Прокоп сел и закрыл глаза. Дождевая роса на горжетке, густая, вся в каплях вуаль; тихий голос, аромат, беспокойные руки в тесных, крохотных перчатках; прохладный аромат, ясные глаза под красивыми, четкими бровями - от их взгляда кружится голова. Мягкие складки юбки на круглых коленях, руки, маленькие ручки в тесных перчатках… Аромат, глухой, дрожащий голос, личико нежное, побледневшее… Прокоп закусил дрожащие губы. Грустная, смятенная, отважная. Серо-голубые глаза, глаза чистые, ясные. О боже, боже, как льнула вуаль к ее губам!
Прокоп застонал, открыл глаза. Это - девчонка Томеша, - сказал он себе в слепой ярости. Знала, куда идти, она здесь не впервые. Быть может, здесь… здесь, в этой комнате… - В невыносимой муке Прокоп впился ногтями в ладони. - А я, дурак, навязываюсь ехать к нему! Я, дурак, повезу ему письмецо! И что… что мне за дело до нее?
Тут его осенила спасительная идея. Сбегу домой, в свою лабораторию, в свой домишко на холме! А она пусть явится… пусть делает, что хочет! Пусть… пусть… пусть едет к нему сама, если… если ей это так важно…
Он окинул взглядом комнату; увидев смятую постель, Устыдился, застелил ее, как привык делать дома. Потом ему показалось, что получилось неважно - начал перестилать, приглаживать, а там и за все принялся, убрал комнату, попытался покрасивее уложить складки гардин; потом сел ждать - а голова кружилась, и грудь раздирало давящей болью.
V
Ему мерещилось, что он идет по бескрайнему огороду; вокруг - одни капустные кочаны, только это не кочаны, а ухмыляющиеся, облезлые, гнусавые, блеющие, чудовищные, водянистые, прыщавые, лупоглазые человеческие головы; они растут на тощих кочерыжках, и по ним ползают отвратительные зеленые гусеницы.
И через огород бежит к нему девушка - лицо ее закрыто вуалью; слегка приподнимая юбку, она перепрыгивает через человеческие головы. Но из-под каждой вырастают голые, тощие, мохнатые руки, они хватают девушку за ноги, за юбку. Девушка кричит в беспредельном ужасе, еще выше поднимает юбку, выше округлых колен, обнажая белые ноги, старается перескочить через эти цепкие руки. Прокоп закрывает глаза; он не может видеть ее белых крепких ног и сходит с ума от страха, что эти зеленые головы надругаются над девушкой. Он бросается наземь и срезает перочинным ножом первую голову - та визжит по-звериному, щелкает гнилыми зубами, стараясь укусить его за руку. Теперь вторую, третью… господи Иисусе, когда же он выкосит это огромное поле, чтобы добраться до девушки, которая сражается с головами там, на другом конце бесконечного огорода? И он вскакивает в бешенстве, топчет ужасные головы, пинает, давит ногами; его ноги запутались в тонких, присасывающихся лапках, он падает, его схватили, рвут, душат - и все исчезает…
Все исчезает в головокружительном вихре. И вдруг, совсем близко, раздается глуховатый голос: "Я принесла пакет…" Он вскочил, открыл глаза: перед ним стоит служанка с Гибшмонки, косоглазая, беременная, с мокрым от стирки животом, и подает ему что-то, завернутое в мокрую тряпку. "Это не она", - замирает с болью сердце Прокопа; вдруг появляется высокая грустная продавщица, она деревянными распорочками растягивает для него перчатки. "Не она!" - кричит Прокоп и тут же видит опухшего ребенка на рахитичных ножках, и этот ребенок… этот ребенок бесстыдно предлагает ему себя! "Иди прочь!" - вскрикивает Прокоп, и перед его глазами возникает кувшин, брошенный посреди грядок увядшей, объеденной улитками капусты - видение это не исчезает, несмотря на все его усилия.
Но тут тихонько, как теньканье птички, звякнул звонок. Прокоп кинулся открыть; на пороге стоит девушка в вуали, прижимает к груди пакет и тяжело переводит дыхание.
- Это вы, - негромко сказал Прокоп, почему-то глубоко тронутый.
Девушка вошла, задев его плечом; на Прокопа снова пахнуло мучительно-пьянящим ароматом.
Она остановилась посреди комнаты.
- Прошу вас, не сердитесь, - тихо и как-то торопливо заговорила она, - не сердитесь, что я дала вам такое поручение. Вы даже не знаете, почему… почему я… Но если это в какой-то степени затруднительно…
- Я поеду, - хрипло выговорил Прокоп.
Девушка устремила на него свои серьезные чистые глаза.
- Не думайте обо мне дурно. Я только боюсь, как бы пан… как бы ваш друг не совершил чего-нибудь, что могло бы потом до гроба мучить другого человека. Я так верю вам… Вы его спасете, правда?
- С огромным удовольствием, - воскликнул Прокоп каким-то чужим, неверным голосом, настолько опьяняло его восхищение. - Мадемуазель, я… все, что вам угодно…
Он отвел глаза - боялся, что сболтнет лишнее, что она услышит, как стучит его сердце, и стыдился своей неуклюжести. Его смятение передалось девушке; она вспыхнула, не зная, куда девать глаза.
- Благодарю, благодарю вас, - начала она тоже каким-то неуверенным голосом, а руки ее судорожно мяли запечатанный пакет.
Настала тишина, от которой у Прокопа сладко и мучительно закружилась голова. Мороз пробежал у него по спине, когда он почувствовал, что девушка украдкой изучает его лицо; но, внезапно взглянув на нее, Прокоп увидел, что она потупилась, чтобы не встретиться с ним взглядом. Он понимал - надо что-то сказать, чтобы спасти положение, но только беззвучно двигал губами и трепетал всем телом.
Наконец девушка шевельнула рукой, шепнула:
- Вот пакет…
Прокоп совсем забыл, зачем он все время прячет руку за спиной, и протянул ее к пакету. Девушка, побледнев, отшатнулась.
- Вы ранены! - вырвалось у нее. - Покажите…
Прокоп быстро убрал руку.
- Пустяки, - поспешно заверил он. - Просто… просто немного воспалилась… воспалилась маленькая ранка… понимаете?
Девушка, все еще бледная, втянула в себя воздух сквозь зубы, словно сама ощутила его боль.
- Почему вы не идете к доктору? - воскликнула она. - Вы никуда не можете ехать! Я… я пошлю кого- нибудь другого.
- Она уже заживает, - запротестовал Прокоп, словно у него отнимали самое дорогое. - Честное слово, все уже… почти в порядке, просто царапинка, и вообще глупости, почему бы мне не поехать? И потом, мадемуазель, в таком деле… Ведь не можете вы послать постороннего, правда? Да она и не болит, смотрите. - И он тряхнул рукой.
Девушка сдвинула брови в строгом сострадании.
- Вам нельзя ехать! Почему вы мне не сказали? Я… я не позволю! Я не хочу…
Прокоп почувствовал себя глубоко несчастным.
- Послушайте, мадемуазель, - горячо заговорил он. - Ей-богу, это ерунда; я привык. Вот смотрите. - И он показал ей левую руку, на которой не хватало почти целого мизинца, а на суставе указательного пальца вздулся узловатый шрам. - Такое уж мое ремесло! - Он не заметил, что девушка отступила, что губы ее побелели, что она смотрит на широкий шрам, пересекающий его лоб от глаза к виску. - Раздается взрыв, вот и все; я как солдат. Поднимаюсь - и снова в атаку, понимаете? Ничего со мной не случится. Ну, давайте!
Он взял у нее пакет, подбросил и снова поймал.
- И не беспокойтесь! Поеду, как барин. Я, видите ли, давно уже нигде не бывал. Вы знаете Америку?
Девушка молча смотрела на него и хмурила брови.
- Пусть говорят, что существуют новые теории, - лихорадочно болтал Прокоп. - Погодите, я им еще докажу, когда закончу расчеты. Жаль, вы в этом не разбираетесь; вам я рассказал бы, вам я верю, вам - верю, а ему - нет. Не верьте ему, - настойчиво попросил он. - Остерегайтесь его! Вы так прекрасны! - восторженно выдохнул он. - Там, на холме, я никогда ни с кем не разговариваю. Это просто деревянный домишко, знаете? Ха, ха, как вы боялись этих голов! Но я вас в обиду не дам, будьте уверены; не бойтесь. Я вас не дам…
Ее глаза расширились от испуга.
- Вы не можете ехать!
Прокоп стал грустным и сразу обмяк.
- Нет, не слушайте меня. Я наболтал чепухи, правда? Просто я хотел, чтобы вы не думали больше о моей руке. И не боялись. Теперь все прошло.
Он превозмог волнение, сдержанный и хмурый от усилия сосредоточиться.
- Я поеду в Тынице и найду Томеша. Отдам ему этот пакет и скажу, что его послала девушка, которую он знает. Правильно?
- Да, - нерешительно отозвалась она, - но вы не можете…
Прокоп попытался просительно улыбнуться, и вдруг его тяжелое, все в шрамах лицо стало почти прекрасным.
- Не надо, - тихо сказала он. - Ведь это… это - для вас.
Девушка заморгала: Прокоп тронул ее до слез. Она молча кивнула, подала руку. Он поднял свою обезображенную левую; она взглянула на нее с любопытством и крепко пожала.
- Я так вам благодарна! - быстро проговорила она. - Прощайте.
На пороге девушка остановилась, словно хотела сказать еще что-то; сжимая ручку двери, ждала…
- Передать… ему… привет? - с кривой усмешкой осведомился Прокоп.
- Нет, не надо. - И она быстро взглянула на него. - До свиданья.
Дверь захлопнулась. А Прокоп все смотрел на нее, вдруг ему стало смертельно тяжко, от слабости голова пошла кругом, каждый шаг стоил ему неимоверных усилий.
VI
На вокзале пришлось прождать полтора часа. Прокоп сидел в коридоре, дрожа от холода. В раненой руке пульсировала жгучая боль; он закрывал глаза, и тогда ему казалось, что больная рука растет, вот она стала величиной с голову, с тыкву, с бак для белья, и этот огромный ком живого мяса горит и дергается. Вдобавок его мутило от слабости и на лбу все время выступал холодный пот. Прокоп не решался смотреть на грязный, заплеванный, покрытый слякотью пол, чтобы не стошнило. Он поднял воротник и впал в полудремоту, постепенно поддаваясь глубокому безразличию. Ему казалось - он снова солдат и, раненный, лежит в широком поле. Где же сейчас ведут бой товарищи? Тут в сознание его ворвался резкий звон, и кто-то крикнул: "Посадка на поезд Тынице - Духцов - Молдава!"
Но вот он уже в вагоне, и его обуяло безудержное веселье, словно он кого-то перехитрил, от кого-то убежал. "Теперь-то, брат, я уж поеду в Тынице, и ничто меня не задержит!" Едва не расхохотавшись от радости, он удобно уселся и с повышенным оживлением стал разглядывать своих попутчиков. Напротив сидел человек с тонкой шеей, - видимо, портняжка, - худая смуглая женщина и еще человек со странно невыразительным лицом; рядом с Прокопом поместился очень толстый господин. У него было такое брюхо, что он никак не мог сдвинуть колени. За ним, кажется, был еще кто-то, по это неважно. Прокопу нельзя смотреть в окно - от этого кружится голова. Ратата-ратата-ратата - взрывается поезд, все дребезжит, стучит, сотрясается в торопливом беге. Голова портняжки мотается из стороны в сторону, черная прямая женщина как-то странно, словно она деревянная, подскакивает на месте, невыразительное лицо третьего спутника дрожит и мелькает, как в плохо снятом фильме. А толстый сосед - просто груда желе, оно колышется, подрагивает, трясется, и это необычайно смешно. "Тынице, Тынице, Тынице, - скандирует Прокоп в такт колесам. - Скорее! Скорее!" От стремительного движения в поезде стало тепло, даже душно, Прокоп вспотел; теперь у портняжки две головы на двух тощих шеях, обе они вздрагивают и дребезжат, стукаясь друг о друга. Черная женщина насмешливо и оскорбительно подскакивает на сиденье; она нарочно притворяется деревянной куклой. Невыразительное лицо исчезло; там сидит теперь одно туловище, безжизненно сложив руки на коленях; руки подскакивают, как у мертвого, а головы нет.
Прокоп собирает последние силы, чтобы увидеть все по-настоящему; он щиплет себя за ногу, но ничто не помогает, туловище по-прежнему без головы и пассивно подчиняется толчкам поезда. От этого Прокопу становится нестерпимо жутко; он толкает локтем толстого соседа, но тот колышется студнем, и Прокопу кажется, что его толстое тело беззвучно хохочет над ним. Он не может больше выносить это, оборачивается к окну, но там неожиданно видит человеческое лицо. Сначала он не понял, в чем странность этого лица, и долго всматривался, пока не узнал другого Прокопа, который вперил в него пристальный взгляд. "Чего он хочет? - внутренне содрогнулся Прокоп. - Господи, неужели я забыл пакет у Томеша?" Он быстро ощупал карманы, в грудном нашел сверток. Лицо в окне усмехнулось, и Прокопу стало легче. Он даже отважился взглянуть на обезглавленное туловище, - и что же? - оказалось, человек просто спрятал голову под висящее пальто и спит, укрывшись. Прокоп сделал бы то же самое, но боится, как бы кто не вытащил у него запечатанный конверт. И все же сон одолевает его, Прокоп несказанно устал; никогда он не думал, что можно так устать. Он задремал, ошалело вырвался из дремоты и снова стал засыпать. У черной женщины одна подскакивающая голова на плечах, другую она обеими руками держит на коленях; а вместо портняжки сидит пустой костюм, и из ворота высовывается фарфоровая головка манекена. Прокоп заснул, но внезапно очнулся в твердой уверенности, что он уже в Тынице - может быть, кто-то крикнул об этом за окном, потому что поезд стоит.
Он выбежал из вагона и увидел, что наступил вечер; два-три человека сошли на маленькой, скупо освещенной станции, за которой лежит неизведанная туманная тьма. Прокопу сказали, что до Тынице надо ехать в почтовой тележке, если только еще осталось место. Почтовая тележка представляла собой просто козлы и сзади них - небольшой ящик для посылок; на козлах уже сидел почтарь и какой-то пассажир.
- Пожалуйста, подвезите меня до Тынице, - сказал Прокоп.
Почтарь очень грустно покачал головой.
- Не могу, - не сразу ответил он.
- Но… почему же?
- Места нет, - резонно объяснил тот.
На глазах Прокопа от жалости к себе навернулись слезы.
- А далеко ли… пешком?
Почтарь, полный участия, подумал.
- Да около часу ходьбы.
- Но я… не могу идти! Мне надо к доктору Томешу, - возразил удрученный Прокоп.
Почтарь подумал еще.
- Вы… стало быть, пациент?
- Мне очень плохо, - пробормотал Прокоп; и действительно, он весь дрожал от слабости и холода.
Опять почтарь задумался и опять покачал головой.
- Да ведь никак не могу, - наконец произнес он.
- Я умещусь, я… мне бы только маленькое местечко, я…
На козлах молчание, только слышен хруст - почтарь почесывает усы. Потом, не говоря ни слова, он слез, повозился над постромками и молча ушел на станцию. Пассажир на козлах не шелохнулся.
Прокоп был так измучен, что опустился на уличную тумбу. "Не дойду, - с отчаянием думал он. - Останусь тут, пока… пока…"
Почтарь вернулся с пустым ящиком. Кое-как втиснул его на подножку козел, после чего долго и задумчиво разглядывал свое сооружение.
- Ну, полезайте, - сказал он потом.
- Куда?
- Куда… На козлы.
Прокоп очутился на козлах каким-то сверхъестественным образом, словно его вознесли небесные силы. Почтарь опять что-то делал с упряжкой, но вот он уселся на ящик, спустив ноги, и взял вожжи в руки.
- Но-о, - сказал он.
Лошадь - ни с места. Только дрогнула.
Тогда почтарь вытянул горлом тонкое, гортанное: "рррр!" Лошадь взмахнула хвостом и громко выпустила воздух.
- Рррр!
Тележка тронулась. Прокоп судорожно ухватился за низенькие поручни; он чувствовал, что удержаться на козлах - выше его сил.
- Рррр!
Казалось, высокий, раскатистый возглас гальванизирует старого конягу. Он бежал, прихрамывая, помахивая хвостом, и на каждом шагу пускал ветры.
- Ррррррр!
Они ехали по аллее голых деревьев в черно-черной тьме, только прыгающая полоска света от фонаря скользила по дорожной грязи. Прокоп оцепеневшими пальцами сжимал поручни; он чувствовал, что уже не владеет своим телом, что ему нельзя падать, что он страшно ослабел. Какое-то освещенное окно, аллея, черные поля.
- Рррр!
Лошадь безостановочно пускала ветры и трусила рысцой, перебирая ногами неуклюже и неестественно - словно давно уже была мертвой.
Прокоп искоса глянул на своего спутника. Это был старик, с шарфом, повязанным вокруг шеи; он все время что-то жевал, откусывал, жевал и выплевывал. И Прокоп вспомнил, что уже видел это: отвратительное лицо из его сна, которое скрежетало съеденными зубами, ломая и выплевывая их по кусочкам. Это было удивительно и страшно.
- Ррррр!
Дорога петляет, взбирается на холмы и снова сбегает с них. Какая-то усадьба, лает собака, человек идет по дороге, здоровается: "Добрый вечер". Домиков становится все больше. Тележка сворачивает, пронзительное "рррр!" обрывается, лошадь останавливается.
- Ну вот, доктор Томеш живет тут, - говорит почтарь.
Прокоп хотел что-то сказать - и не смог; хотел отпустить поручни - и не удалось, потому что пальцы его застыли в судороге.
- Приехали, говорю, - повторил почтарь.
Постепенно судорога ослабла, Прокоп слез с козел, охваченный неуемной дрожью. Отворил калитку, словно она была ему знакома, позвонил у дверей. Внутри раздался яростный лай, и молодой голос крикнул: "Гонзик, тихо!" Дверь открылась, и Прокоп, тяжело ворочая языком, спросил:
- Пан доктор дома?
Секундная пауза; потом молодой голос сказал:
- Входите.
Прокоп стоит в теплой комнате; на столе лампа, ужин, пахнет буковыми дровами. Старик в очках, сдвинутых на лоб, поднимается из-за стола, подходит к Прокопу:
- Ну-с, на что жалуетесь?
Прокоп мрачно вспоминает, что ему тут, собственно, понадобилось.
- Я… дело в том… Ваш сын дома?
Старик внимательно посмотрел на гостя.
- Нет. Что с вами?
- Ирка… Ирка… Я его друг… вот принес ему… Я должен ему передать, - бормотал Прокоп, нащупывая в кармане запечатанный конверт. - Это очень важно… и…
- Ирка в Праге, - перебил его доктор. - Да сядьте, по крайней мере!
Прокоп несказанно удивился.
- Но он говорил… говорил, что едет сюда. Я должен ему отдать…
Пол под ним заходил ходуном, поплыл под ногами.
- Аничка, стул! - странным голосом крикнул доктор. Прокоп еще услыхал глухой вскрик и рухнул наземь. Его залила безграничная тьма - и потом уже ничего больше не было.