XIX
Листья в лесу облетели, птичье пение смолкло, толь ко вороны начинают каркать ни свет ни заря и порхают над голой землей. Мы с Фалькенбергом всякий день видим их, когда идем в лес, – годовалые птенцы, кото рые еще не знают страха перед человеком, прыгают по тр o пе у самых наших ног.
Попадается нам и зяблик, этот лесной воробушек. Он уже побывал в лесу и теперь возвращается к людям, близ которых любит жить, потому что он очень любопытен. Милый маленький зяблик! От природы он – перелетная птица, но родители научили его зимовать на севере; а он научит своих детей, что только на севере надо зимовать. Но в нем течет кровь перелетных бродяг, он все такой же непоседа. В один прекрасный день он вместе со всеми своими сородичами соберется в стаю, и они улетят далеко, к новым людям, на которых тоже любопытно взглянуть, и тогда в осиннике станет пусто. Пройдет, быть может, целая неделя, прежде чем другая стая этих крикливых птичек сядет на ветки осин… Господи, сколько раз приходил я поглядеть на зябликов, и как это было интересно!
Однажды Фалькенберг сказал мне, что тоска его прошла. За зиму он скопит сотню крон, работая лесорубом и настройщиком, а потом помирится с Эммой. Да и мне хватит вздыхать по благородным дамам, надо искать себе ровню, таково его мнение.
И он был прав.
В субботний вечер мы кончаем работу раньше обычного и идем в лавку. Нам нужно купить рубашки, та бак и вино.
В лавке я увидел швейную шкатулочку, отделанную ракушками, вроде тех, какие в старину моряки приво зили из Амстердама своим подружкам; теперь их делают в Германии целыми тысячами. Я купил шкатулку, чтобы отломать одну ракушку и сделать ноготь для трубки.
– На что тебе шкатулка? – спросил Фалькенберг. – Хочешь подарить Эмме?
В нем пробудилась ревность, и он, не желая отстать от меня, купил для Эммы шелковую косынку.
По дороге домой мы не раз прикладывались к бутылке и болтали; ревность Фалькенберга все еще не остыла. Я выбрал подходящую ракушку, отломал ее и отдал шкатулку Фалькенбергу. На этом мы поми рились.
Стало смеркаться, вечер был безлунный. Из дома на пригорке донеслись звуки гармоники, и мы поняли, что там затеяли танцы: в окнах мелькали тени, и свет мер цал, словно на маяке.
– Давай зайдем, – сказал Фалькенберг,
Мы с ним развеселились.
Во дворе стояли парни и девушки, они вышли осве житься и подышать воздухом; Эмма тоже была среди них,
– Гляди-ка, и Эмма здесь! – добродушно восклик нул Фалькенберг; он нисколько не рассердился, что Эмма пришла без него. – Поди сюда, Эмма, я купил тебе подарок.
Он воображал, что стоит только ему сказать ей ласковое слово, и все уладится; но Эмма отвернулась и ушла в дом. Фалькенберг хотел пойти за ней, но пар ни заслонили дверь и сказали, что ему нечего там де лать.
– Да ведь там Эмма. Пускай она выйдет.
– Нет, она не выйдет. Она здесь с сапожником Марком.
Фалькенберг был ошарашен; видно, он зашел слиш ком далеко в своей размолвке с Эммой, и она его бросила. Он стоял и хлопал глазами, а девушки под няли его на смех – вот бедняжка, остался с носом!
Тогда Фалькенберг вынул бутылку и у всех на глазах приложился к ней, потом вытер горлышко ладонью и передал бутылку одному из парней. Все оживились, подобрели, увидев, какие мы славные ребята, а мы достали из карманов е щ е бутылки и пустили их по кругу; кроме всего прочего, мы были нездешние, и всем было любопытно с нами поболтать. Фалькенберг то и дело отпускал шуточки по адресу сапожника Марка, которого он называл Лукой.
Танцы в доме продолжались, но ни одна девушка не ушла от нас.
– Бьюсь об заклад, что и Эмма не прочь выйти, – хвастливо заявил Фалькенберг.
Девушки, которых звали Елена, Рённауг и Сара, глотнув вина из бутылки, по обычаю, подавали Фалькенбергу руку и благодарили его; другие же, которые обучились благородным манерам, говорили только: "Спасибо на угощении!" Фалькенбергу приглянулась Елена, он обнял ее за талию и предложил прогуляться.
Они не спеша пошли прочь, и никто их не окликнул; разделившись на пары, мы порознь пошли к лесу. Мне досталась Сара.
Когда мы вернулись, Рённауг все еще стояла подле дома. Вот странная девушка, простояла здесь столько времени! Я взял ее за руку и завел разговор, но она только смеялась и не отвечала ни слова. Мы с ней пошли к лесу, а Сара крикнула нам вслед из тем ноты:
– Рённауг, пойдем лучше домой!
Но молчаливая Рённауг ничего не ответила. Она бы ла белолицая, медлительная и в теле.
XX
Выпал первый снег, он сразу же тает, но зима не за горами. И наша работа у капитана приходит к концу, недели через две мы все закончим. А что делать потом? В горах прокладывают железную дорогу, а мож но попытаться найти работу на каком-нибудь хуторе, где нужны лесорубы. Фалькенберг склоняется к работе н а железной дороге.
Но времени остается мало, и я не успеваю сделать свою машину. У каждого свои заботы, мне, кроме этого, нужно еще приделать ноготь к трубке, а вечера стали совсем короткие. Фалькенберг непри менно хочет помириться с Эммой. Но это дело не скорое и совсем не простое. Так получилось, что она гуляла с сапожником Марком; а Фалькенберг, чтобы досадить Эмме, стал ухаживать за другой девушкой по имени Елена и подарил ей косынку и шкатулку из ракушек.
Теперь он не знал, как быть, и сказал мне:
– Всюду только грязь, глупость и обман.
– Разве?
– Да, можешь не сомневаться. Вот уйду на желез ную дорогу, а ее брошу.
– А может, это сапожник Марк ее не отпускает?
Фалькенберг угрюмо промолчал.
– И спеть меня уже больше не просят, – сказал он немного погодя.
Мы заговорили о капитане и его жене. Фалькенберг сказал, что у него дурные предчувствия: между ними не все ладно.
Ну вот, начал сплетничать!
Я сказал:
– Извини, пожалуйста, не тебе об этом судить.
– Ах так? – буркнул он сердито. Он злился все больше и больше. – Может быть, ты думаешь их водой не разольешь? Думаешь, они наглядеться друг на друга не могут? Да я же ни разу не слышал, чтоб они хоть словечком обмолвились.
Вот дурак, болтун разнесчастный!
– Погляди лучше, как ты пилишь, – говорю я с усмешкой. – Пила у тебя криво идет.
– У меня? Но ведь как-никак нас двое!
– Что ж, значит, дерево оттаяло. Возьмемся сно в а за топоры.
Каждый долго рубит в одиночку, оба мы злимся и молчим. Как он посмел оболгать их, выдумал, будто они слова промеж собой не скажут? Но господи, ведь это же истинная правда! У Фалькенберга хороший нюх, он разбирается в людях.
– По крайней мер e, при н ас у них все мирно, – заметил я.
Фалькенберг рубит молча. Поразмыслив еще немного, я говорю.
– А может, ты и прав, они не такая пара, какие бывают явлены в откровениях.
Но Фалькенберг ничего не понял и пропустил мои слова мимо ушей.
В полдень, когда мы отдыхали, я снова завел раз говор об этом.
– Ты ведь, кажется, говорил, что если он будет дурно с ней обращаться, ему несдобровать.
– Ну да, говорил.
– И что же?
– Да разве я сказал, что он с ней дурно обращает ся? – возразил Фалькенберг с досадой. – Просто они надоели друг другу, до смерти надоели, вот что. Только он войдет, она сразу норовит уйти. Только он заговорит о чем-нибудь на кухне, у нее в глазах появляется смертная скука, и она его не слушает.
Мы снова взялись за топоры, и каждый углубился в свои мысли.
– Боюсь, что мне все-таки придется его вздуть, – говорит вдруг Фалькенберг.
– Кого это?
– Л у к у…
Я доделал трубку и попросил Эмму передать ее ка питану. Ноготь совсем как настоящий, и теперь, когда у меня есть такие превосходные инструменты, мне удалось приделать его к пальцу и прикрепить изнутри дву мя медными гвоздиками, которые вовсе не заметны. Я очень доволен своей работой.
Вечером, когда мы ужинали, капитан пришел на кухню, держа трубку в руке, и поблагодарил меня; тут я и убедился в проницательности Фалькенберга: как только капитан вош ел, хозяйка ушла из кухни.
Капитан похвалил мою работу и спросил, каким образом мне удалось прикрепить ноготь; он назвал меня художником и мастером. Так прямо и сказал – мастер, и на всех, кто был в кухне, это произвело впечатление. Мне кажется, в тот миг Эмма не устояла бы передо мной.
А ночью я наконец научился дрожать.
Ко мне на сеновал пришла покойница, протянула левую руку, и я увидел, что на большом пальце нет ногтя. Я покачал головой, давая ей этим понять, что ноготь уже не у меня, что я его выбросил и вместо него приделал ракушку. Но покойница не уходила, и я ле жал холодея от страха. Наконец я кое-как пробормотал, что, к несчастью, я ничего теперь не могу поде лать и молю ее уйти с миром. Отче наш, иже еси на небес a х… Покойница двинулась прямо на меня, я хотел оттолкнуть ее, издал душераздирающий крик и притис нул Фалькенберга к стене.
– Что такое? – крикнул Фалькенберг. – Во имя гос пода…
Я проснулся весь в поту, открыл глаза и увидел, как призрак медленно исчез в темном углу.
– Покойница, – простонал я. – Она приходила за своим ногтем.
Фалькенберг быстро сел на постели, сон разом со скочил и с него.
– Я видел ее! – сказал он.
– И ты тоже? А палец видел? Уф!
– Ох, не хотел бы я очутиться в твоей шкуре.
– Пусти меня к стене, – попросил я.
– А я как же?
– Тебе нечего ее бояться, ты можешь преспокойно лежать с краю.
– А она придет и сцапает меня? Нет уж, спасибо.
Фалькенберг снова лег и укрылся с головой.
Я хотел было сойти вниз и лечь с Петтером; он уже поправлялся, и я мог не бояться заразы. Но мне стало жутко от мысли, что придется спускаться по лест нице.
Это была ужасная ночь.
Утром я долго искал ноготь и, наконец, нашел его на полу, в опилках и стружках. Я закопал его у до роги в лес.
– Пожалуй, надо бы отнести ноготь на кладбище, откуда ты его взял, – сказал Фалькенберг.
– Но ведь это далеко, за много миль отсюда…
– Сдается мне, это было предупреждение. Она хочет, чтобы ноготь был при ней.
Но при свете дня я уже снова осмелел и, посмеяв шись над суеверием Фалькенберга, сказал, что его взгляды противоречат науке.
XXI
Однажды вечером к усадьбе подъехала коляска, и так как Петтер все еще хворал, а второй работник был совсем мальчишка, пришлось мне держать лошадей. Из коляски вышла дама.
– Дома господа? – спросила она.
Когда послышался стук колес, в окнах показались лица, в коридорах и комнатах загорелись огни, хозяйка вышла на крыльцо и воскликнула:
– Это ты, Элисабет? Я так тебя ждала. Милости просим.
Это была фрекен Элисабет, пасторская дочь.
– Значит, он здесь? – спросила она с удивлением.
– Кто?
Это она про меня спросила. Она узнала меня…
На другой день обе дамы пришли к нам в лес.
Вначале я испугался, что до пастора дошло известие о том, как мы прокатились на чужих лошадях, но никто об этом даже не упомянул, и я успокоился.
– Водопровод работает исправно, – сказала фрекен Элисабет.
Я был рад это слышать.
– Водопровод? – спросила хозяйка.
– Он провел нам воду на кухню и на верхний этаж. Теперь стоит только отвернуть кран, и течет вода. Советую и тебе это сделать.
– Вот как! Значит, у нас тоже можно провести воду?
Я ответил, что да, можно.
– Отчего ж вы не сказали об этом моему мужу?
– Я сказал. Он хотел посоветоваться с вами.
Наступило тягостное молчание. Он не счел нужным поговорить с женой даже о том, что ее прямо касалось.
Чтобы как-нибудь нарушить это молчание, я поспеш но добавил:
– Сейчас, во всяком случае, уже поздно. Мы не успеем закончить работу, зима нам помешает. А вот весной дело другое.
Хозяйка вдруг словно очнулась.
– Ах, впрочем, я припоминаю, он в самом деле как-то говорил об этом, – сказала она. – Да, да, мы с ним советовались. Но решили, что уже поздно… Скажи, Элисабет, правда, интересно смотреть, как рубят лес?
Обычно мы валили деревья, притягивая их веревкой в нужную сторону, и теперь Фалькенберг как раз при вязывал веревку к верхушке подпиленного дерева.
– Зачем это?
– Чтобы направить падение дерева… – начал я объ яснять.
Но хозяйка не стала меня слушать, она повторила вопрос Фалькенбергу и добавила:
– Разве не все равно, куда оно упадет?
И Фалькенберг ответил:
– Нет, его надо направить, иначе оно переломает кусты и молодые деревца.
– Слышишь? – сказала она подруге. – Слышишь, какой голос? А как он поет!
Как я досадовал на себя за свою болтовню и недогадливость! Но она увидит, что урок не прошел для меня даром. Да и вообще мне нравится вовсе не она, а фрекен Элисабет, эта не капризничает, да и красотой ей не уступит, она даже красивее, да, красивее в тысячу раз. Вот наймусь в работники к ее отцу… Теперь всякий раз, как хозяйка обращалась ко мне, я погля дывал на Фалькенберга, а потом на нее и медлил с от ветом, словно боялся, что вопрос ее не ко мне относится. Видно, это было ей неприятно, и она сказала со сму щенной улыбкой:
– Я ведь вас спрашиваю.
Ах, эта улыбка и эти ее слова… Сердце мое дрог нуло от радости, я бил по дереву топором изо всех сил, так, что только щепки летели. Я увлекся и работал играючи. Время от времени я ловил обрывки раз говора.
А когда мы с Фалькенбергом остались одни, он сказал:
– Нынче вечером я буду им петь.
И вот наступил вечер.
На дворе я встретил капитана и остановился пого ворить с ним. Работы в лесу оставалось дня на три или четыре.
– А потом вы куда пойдете?
– Попробуем подрядиться на железную дорогу.
– Пожалуй, вы мне и здесь можете понадобить ся, – сказал капитан. – Я хочу проложить новую дорогу к шоссе, эта слишком крутая. Пойдемте, я вам покажу.
И хотя уже смеркалось, он повел меня на пустырь по южную сторону усадьбы.
– Когда дорога будет готова, найдем еще что– нибудь, а там и весна, – сказал он. – Можно будет при няться за водопровод. К тому же Петтер все хворает. Это ни на что не похоже, мне необходим помощник по хозяйству.
И вдруг до нас донеслось пение Фалькенберга. В го стиной горел свет, Фалькенберг был там и пел под аккомпанемент рояля. Его удивительный, нежный голос лился из окон, и меня охватил невольный трепет.
Капитан резко повернулся и взглянул на окна.
– А впрочем… – сказал он неожиданно, – впрочем, и с дорогой лучше повременить до весны. На сколько дней, вы говорите, осталось работы в лесу?
– Дня на три или четыре.
– Стало быть, решено, еще дня три-четыре, и в ны нешнем году на этом покончим.
"Удивительно быстро он передумал", – мелькнула у меня мысль.
Я сказал:
– Но ведь дорогу можно прокладывать и зимой, в некотором смысле это даже лучше. Мы стали бы пока дробить камень и возить щебенку.
– Я знаю, но все-таки… А теперь я, пожалуй, пойду послушаю пение.
И он ушел.
Я подумал: "Это он, конечно, только притворяется; хочет показать, что Фалькенберга пригласили в дом с его согласия. А на самом деле он предпочел бы остаться и поговорить со мной".
Как я был самонадеян и как ошибался!
XXII
Все главные части моей машины готовы, я решил со брать ее и опробовать. За амбаром, у мостика, торчал обломок осины, сваленной ветром, я приладил к нему пилу, и она сразу же заработала. Терпение, друзья мои, дело пойдет на лад! По ровному краю большой, спе циально купленной пилы я нарезал зубцы, которые сцеплялись с небольшим зубчатым колесом, удерживае мым прижимной пружиной.
Саму пружину я изготовил из широкой костяной планки от старого корсета, который взял у Эммы, но оказалось, что она слишком слаба, и я сделал другую пружину из старой ножовки шириной в шесть милли метров, с которой спилил зубья. Эта новая пружина оказалась слишком тугой. Пришлось мне всякий раз оттягивать ее только до половины.
На свою беду, я не был силен в теории, мне все приходилось пробовать и проверять, отчего работа продви галась медленно. Пришлось совсем отказаться от кони ческой зубчатой передачи, которая была бы слишком громоздкой, и насколько возможно упростить все устройство.
Пробовать пилу я начал в воскресенье; белый деревянный каркас и гладкое стальное полотно сверкали на солнце. В окнах сразу показались лица, а вскоре сам капитан вышел из дома. Я поклонился ему, но он не ответил, а медленно пошел через двор, не спуская глаз с пилы.
– Ну как, работает?
Я привел пилу в действие.
– Глядите, глядите, она и вправду пилит!..
Вышли хозяйка и фрекен Элисабет, за ними высыпали служанки. Я снова пустил пилу. Терпение, терпение, друзья мои!
Капитан сказал:
– А не слишком ли долгое это дело – всякий раз прилаживать ее к дереву?
– Зато пилить будет гораздо легче и работа пойдет быстро. Пильщикам не нужно затрачивать лишних усилий.
– Но почему же?
– Да потому, что им не приходится нажимать на пилу, это делает пружина. А здесь как раз и затрачи вается более всего сил.
– Но все-таки потеря времени неизбежна?
– Я уберу винт и поставлю вместо н его зажим, ко торый можно будет открыть одним движением. Его устройство позволит прикреплять пилу к дереву любой толщины.
Самый зажим я еще не успел сделать, но показал капитану чертеж.
Капитан взялся за пилу и испробовал, какого усилия она требует. Потом он сказал:
– Ваша пила вдвое шире обычной, не знаю, есть ли смысл таскать такую тяжесть.
– Само собой, – впернул Фалькенберг. – Дело ясное.
Все посмотрели на Фалькенберга, потом на меня. На до было что-то ответить.
– Один человек может двигать по рельсам груже ный товарный вагон, – ответил я. – А здесь двое приводят в движение пилу, которая скользит по двум вращаю щимся валикам, а они, в свою очередь, движутся на хорошо смазанных стальных осях. Работать этой пилой будет куда легче, чем обычной, в случае нужды с ней можно управиться в одиночку….
– Ну, это едва ли.
– А вот увидим.
Фрекен Элисабет вздумалось подшутить надо мной и она спросила:
– Я в этом деле ничего не смыслю, но скажите, почему бы не пилить, как раньше, обыкновенной пилой?
– Потому что теперь пильщикам не приходится на жимать на пилу сбоку, – сказал капитан. – Усилие при лагается сверху вниз, а пила ходит поперек. Поймите, вертикальное усилие преобразуется в горизонтальное, А скажите, – обратился он ко мне, – как по-вашему, не может пила при этом изогнуться, ведь тогда срез будет неровным?
– Во-первых, этому препятствуют два валика, по которым ходит п ила.
– Да, кажется, тут вы правы. Ну, а еще?
– Во-вторых, эта пила дает только ровный срез. Ведь она имеет такую форму, что согнуться никак не может.