Валярчук украдкой рассматривал профиль Морозова, прислушивался к его голосу, узнавал что-то отдаленно знакомое, но не мог сообразить, где и когда он этого человека встречал. Хотел было спросить, но почему-то не решился. Но вот их взгляды столкнулись в отражении маленького зеркальца над ветровым стеклом, и тогда Валярчук вспомнил. Лицо его мгновенно побледнело, а на беспокойных тонких губах появилась сухость. С ним это случалось всегда в минуты крайнего волнения. "Не может быть, ведь тот ефрейтор Морозов был родом из орловской деревни, - пробовал успокоить себя Валярчук. - Как он мог оказаться водителем такси, да еще в столице? Конечно, это не он". Но на всякий случай решил удостовериться. "Как же его звали? Денис. Нет, это сын его Денис. А самого-то как? Забыл".
- Я вижу - вы отличный шофер, - заговорил Валярчук издалека. - Москву хорошо знаете. Надо полагать, коренной москвич, старожил.
- Не угадали. В Москве недавно, - коротко ответил Тихон. В пассажире он узнал своего бывшего напарника Револьда Мелкова, хотя этот упитанный, должно быть преуспевающий в жизни человек с сияющим лицом и восторженными глазами немногим напоминал того растерянного, панически подавленного отчаянием солдата, который предательски бросил боевые позиции и убежал в лес.
О нем, о его подлом поступке Тихон давно позабыл, выкинул его из памяти, решив однажды, что Револьд, добровольно сдавшись немцам в плен, разделил горькую участь многих узников. И теперь Тихон больше всего удивился, что Револьд жив, здоров и, видать по всему, в начальниках ходит. Вот только хромота осталась. Это его фашистский летчик тогда подстрелил, - вспомнил Тихон, не испытывая к Револьду ни сочувствия, ни презрения. Было лишь простое любопытство и удивление от такой неожиданной встречи. "Узнал ли он меня? Что-то он вдруг побледнел и в глазах переменился", - подумал Тихон и сказал с тайным намеком:
- Вы ведь тоже не коренной москвич,
- Это почему ж вы решили? - с каким-то преувеличенным любопытством и скрытой тревогой спросил Валярчук.
- Ярославский вы.
Валярчук деланно усмехнулся и сказал слишком самоуверенно:
- Москвич я. Родился и вырос в Москве.
"Однако ж наглец ты порядочный", - подумал в сердцах Тихон и, решив ошарашить, сбить спесь с Револьда, сказал:
- И зовут вас Револьд Мелков, если я не ошибаюсь.
- Ошибаешься, любезный, - спокойно ответил Валярчук. - Меня зовут Михаилом Петровичем. Не веришь? Можешь удостовериться.
Он быстро достал из кармана пиджака красное удостоверение и развернул его перед глазами Тихона. Это обескуражило Морозова. И он подумал: "Неужто обознался?"
- Извините. Мне показалось.
- Бывает. Остановите, пожалуйста. Я хочу в магазин зайти, - сказал Валярчук и торопливо сунул Морозову кредитку. - Сдачи не надо. Желаю здравствовать.
И, выскочив из машины, суетливо захромал к магазину "Галантерея". Морозов выключил счетчик и посмотрел на мятую кредитку, размышляя: "К чему такая щедрость: в три раза больше положенного. Может, выйти, вернуть "сдачу". И еще раз присмотреться. Не мог я обознаться. Очень похож на того Револьда. Да и неожиданная поспешность, волнение. Странно".
Морозов хотел было уже выйти, но тут подошли к нему двое пассажиров с чемоданами и, не спросясь, втиснулись в машину.
- Опаздываем на поезд, дорогой. Пожалуйста, поднажми. Полчаса до отхода.
Пришлось поднажать.
Валярчуку совсем не нужно было заходить в магазин. Он понял, что Морозов узнал его, и, поняв это, растерялся и повел себя глупо, неосмотрительно, совсем некстати показал удостоверение, вышел из машины поспешно и преждевременно - словом, вел себя так, как пойманный с поличным шкодливый мальчишка, и этим самым еще больше вызвал подозрение Морозова. В магазине он попытался взять себя в руки: "Что ж это я, совсем голову потерял. Да все оттого, что неожиданно, как снег на голову". И в самом деле, Валярчук начал было забывать о своем мерзком поступке под Тулой осенью сорок первого, был уверен, что никто о нем не знает, что единственного свидетеля - ефрейтора Морозова - давно нет в живых, а если и есть, то где-нибудь на Орловщине, в родном колхозе, и вдруг - как гром среди ясного неба…
Настроение Валярчука было испорчено. И надо же именно сегодня объявиться этому ефрейтору, сегодня, когда на дне рождения Музы Григорьевны будет присутствовать ее старшая подруга и покровительница - Елизавета Ильинична Серая со своим именитым супругом Мироном Андреевичем. Ради четы Серых Муза до предела ограничила число приглашенных, даже сестру свою не позвала. На семейном совете Валярчуки решили, что коль будут Серые, - а Мирон Андреевич еще ни разу не бывал в их доме, - то достаточно пригласить Адама Куницкого, а чтоб этот перезрелый холостяк не скучал, позвали их общую знакомую - лаборантку из их же института Любочку Попкову. Пригласить Любочку предложила сама Муза Григорьевна. Михаил Петрович поморщился, слегка покраснел, но возражать не стал. Любочка была его любовницей. Муза Григорьевна об этом знала. Еще год тому назад сообщил ей об этом "друг дома" и старший научный сотрудник НИИ, в котором в то время Михаил Петрович заведовал лабораторией, Адам Куницкий, сообщил не "бескорыстно", а с целью вполне определенной: он давно добивался Музы Григорьевны, которая до того времени позволяла Адаму ухаживать за собой, но не больше. Куницкого такое положение не устраивало. Он любил афишировать свой принцип: "Все или ничего". И после того, как он рассказал Музе Григорьевне об интимных отношениях ее мужа с Любочкой Попковой, он получил "все". Правда, не сразу. Сначала Муза Григорьевна, заручившись неопровержимыми уликами, устроила мужу допрос, фактами и подробностями, известными только Куницкому, "прижала к стенке" Михаила Петровича. Видя такое дело, он не стал оправдываться и сразу признался. Между супругами произошло не очень бурное, но многословное объяснение, при котором обе стороны рассматривали случившееся с разных точек зрения, в том числе и с философской, и под конец пришли к заключению, что, собственно, ничего трагического не произошло, - "жизнь есть жизнь", и на нее нужно смотреть трезво, не поддаваясь первобытным инстинктам и пережиткам вроде ревности. В самом деле, рассудили супруги Валярчуки, нельзя же в середине двадцатого века из-за каких-то феодальных предрассудков, которые уходят своими корнями в древний домострой, лишать себя удовольствия и наслаждения, при которых никто не терпит убытка. И уж, конечно, не разрушать же из-за этого семью, что было бы действительно трагедией для ребенка, для их восьмилетней Машеньки. Муза Григорьевна потребовала от мужа равноправия в делах, которые в старину назывались грехопадением. Михаил Петрович не возражал.
Таким образом, отношения Музы Григорьевны с Адамом Куницким и ее мужа с Любочкой Попковой были, как говорится, легализованы.
Михаил Петрович в душе недолюбливал "друга дома" и, в отличие от Музы Григорьевны, не признавал в нем выдающегося таланта ученого, но в силу некоторых обстоятельств не только терпел его, но вынужден был ему покровительствовать.
А обстоятельством этим был Мирон Андреевич Серый - человек влиятельный, располагающий большой властью, человек, в чьем высоком покровительстве нуждался сам Михаил Петрович.
Еще учась в аспирантуре, Куницкому посчастливилось познакомиться с женой Серова - Елизаветой Ильиничной.
Знакомство перешло в дружбу, Куницкий стал изредка бывать в доме Серых, познакомился с Мироном Андреевичем и сумел ему понравиться. Затем Куницкий познакомил Елизавету Ильиничну с Музой Григорьевной. Женщины, несмотря на разницу в возрасте, скоро обнаружили духовное родство и подружились. Властные, энергичные натуры, обе эти женщины вели бурную и активную деятельность не только в сфере своей службы, - Муза Григорьевна работала в одном из институтов Академии наук, - но и часто вторгались в область деятельности обоих супругов, разумеется, в определенных границах.
Когда недавно заведующий лабораторией Михаил Петрович Валярчук был назначен директором НИИ, Муза Григорьевна поинтересовалась:
- И кого же ты думаешь поставить вместо себя?
Михаил Петрович легко понял истинный смысл ее вопроса, без обиняков ответил:
- Его, дорогая, его. Нашего гения - Адама Юзефовича Куницкого.
- К чему столько иронии, Миша? Разве у тебя есть более достойные кандидаты?
- Более достойных нет и быть не может, - все тем же игривым тоном ответил Михаил Петрович. - А более способные, конечно же, есть.
- Ты имеешь в виду Ядвигу Слугареву?
- Да, Ядвигу Стефановну.
- Ух, как ты ее величаешь.
- Я и Куницкого так величаю.
- Вот и напрасно: Алеку не нравится, когда его по-польски называют. Называй его Александром Иосифовичем. А лучше всего - Алеком.
- Несолидно, дорогая, он кандидат, через месяц-другой будет доктором. А я его - Алеком. Тебе можно, а мне нельзя. Я, как-никак, с твоего благословения, его начальник.
Да, встреча с Морозовым взволновала Валярчука не на шутку. Войдя в квартиру, он осторожно, не замечая, отстранил от себя Машеньку, бросившуюся к отцу с криком:
- Папа, папочка, а у меня сегодня две "пятерки".
Эта невнимательность к девочке и какой-то растерянный вид мужа не могли пройти мимо острого бдительного взгляда Музы Григорьевны.
- Машенька, иди в свою комнату, занимайся. Видишь, папа устал.
Муза Григорьевна поцеловала черные вьющиеся волосы дочери и проводила ее в детскую. Затем прошла в кабинет мужа вслед за Михаилом Петровичем. Вид у нее был встревоженный, как у птицы, почуявшей опасность. Карие круглые глаза еще больше округлились в напряженном ожидании, свежий румянец исчез с чистого, без единой морщинки овального лица, обычно выразительного и подвижного, а сейчас застывшего, окаменелого.
- Что-нибудь с премией? - спросила она.
- С премией? Что с премией? - рассеянно переспросил Михаил Петрович, весь поглощенный мыслями о встрече с Морозовым, и потом, точно очнувшись, сообразил, о чем его спросили: - С премией полный порядок. Представлены трое - я, Адам и Ядвига. Министр дал понять, что шансы у нас большие. Он надеется, что все будет в порядке.
- Ядвигу не надо было, - крохотный рот Музы Григорьевны скривился в недовольную гримасу. - Сталинской премии она недостойна.
- Ты несправедлива, дорогая. Мне лучше знать, какой вклад внесла Ядвига Стефановна в наше открытие. Строго между нами говоря, может, ее вклад был решающим, - резко, тоном, не допускающим сомнения, сказал Михаил Петрович, взглянув на жену исподлобья. И в этом взгляде, и в тоне его было что-то раздраженное и недружелюбное.
Обиженное лицо Музы Григорьевны вспыхнуло ярким румянцем, она строго поджала пухлые губы, машинально провела своей маленькой розовой рукой по чистому ясному лбу и потрогала высокую прическу крашенных под яркую блондинку волос, - этот жест был хорошо знаком Михаилу Петровичу, - и порывисто вышла из кабинета.
"Обиделась. А что я такого сказал? Да, конечно, я не прав, тем более сегодня ее день, день ее рождения. А все из-за того ефрейтора. Надо извиниться. Я не должен показывать свое настроение. Чуткость и внимательность - основа семейной жизни". Рассудив таким образом, Михаил Петрович вышел на кухню, где жена угрюмо нарезала ломтики осетрины. Он остановился у двери и посмотрел на жену полным обожания взглядом. Он глядел на ее изящную, как статуэтка, фигуру, на стройную, почти девичью талию, которую подчеркивали круглые бедра, красивые точеные ноги, и, вспомнив Куницкого, подумал: "Такая не может не нравиться мужчинам. Такой нельзя без поклонников… И, к сожалению, без любовников тоже". Он подошел к ней вплотную, взял ее за плечи и уткнулся лицом в ее волосы, говоря:
- Извини меня, я несправедлив. У меня был очень тяжелый день. Потом я тебе расскажу.
На самом деле он и не думал ни сейчас, ни потом рассказывать о встрече с Морозовым, потому что это означало выдать свою тайну, о которой, кроме него, знал лишь один человек, которого он уже ненавидел и боялся.
- Отпусти, сомнешь прическу, - с притворным холодком сказала Муза Григорьевна и, резко подернув плечами, освободилась от его рук. И затем заговорила с оттенком досады и великодушия: - Так нельзя, Миша, следи за собой, отрабатывай характер.
- Еще раз извини, - вкрадчиво отозвался Михаил Петрович и спросил участливо: - Я вижу, ты устала. Давай помогу.
И Муза Григорьевна дала ему добрый десяток поручений: хлеб нарезать, бутылки протереть, стол раздвинуть, расставить приборы и прочее и прочее.
Поджидая гостей, Валярчуки немножко волновались. Двое из гостей, а именно: Мирон Андреевич и Любочка - еще ни разу не были в их доме. Что касается первого, то Валярчуки изо всех сил старались угодить ему и показать себя в выгодном свете. Любочка же волновала только Михаила Петровича. "Лучше б она не пришла, - думал он и злился на жену: - Нашла случай, когда приглашать свою соперницу, - Серые могут догадаться, да, не дай Бог, Любочка выкинет какой-нибудь фортель. Девчонка строптивая, с характером. Нет, не выкинет. Любочка достаточно умна и трезво смотрит на вещи", - успокоил себя Валярчук и в ту же минуту вздрогнул: в прихожей зазвенел звонок. Муза Григорьевна поспешила открывать, муж поправил галстук, провел ладонью по волосам и последовал за ней.
Елизавета Ильинична приехала одна: дела задержали Мирона Андреевича.
- Но он обещал позвонить, как освободится, и подъехать, - сообщила Елизавета Ильинична.
Эта дородная, с крупными чертами лица седеющая дама в любой обстановке вела себя непринужденно и уверенно, как человек, осознающий свое превосходство над окружающими, превосходство, которое ему дает власть. Она двигалась величественно-плавной, несколько развинченной походкой, говорила снисходительно и громко, смотрела властно и твердо, толстые губы ее постоянно кривились в холодной улыбке, - словом, на всем ее облике лежала печать спокойной самоуверенности и абсолютной своей правоты.
Хрусталь и цветы подарила имениннице небрежно и сразу направилась в комнаты - Валярчуки недавно получили трехкомнатную квартиру, и не без помощи Елизаветы Ильиничны, - критически оценивающим взглядом осмотрела меблировку, величественно потрепала кудрявую головку Машеньки, поинтересовалась успеваемостью и, усаживаясь на диван в кабинете, не то с сожалением, не то с упреком спросила:
- А гости где же?
- Вы наша главная гостья, самая дорогая, - подобострастно улыбаясь, ответила хозяйка.
- Александр что? Не будет? - нарочито бесстрастно, как бы между прочим полюбопытствовала гостья.
- Обязательно, непременно, - поспешила успокоить хозяйка.
- У него сегодня встреча с иностранцем, - пояснил хозяин.
- С ученым? - пытливый взгляд Елизаветы Ильиничны был направлен на Михаила Петровича.
- С журналистом из Австрии. - Голос у Михаила Петровича любезный, даже робкий. - Он, видите ли, пишет книгу о героях польского Сопротивления, и в ней будет целая глава об Александре Иосифовиче.
- Это хорошо, Александр достоин, - твердым спокойным тоном сказала Серая. - Только обидно, что наши журналисты уступают пальму первенства каким-то австриякам. Могли же наши написать об Александре если не книгу, то хоть дельную статью, литературный очерк. Это наша беда, - не умеем ценить соотечественников. - И вдруг без всякого перехода: - Вчера один наш знакомый рассказывал про школу особо одаренных ребят. Там есть такие вундеркинды - уму непостижимо. десятилетний мальчишка по общеобразовательным предметам учится в шестом классе, а по математике может состязаться со студентами института. Необыкновенный ум. И самое поразительное - из простой семьи. Сын рядового шофера. К двадцати пяти годам он будет крупным ученым, знаменитостью. Талантлив народ, удивительно талантлив.
- Талант надо беречь. Даже гений нуждается в поддержке. Особенно в хрупком возрасте, - осторожно проговорил Михаил Петрович и, видя благосклонное расположение гостьи, продолжал: - В таком возрасте легко загубить талант. Попадет под дурное влияние. Такому мальчику нужен умный, авторитетный опекун и покровитель.
- Да у него есть такой: профессор Виноградов, - с небрежной отчужденностью сказала Серая. - Хотя он и не тот человек. Ученый, верно, крупный, лауреат и Герой Социалистического Труда, но уж слишком резок, категоричен и нетерпим.
- Интересно, а как зовут этого юного гения? - полюбопытствовала хозяйка, казалось, лишь только затем, чтоб поддержать начатую тему и доставить приятное гостье.
- Морозов Денис, - глухо отозвалась Серая.
Словно обухом по голове ударили ее слова по Михаилу Петровичу. Это было невероятно, нелепо, несправедливо и просто возмутительно: не успели успокоиться его сердце и разум от недавней, такой нежеланной встречи с Тихоном Морозовым, как на тебе - опять Морозов, теперь уже его сын. И сразу все вспомнилось Михаилу Петровичу - и как он с иронией назвал тогда, под Тулой, сына Морозова "Денисом Давыдовым", и как Тихон, не поняв шутки, сказал, что в их деревне Давыдовых нет, и потом по какой-то ассоциации заговорил о "Поднятой целине" и о шолоховском Давыдове, и как затем разговор перешел на Льва Толстого… Что-то промозглое, как осенний болотный туман, обволокло душу и сознание Валярчука каким-то недобрым предчувствием, и он осторожно, с присущей ему деликатностью решил поскорее переменить разговор и стал рассказывать о сегодняшней встрече с министром и об ожидаемой Сталинской премии. Его рассказ заинтересовал Елизавету Ильиничну, она слушала молча, устремив на Валярчука теплый пытливый взгляд, и лишь изредка кивала своей осанистой тяжелой головой. Когда он кончил, она благосклонно и великодушно прикрыла глаза тяжелыми веками, словно благословила, и затем, торжественно приподняв голову, вдруг, словно вспомнив, сказала:
- Читаю старинную книгу "Юности честное зерцало". Не читали такой? Забавная штука. Наивная и смешная. А для некоторых молодых людей и полезная. Там советы даются, как себя вести. К примеру, идешь в гости - обрежь ногти, вымой руки, сиди прямо, благочинно, не хватай первым блюдо. Не жри, как свинья, не сопи, когда ешь, ногами не мотай, руками губы не вытирай, пальцы не облизывай, кости не грызи, в зубах ножом не ковыряй. Вилкой и ножом по скатерти и тарелке не черти. Над едой не чавкай, как свинья, головы не чеши. Около своей тарелки не делай свалки из костей и корок хлеба.
Речь ее прервал звонок в прихожей, и Серая повелительно сказала:
- Идите встречать гостей.
Пришел Куницкий с Любочкой Попковой, которую Муза Григорьевна видела впервые и была довольно разочарована. Она почему-то считала, что ее Миша мог увлечься красавицей, а он, оказывается, увлекся просто молодостью - банальный вариант.
Куницкий, как показалось наблюдательной хозяйке, был чем-то встревожен, отвечал невпопад, а когда она в ванной подавала ему полотенце для рук и спросила, что с ним, он сослался на сильную усталость и головную боль.
- Хочу первой порадовать тебя, - торопливым полушепотом говорила Муза Григорьевна, пока Куницкий мыл руки. - Миша был у министра. Вас выдвинули на премию. Троих.
- И Ядзю? - недовольно буркнул Куницкий.
- Миша не хотел, настоял министр.
- Тогда надо было и Любочку, - язвительно проговорил Куницкий. - Как ты ее нашла?
- Ничего особенного. Гораздо хуже, чем я думала.