Естественно, начались хождения по всевозможным врачам, и, как водится, одно светило утверждало, что это головокружение - следствие переутомления, другое находило какое-то нарушение в ушном лабиринте, третье считало, что это от запоров, четвертое - от спазм мозговых сосудов; знаете, я заметил - стоит кому-нибудь сделаться выдающимся специалистом, как в нем начинается какой-то внутренний процесс, завершающийся появлением точки зрения. И тогда этот специалист говорит: "С моей точки зрения, коллега, дело обстоит так-то и так-то". На что другой специалист возражает: "Допустим, коллега, но с моей точки зрения все обстоит диаметрально противоположно". По-моему, следовало бы оставлять эти точки зрения в прихожей, как шляпы и трости; как только впустишь человека с точкой зрения, он обязательно кто-нибудь напортит или, по крайней мере, не согласится с остальными. Но вернемся к Гирке: теперь, что ни месяц, очередной выдающийся специалист мытарил и пользовал его по совершенно новому методу; хорошо, что Гирке был здоровенный детина, он выносил все; только не мог уже вставать с кресла - головокружение начиналось, едва он взглянет на пол, - и вот он сидел, немой и неподвижный, уставясь в темноту, и лишь порой все тело его содрогалось - он плакал.
В те поры прославился чудесами некий новый доктор, невропатолог, доцент Шпитц; этот Шпитц специализировался на излечении подавленных представлений. Он, видите ли, утверждал, что почти у каждого человека сохраняются в подсознании самые разные кошмары, или воспоминания, или вожделения, которые он подавляет, потому что боится их; эти-то подавленные представления и производят в нем нарушения, расстройства и всяческие нервные заболевания. И если знающий врач нащупает такое подавленное представление и вытащит его на свет божий, пациент почувствует облегчение, и все налаживается. Однако такой лекарь по методу психоанализа должен завоевать абсолютное доверие пациента, только тогда он сможет выудить из него сведения о чем угодно - например, о том, что ему снилось, что ему запало в память с детства и все прочее в том же роде. После чего доктор говорит: итак, дорогой мой, когда-то с вами случилось то-то и то-то (обычно что-нибудь очень постыдное), и это постоянно давило на ваше подсознание, - у нас это называется психической травмой. Теперь мы это вскрыли, и - эники, беники, чары-мары-фук! - вы здоровы. Вот, стало быть, и все колдовство.
Однако следует признать, что этот доктор Шпитц и в самом деле творил чудеса. Вы не можете вообразить, сколько богачей страдает от подавленных представлений! Бедняков они обычно мучат реже. Короче, клиентура у Шпитца была отменная. Ну-с, так вот - после того как у Гирке перебывали уже все светила медицинского мира, пригласили к нему доцента Шпитца; и Шпитц объявил, что это головокружение - явление чисто нервное, и он, Гуго Шпитц, берется избавить от него пациента. Хорошо. Только разговорить этого Гирке, господа, оказалось совсем нелегко, - о чем бы ни спрашивал его Шпитц, больной едва цедил сквозь зубы, потом умолк, а под конец просто велел выставить доктора за дверь. Шпитц был в отчаянии: подумать только, пациент с таким положением, да это вопрос престижа! К тому же это был исключительно интересный и трудный случай нервного заболевания. И потом - пани Ирма такая красавица и так несчастна… И вот наш доцент впился в это дело как клещ. "Я должен найти у Гирке это подавленное представление, - бормотал он, - или придется бросить медицину и пойти продавцом в магазин Лёбля!"
Он решил применить новый метод психоанализа. Первым делом выяснил, сколько у Гирке разных теток, кузин, зятьев и прочих престарелых родственников всех колен и степеней; потом постарался войти к ним в доверие - такой доктор должен главным образом уметь терпеливо слушать. Родственники были очарованы - какой этот доктор Шпитц милый и внимательный. В конце концов Шпитц стал вдруг очень серьезным и обратился в одну надежную контору с предложением послать по одному адресу двух надежных сотрудников. Когда те вернулись, доктор Шпитц заплатил им за труды и прямиком отправился к Гирке. Тот сидел в полутемной комнате, уже почти неспособный двигаться.
- Сударь, - сказал ему доктор Шпитц, - не стану вас затруднять; можете не отвечать мне ни слова. Спрашивать вас я ни о чем не буду. Мне важно только установить причину ваших головокружений. Вы загнали ее в подсознание, но это подавленное представление столь сильно, что вызывает тяжкие расстройства…
- Доктор, я вас не звал! - хриплым голосом перебил его Гирке и протянул руку к звонку.
- Знаю, - ответил доктор, - но погодите минутку. Когда на колокольне в Венеции вас впервые охватил приступ головокружения - вспомните, сударь, вспомните только, что вы перед этим почувствовали?
Гирке замер, не отнимая пальца от кнопки звонка.
- Вы почувствовали, - продолжал доктор Шпитц, - вы почувствовали страшное, безумное желание сбросить с колокольни вашу молодую красавицу жену. Но так как вы ее безмерно любили, то в вас произошел конфликт, который и разрядился психическим потрясением; и вы, потеряв от головокружения равновесие, упали.
Наступила тишина - только рука, протянутая к звонку, вдруг опустилась.
- С той поры, - заговорил снова доктор Шпитц, - в вас и засел этот ужас перед головокружительной бездной; с той поры вы начали закрывать окна и не могли смотреть с высоты, ведь в вас постоянно жила ужасная мысль, что вы можете сбросить вниз пани Ирму…
Гирке издал нечеловеческий стон.
- Да, - продолжал доктор, - но теперь, сударь, возникает вопрос, откуда же взялось у вас это навязчивое представление? Так вот, Гирке, восемнадцать лет назад вы уже были женаты. Ваша первая жена, пан Гирке, погибла во время вашей поездки в Альпы. Она разбилась при восхождении на гору Хоэ Ванд, и вы наследовали ее состояние.
Слышно было только учащенное, хриплое дыхание Гирке.
- Гирке! - воскликнул доктор Шпитц. - Ведь вы сами убили вашу первую жену. Вы столкнули ее в пропасть; и поэтому - слышите, поэтому! - вам кажется, что так же вы должны убить и вторую - ту, которую любите; поэтому вы панически боитесь глубины; от этого вы страдаете головокружениями…
- Доктор! - взвыл человек в кресле. - Доктор, что мне делать? Что мне с этим делать?!
Доцент Шпитц стал очень грустным.
- Сударь, - произнес он, - если бы я был верующим, я бы посоветовал вам: примите наказание, чтобы бог вам простил. Но мы, врачи, обычно не верим в бога. Что вам делать - тут уж решайте сами, но с медицинской точки зрения вы, по-видимому, спасены. Встаньте, пан Гирке!
Гирке поднялся, бледный, как известка.
- Ну как, - спросил доктор Шпитц, - голова по-прежнему кружится?
Гирке сделал отрицательный жест.
- Вот видите, - облегченно вздохнул доцент. - Теперь исчезнут и сопровождающие симптомы. Ваше головокружение было только следствием подавленного представления; теперь, когда мы его обнаружили, все будет хорошо. Можете выглянуть из окна? Отлично! Следовательно, все это свалилось с вас, так? Головокружения нет и в помине, верно? Пан Гирке, вы - самый интересный случай во всей моей практике! - Доктор Шпитц в восторге всплеснул руками. - Вы совершенно здоровы! Можно позвать пани Ирму? Нет? А, понимаю, вы хотите сами сделать ей сюрприз, - господи, как же она обрадуется, увидев, что вы ходите. Видите, какие чудеса творит наука…
Счастливый своим успехом, он готов был трещать хоть два часа кряду, но, заметив, что Гирке нужен покой, прописал ему что-то такое с бромом и откланялся.
- Я провожу вас, - вежливо сказал Гирке и довел доктора до лестничной площадки. - Поразительно - ни намека на головокружение…
- Слава богу! - восторженно вскричал Шпитц. - Стало быть, вы чувствуете, что вполне выздоровели?
- Совершенно, - тихо ответил Гирке, провожая взглядом доктора, спускавшегося по лестнице.
Когда за доктором захлопнулась дверь, раздался еще один тяжелый, тупой удар. Когда под лестницей нашли тело Гирке, он был мертв и страшно изломан - падая, он ударялся о перила.
Когда об этом сообщили доктору Шпитцу, тот присвистнул и долго странным взглядом смотрел в пространство. Потом взял журнал, в который записывал своих больных, и к имени Гирке прибавил дату и одно только слово: "Suicidum". К вашему сведению, пан Тауссиг, это значит - "самоубийство".
Исповедь
- Подавляемые представления… - проговорил патер Вовес, священник церкви св. Матфея. - Послушайте, да ведь человечество давным-давно научилось исцелять эти самые подавляемые представления; только наша святая церковь называет это лекарство sacramentum sanctae confessionis. Коли душу твою что-то давит, коли стыдишься чего, ступай, негодник, к святой исповеди да выкладывай, какие такие безобразия носишь в себе! Только мы не называем это лечением нервных заболеваний; мы называем это раскаянием, покаянием и отпущением грехов.
Постойте-ка, с тех пор прошло немало лет; был немилосердно жаркий летний день, и я зашел в свою церквушку - между прочим, я думаю, что евангелическое вероисповедание могло возникнуть только в северных краях, где даже летом не жарко. Вот в нашей католической церкви целый божий день что-то делается - месса, вечерняя или другая какая служба; там ты, по крайней мере, можешь рассматривать живопись и скульптуры; забегай в любое время, остынешь, в холодке поразмышляешь о божественном, - и этому очень даже помогает, когда на улице жарко, как в печи. Вот почему евангелики живут больше в холодных, негостеприимных странах, а мы, католики, в краях более теплых; может, всему причиной прохлада и тень в храмах господних. Ну-с, значит, стоял палящий зной, и, когда я вошел в церковь, пахнуло на меня удивительным умиротворением. Тут подходит ко мне причетник и говорит, что вот уже более часа какой-то человек ждет исповеди.
Ладно, это случается довольно часто, взял я в сакристии епитрахиль и сел в исповедальню. Причетник привел кающегося, то был немолодой, прилично одетый человек, похожий на торгового представителя или на агента по продаже недвижимости, лицо у него было бледное и как бы опухшее; он опустился на колени у исповедальни и молчал.
- Ну что же, - подбодрил я его, - повторяйте за мной - я жалкий грешник, исповедуюсь и признаюсь всевышнему.
- Нет, - выговорил этот человек, - я начинаю не так. Дайте мне начать по-своему.
Вдруг у него задрожал подбородок и на лбу выступил пот; а меня невесть почему охватило какое-то странное и страшное отвращение. Подобное потрясение я пережил до этого случая лишь однажды, когда присутствовал при эксгумации покойника, который… который уже разложился… не стану описывать, как это выглядит.
- Ради бога, что с вами? - закричал я в испуге.
- Сейчас, сейчас… - пробормотал этот человек, глубоко вздохнул, громко высморкался и сказал: - Ну вот, все прошло. Я начну, ваше преподобие. Двенадцать лет назад…
Я не скажу вам, что я услышал. Во-первых, это, разумеется, тайна исповеди; а во-вторых, поступок был столь страшный, столь отвратительный и зверский, что… словом, этого и не выскажешь. А прихожанин выплескивал из себя все с такими ужасными подробностями - и ничего не пропустил! Я думал, что убегу из исповедальни, зажму себе уши или еще что-нибудь сделаю. Я заткнул себе рот полой епитрахили, чтобы не закричать от ужаса.
- Ну вот и все, - проговорил удовлетворенно этот человек и с облегчением высморкался. - Спасибо вам, ваше преподобие!
- Постойте! - крикнул я. - А как же епитимья?
- Да ну, - ответил он, чуть ли не фамильярно поглядывая на меня сквозь окошечко. - Я ведь ни во что не верю; просто хотелось найти облегчение. Понимаете, если я какое-то время не говорю о… ну, об этом, то оно так и стоит передо мной. И я не могу спать, глаз не смыкаю. И когда это на меня находит, я должен выговориться, должен все кому-нибудь рассказать; а вы на то и существуете, это ваше ремесло, и выдать меня вы не можете, есть ведь тайна исповеди. А что до отпущения грехов, мне оно ни к чему. Да, трудное дело, когда веры нет. Премного благодарен, ваше преподобие. Нижайший поклон.
И, прежде чем я успел опомниться, он удалился легкой походкой.
Примерно через год он появился вновь; поймал меня у входа в церковь, бледный и бесконечно смиренный.
- Ваше преподобие, - пролепетал он, - можно мне вам исповедаться?
- Послушайте, - ответил я, - без епитимьи дело не пойдет, и все тут. Не хотите покаяться - не будет у нас с вами разговора.
- Боже ты мой, - сокрушенно вздохнул человек, - то же самое говорят мне теперь все священники! Никто больше не хочет меня исповедовать, а мне это необходимо!
Тут у него затряслись губы, как и прежде.
- Нет! - крикнул я. - Или рассказывайте мне все в присутствии кого-нибудь из мирян.
- Ну да, - застонал он, - чтобы мирянин потом на меня донес! Черт вас возьми! - в отчаянии крикнул он и бросился прочь; странная вещь - даже спина его выражала такое, знаете, отчаяние…
Больше я его не встречал.
- Эта история имела продолжение, ваше преподобие, - отозвался адвокат Баум. - Однажды - тоже несколько лет тому назад - ко мне в контору пришел небольшой человек с бледным и опухшим лицом; сказать по правде, очень он мне не понравился; когда я его усадил и спросил: "Так что же вас сюда привело, приятель?" - он начал:
- Пан адвокат, когда ваш клиент с доверием обращается к вам и делится тем, в чем он, скажем, провинился, то…
- То, разумеется, - говорю, - я не имею права использовать признание против него; за это, сударь, мне вынесли бы порицание или что-нибудь похуже.
- Вот и хорошо, - облегченно вздохнул посетитель. - Пан доктор, я должен вам кое-что сообщить. Четырнадцать лет тому назад… - И далее, ваше преподобие, я услышал, видимо, то же самое, что и вы.
- Не говорите, что именно, - прервал его патер Вовес.
- И не подумаю, - проворчал адвокат Баум. - Уж больно, знаете, мерзкое дело. А мой клиент так и сыпал, словно захлебываясь, весь в поту, бледный, с закрытыми глазами… это было нечто вроде душевной рвоты. Потом он отдышался и вытер платком губы.
- Клянусь богом, - сказал я ему, - я здесь ничего не могу поделать! Но, если хотите, мой искренний совет…
- Нет! - воскликнул странный субъект. - Никакого совета мне не нужно. Я хотел только рассказать вам, что я тогда совершил; но помните, - добавил он чуть ли не в бешенстве, - вы не имеете права использовать это против меня! - Потом встал и вполне спокойно спросил: - Сколько я вам должен, пан адвокат?
- Пятьдесят крон, - удрученно ответил я.
Этот человек вынул пятидесятикроновую банкноту.
- Мое почтение, пан адвокат.
И ушел.
Хотелось бы мне знать, у скольких пражских адвокатов этот человек побывал, но ко мне вторично он не приходил.
- И это еще не конец истории, - подхватил доктор Витасек. - Несколько лет тому назад, когда я работал ординатором в госпитале, привезли к нам больного с бледной и одутловатой физиономией; ноги у него распухли, как колоды, судороги, затрудненное дыхание - короче, классическое воспаление почек, прямо как пишут в учебниках; разумеется, помочь ему было уже нельзя. Однажды меня позвала сиделка: мол, этого почечника из седьмой палаты сейчас опять схватит.
Иду к нему и вижу, бедняга задыхается, потный как мышь, глаза вытаращены от ужаса - приступы смертельной тоски при этой болезни очень страшны.
- Ну, старина, - говорю я ему, - сейчас я вам сделаю укол, и все будет хорошо.
Пациент замотал головой.
- Доктор, - еле выдавил он из себя, - я… вам должен сказать… пусть только эта женщина отойдет!
Я предпочел бы вспрыснуть ему мо, но как только увидел его глаза - сразу же отослал сиделку.
- Ну, выкладывайте, дружище, - говорю, - а потом спать.
- Доктор, - простонал он, а в его глазах стоял такой, знаете, безумный страх, - доктор, я больше не могу… Я все вижу эту… Я не могу спать, я должен рассказать вам…
И рассказал, задыхаясь, борясь с судорогами… Ничего подобного, друзья, я никогда не слышал.
- Гм, гм, - кашлянул адвокат Баум.
- Не бойтесь, - проронил доктор Витасек, - я не стану пересказывать; это уже врачебная тайна. После исповеди он лежал как мокрая тряпка, совершенно обессиленный. Понимаете, достопочтенный отец, я не мог ему отпустить грехи или дать умный совет; но я дал ему, знаете, две дозы морфия, а когда он проснулся - еще, и опять потом, - пока он не уснул навеки. Если хотите знать, я ему изрядно помог.
- Аминь, - произнес отец Вовес и слегка задумался. - Это вы хорошо сделали, - добавил он мягко, - по крайней мере, он больше не мучился.
Взломщик-поэт
- Случается иной раз и по-другому, - прервав молчание, сказал редактор Зах. - Иногда просто не знаешь, что движет человеком - угрызения совести или хвастливость и фанфаронство. Особенно профессиональные преступники - эти просто лопнули бы с досады, если бы не могли всюду трезвонить о своих похождениях. Мне думается, что многие из них зачахли бы с тоски, если бы общество не проявляло к ним интереса. Этакие специалисты прямо-таки греются в лучах общественного внимания. Я не утверждаю, конечно, что люди крадут и грабят только ради славы. Делают они это из-за денег, по легкомыслию или под влиянием дурных товарищей. Но, вкусив однажды aura popularis, преступники впадают в этакую манию величия, так же как, впрочем, политиканы и разные там общественные деятели.
Несколько лет назад я редактировал отличную провинциальную еженедельную газету "Восточный курьер". Сам-то я, правда, уроженец западной Чехии, но вы бы не поверили, с каким пылом я отстаивал местные интересы восточных районов! Край там тихий, холмистый, так и просится на картинку, журчат ручейки, растут сливовые деревья… Но я еженедельно призывал "наш кряжистый горный народ" упорно бороться за кусок хлеба с суровой природой и неприязненно настроенным правительством! И писал я все это, доложу вам, с жаром, от всего сердца. Два года я проторчал в "Восточном курьере" и за это время вдолбил тамошним жителям, что они "кряжистые горцы", что их жизнь "тяжела, но героична", а их холмистый край "хоть и беден, но поражает своей меланхолической красотой". Словом, превратил Чаславский район почти в Норвегию. Из этого видно, на какие великие дела способны журналисты!
Работая в провинциальной газете, надо, разумеется, прежде всего не упускать из виду местных событий. Вот однажды зашел ко мне полицейский комиссар и говорит: