошлое. - Сейчас, сейчас вы увидите Уго - это я его снимала!
Крупным планом на фоне зелени, свисающей с козырька над крыльцом, возникло лицо юноши…
Присутствующие взволновались: ведь это был их любимец, а теперь он в России. И кто знает…
Лицо Уго было не то чтобы красиво, но значительно. В широко расставленных глазах его, в полуулыбке, в наклоне головы было нечто заставлявшее думать об этом человеке, возникало желание разгадать его…
И я спросил Эльзу, будут ли еще фотографии самого Уго.
Она с сожалением ответила:
- Нет, ведь это все он сам снимал. И не любил, когда к аппарату прикасались другие… Но если вы хотите…
- Да, Эльза, я очень заинтересовался вашим братом. Он, наверное, хороший человек…
- О!.. - только и могла произнести Эльза. - Вы знаете, Уго прислал нам много фотографий из России. И там вы увидите его тоже. Это очень интересно…
"Из России"! Она ни в коей мере даже не подозревала, насколько мне это интересно!
- Я наклеила их на листы альбома. Очень хорошо получилось! Я принесу их вам показать, - продолжала Эльза азартно нашептывать мне на ухо. - Вы знаете, дядя Бернгард до того, как потерял ногу, был в одной части с Уго…
- А в какой именно?
- Я не знаю, как они называются, эти войска, но это очень трудная служба… - шептала Эльза.
На очередной фотографии я увидел лужайку перед домом того же "Розенхорста". В шезлонге поместилась маленькая женщина, и, если бы Эльза и не поспешила мне объяснить, что это - покойная мама, я бы догадался об этом: у молодой женщины было то же круглое безмятежное лицо, что у дочки, и так же темные волосы рассыпались по плечам.
Потом я увидел присутствующую здесь "тетю Клару" в коротком платье по старой моде и в шляпке котелком. Она была изображена на фоне одной из колоннад Потсдамского дворца, как бы соперничая в монументальности с мраморными колоссами, а ее щупленький жених - или муж? - выглядывал из-за ее мощного плеча в кружевных волнах, как птенчик из гнезда…
Потом уже все вместе: тут и дядя Бернгард, и Штокман, и жены их - одна уже покойная, а другая - разведенная и… "Он так и не женился, но имеет даму, которую не водит к нам, потому что она моложе его на двадцать лет и ему стыдно", - шепнула мне Эльза.
Молодое поколение Штаубов представало во всевозможных ипостасях: в классе, на прогулке с дядей Бернгардом. "Дядя - такой добряк, он любит каждого жучка, каждую козявку… Вот он со своими коллекциями", - шептала Эльза, и умиление ее передавалось мне от мирной жизни этой большой семьи, от их радостей, таких далеких страстям сегодняшнего дня, от устойчивого быта, в котором чудились мне знакомые черты: уважение друг к другу, душевная близость.
Мне казалось трогательным стремление этой большой семьи сохранить свидетельства своей длинной жизни, ее разносторонних интересов. Чего тут только не было! И спевки ферейна любителей пения, и кегельбан, где Штокман демонстрировал свою силу и меткость, величественный и пластичный, как древнегреческий дискобол… И даже какая-то демонстрация была показана, в колоннах которой я увидел знакомые фигуры… На мой вопрос, когда это происходило, Эльза не смогла мне ответить, но ясное дело - не при Гитлере, потому что не было видно ни одного его портрета и даже свастики.
Были тут милые сцены семейной жизни и - крупным планом - изображения любимцев семьи на всех этапах их жизни… Эльза фигурировала начиная с голого младенца, барахтающегося на кружевной подушке, и до царицы выпускного школьного бала в белом платье и с розой в волосах.
Некоторые снимки изображали сцены на озере, на лодках. Но меня заинтересовал более всего Уго: немногие изображения его - ведь большинство были его работой - рисовали характер интересный, непростой. В неуступчивых бровях, в линии рта, особенно во взгляде мне чудились черты искателя. Что искал он? И что нашел? Мне хотелось узнать о нем больше, чем сообщила Эльза: "Он сейчас в России…" Все сейчас в России. Я хотел знать, каков он там. Что произошло с талантливым мастером художественной фотографии, так тонко понимающим природу, человеческие характеры, с такой добротой запечатлевшим и юность и старость. И расцвет природы и увядание. Розовых младенцев и морщинистых бабушек.
Я не слушал реплик, то оживленных, то грустных, которыми сопровождалась демонстрация диапозитивов, я отдавался на волю собственного воображения, которое дорисовывало проходившие передо мной картины…
И потерял представление о том, где нахожусь, и не слышал уже шума ветра и дождя за окнами, не ощущал руки Эльзы на своем рукаве…
И был возвращен ко всему этому внезапно… Кто-то молотил кулаками в дверь, кто-то громко звал хозяина:
- Откройте, господин Штауб! Скорее!
- Что случилось, Густав? - хозяин, ворча, включил свет.
У всех были вытянутые лица от внезапного перехода из темноты к свету и еще более - от того, что так бесцеремонно они были вырваны из тихого мира созерцания.
Хозяин открыл дверь молодому великану в дождевом плаще и капюшоне. С него лило, как с водяного.
- Дядюшка Штауб! На озере - буря, сорвало мостик с лодками!..
От этих слов, от фигуры на пороге словно бы буря вошла в помещение, разметала всех: кто-то вскочил, кто-то откинувшись на стуле, всматривался в нежданного гостя, словно не веря услышанному.
- Я побегу, дядюшка Штауб, - молодой человек ладонью отер мокрое лицо.
- Ступай. Я переоденусь и возьму фонарь, - хозяин поднялся. Благодушие мигом слетело с его лица.
- Я с тобой, пожалуй, - не очень спеша поднялся и Штокман, остальные неловко молчали.
Штауб возразил с нажимом:
- Не беспокойся, пожалуйста! Вы продолжайте здесь без меня.
И тут я подскочил к нему:
- Если разрешите, я - с вами!
Он быстро оглядел меня, словно оценивая мои возможности, и в это мгновение я подумал, что хозяин наверняка- хороший жмот!