До сих пор, разумеется, младший брат высказывал сестре только свое полное пренебрежение.
Отец Калоус покачал головой.
- Нет, - мрачно сказал он, - это дело мое. Дочери не от кого ждать настоящей помощи, кроме как от отца. Я еду, Тонда. А ты пока будешь опорой матери. Знаешь, женщины, они…
Тут в переднюю вошла пани Калоусова, одетая в дорожный костюм. К удивлению, она никак не походила на человека, нуждающегося в опоре и помощи.
- Куда это ты, скажи на милость? - не выдержал Калоус.
- В банк, - отчужденно ответила мужественная женщина. - За своими сбережениями. Чтобы поехать к дочери за границу.
- Глупости! - взбеленился Калоус.
- Никакие не глупости! - холодно парировала пани Калоусова. - Я знаю, что делаю и зачем.
- Жена, - решительно объявил Калоус, - да будет тебе известно, что к Вере поеду я сам.
- Ты?! - с некоторым даже презрением переспросила пани Калоусова. - Какой там от тебя прок? Да и к чему бы тебе лишать себя привычных удобств? - с убийственной иронией добавила она.
Отец Калоус расправил плечи и побагровел.
- Это уж не твоя забота - будет от меня прок или нет. Я все взвесил и знаю, что там может произойти. Я готов ко всему. Передай прислуге, чтоб она собрала мне чемоданчик, ладно?
- Я же тебя знаю, - возражала пани Калоусова. - Начальник не даст тебе разрешения - и никуда ты не поедешь.
- Чихал я на начальника, - разбушевался Калоус. - Плевать мне на службу! Пусть выгоняют! Уж как-нибудь перебьюсь и без них! Я всю жизнь посвятил семье, принесу ей и эту жертву, понятно?!
Пани Калоусова присела на краешек стула.
- Муж, ты все-таки возьми в толк, - сокрушенно проговорила она, - о чем теперь идет речь! Ведь я еду ухаживать за больной! У меня такое предчувствие, будто Вера - на грани жизни и смерти! Я обязана быть возле нее…
- А у меня такое предчувствие, - воскликнул Калоус, - что она - в лапах какого-то прохвоста. Если бы хоть знать, что там, в телеграмме, можно бы подготовить себя…
- … к самому худшему… - всхлипнула пани Калоусова.
- Не исключено и такое, - угрюмо согласился Калоус. - Я просто боюсь и подумать, о чем, собственно, эта телеграмма.
- Послушай, - неуверенно предложила пани Калоусова, - а может, спросить пана Горвата?
- О чем нам его спрашивать? - удивился Калоус.
- Ну, что там, в телеграмме, написано. Ведь пан Горват разгадывает всякие шифры…
- Пожалуй, - облегченно вздохнул Калоус. - Он вполне может разгадать! Андула! - гаркнул глава семьи, - бегите на шестой этаж к пану Горвату, передайте, хозяева, мол, очень просят зайти!
Во избежание недоразумений, сразу же поясню, что этот пан Горват служит в нашей разведывательной службе, - главная его забота - дешифровка тайнописи. Говорят, что в своем деле он чуть ли не гений, этот пан Горват, и, если ему дать время, он разгадает любые знаки; только это очень уж кропотливая работа, поэтому все они, дешифровщики, как бы малость не в себе.
Так вот, значит, вскоре пан Горват заглянул к Калоусовым; к слову сказать, был это тщедушный, нервный человек, и от него страшно пахло чем-то вроде нафталина.
- Пан Горват, - начал Калоус, - я тут получил одну странную телеграмму; вот мы и подумали, не будете ли вы так любезны…
- Покажите, - попросил пан Горват, прочитал телеграмму да так и остался сидеть, полуприкрыв глаза. Воцарилась гробовая тишина.
- Так-так, - немного погодя раздался голос Горвата, - а от кого телеграмма?
- От нашей дочери Веры, - пояснил Калоус. - Она учится во Франции.
- Ага, - отозвался пан Горват и встал. - Тогда пошлите ей телеграфом двести франков или около того в отель "Бельвю" в Гренобле - и все.
- Вы разобрали телеграмму? - выдавил Калоус.
- Какое там, - буркнул пан Горват. - Никакой это не шифр, а просто - искажение текста. Но посудите сами, о чем может телеграфировать молодая девушка? Наверное, потеряла сумочку с деньгами. Всякое бывает.
- А не могло ли… не могло ли в телеграмме содержаться чего-нибудь более страшного? - с сомнением спросил Калоус.
- Да почему в ней должно быть что-нибудь более страшное? - возразил удивленный пан Горват. - Послушайте, ведь чаще всего случаются вполне обычные вещи. Да и сумочки эти никуда не годятся…
- Так благодарствуйте, пан Горват, - сухо поблагодарил пан Калоус.
- Не на чем, - буркнул пан Горват и удалился.
В квартире Калоусов на некоторое время воцарилась тишина.
- Послушай, - смущенно обратился Калоус к жене. - Не очень-то он мне нравится, этот Горват; гм… грубиян какой-то…
Пани Калоусова расстегивала крючки и пуговки своего выходного платья.
- Он гадкий, - ответила она. - Ты пошлешь Вере деньги?
- Ничего не поделаешь - пошлю, - разворчался Калоус. - Гусыня несчастная, потерять сумочку, а? Что, деньги-то у меня - ворованные? Влепить бы ей пару…
- Я жмусь как последняя дура, - добавила в сердцах пани Калоусова, - а наша фрейлейн не может быть поосмотрительней… Горе мне с этими детьми…
- А ты что глазеешь по сторонам, садись за книги, лентяй! - прикрикнул Калоус на Тонду и поплелся на почту. Никогда еще он не испытывал такой досады, как сейчас. А Горвата с тех пор считал циником, неделикатным и прямо-таки непорядочным человеком, словно тот нанес ему смертельное оскорбление.
Человек, который не мог спать
- Раз уж пан Долежал завел речь о расшифровке, - молвил пан Кавка, - то я вспомнил об одной шутке, которую однажды подстроил коллеге Мусилу. Этот самый Мусил - необыкновенно образованный и субтильный человек, этакий тип интеллектуала: во всем он видит проблемы и ищет свою точку зрения на них. У него, например, есть точка зрения и на собственную жену, и живет он не в супружестве, а в проблеме супружества, - кроме того, он решает социальную проблему, половой вопрос, проблему подсознания, проблему воспитания, кризис сегодняшней культуры и целый ряд других проблем. Люди, которые всюду находят проблемы, столь же невыносимы, как и те, у кого есть принципы. Я не люблю проблем, для меня яйцо есть яйцо, и если кто начнет говорить о проблеме яйца, то я подумаю, что яйцо тухлое. Это я к тому, чтобы вы знали, что за человек мой коллега Мусил.
Однажды перед рождеством он решил поехать кататься на лыжах в Крконоши, и так как ему надо было еще что-то купить, то он сказал, что вернется позднее попрощаться с нами. Тем временем к нам заглянул доктор Мандел, знаете, известный публицист, тоже большой чудак, и говорит, что ему необходимо потолковать с паном Мусилом.
- Мусила нет, - говорю я, - но, вероятно, он еще зайдет сюда перед отъездом; подождите.
Доктор Мандел выразил досаду.
- Ждать я не могу, - сказал он, - но я напишу ему записочку о том, зачем он мне нужен.
Тут он сел за стол и начал писать.
Не знаю, видел ли кто-нибудь из вас более неразборчивый почерк, чем почерк доктора Мандела. Он похож на запись сейсмографа - такая длинная прерывистая линия, которая местами то вдруг пойдет мелкой дрожью, то резко подскочит. Я-то почерк Мандела знал хорошо и просто смотрел, как его рука скользит по бумаге. Вдруг доктор Мандел нахмурился, нетерпеливо скомкал бумагу, бросил в корзину и встал.
- Нет, слишком долго писать, - пробормотал он - и был таков.
Сами понимаете, в канун рождества не хочется заниматься серьезной работой; и вот я сел за стол и начал выводить на листке сейсмографические кривые: длинные ломаные линии, которые то резко подпрыгивали, то стремительно падали, следуя только моей прихоти. Поразвлекавшись таким образом, я положил листок на стол Мусилу. И тут как раз он вбежал, уже в спортивном костюме, с лыжами и палками на плече.
- Ну, я поехал! - радостно крикнул он еще с порога.
- Тут приходил какой-то господин, спрашивал вас, - невозмутимо сообщил я ему. - Он оставил вам письмо, по его словам, важное.
- Где оно? - живо отозвался Мусил. - Ну и ну, - он слегка смутился при виде моего творения. - Это от доктора Мандела, что же он от меня хочет?
- Не знаю, - проворчал я неприветливо, - он очень спешил; но, знаете, не хотел бы я расшифровывать его почерк.
- Я его закорючки умею читать, - заявил Мусил легкомысленно, поставил лыжи с палками в угол и сел за стол.
- Гм, - произнес он через минуту, став чрезвычайно серьезным.
Полчаса прошло в гробовом молчании.
- Так, первые два слова есть! - вздохнул наконец Мусил, вставая. - Они означают: "Дорогой коллега". Но теперь мне пора бежать на станцию. Я эту записку возьму с собой и расшифрую ее в дороге, чего бы мне это ни стоило.
После Нового года он вернулся с гор.
- Ну, как вы провели время? - спрашиваю. - Сейчас, наверно, в горах красота, не правда ли?
Он только рукой махнул:
- Даже не знаю! Признаюсь, я все время просидел, не высовывая носа на улицу, в номере гостиницы; но все говорили, что там великолепно.
- В чем же дело? - спросил я участливо. - Вы болели?
- Да нет, - ответил Мусил с напускной скромностью, - я все время расшифровывал письмо Мандела; и если хотите знать, я его все-таки расшифровал! - Заявил он победоносно. - Только два-три слова не смог прочесть. Я бился над ним все дни и ночи, но я твердо решил расшифровать его, и я это сделал.
У меня не хватило духу сказать ему, что записка - всего лишь мои досужие упражнения.
- А записка была такой уж серьезной? - спросил я с участием. - Стоила она, по крайней мере, такого труда?
- Это не важно, - гордо ответил Мусил, - меня это интересовало скорее как графологическая проблема. Доктор Мандел просит меня написать за две недели статью в его журнал, но вот о чем, - этого я как раз и не смог разобрать; затем он желает мне весело провести праздники и хорошенько отдохнуть в горах. В общем, пустяки; зато разрешение этой проблемы, сударь, было твердым методологическим орешком и незаменимой тренировкой для ума. Ради этого стоило провести несколько бессонных ночей.
- Вы не должны были так поступать, - заметил укоризненно пан Паулюс. - Черт с ними с несколькими днями, но жаль бессонных ночей. Сон, сударь мой, не только отдых для тела; сон - это вроде очищения и прощения за прошедший день. Сон - особая милость; и первые несколько минут после хорошего сна всякая душа чиста и невинна, как дитя.
Я это знаю, потому что было время, когда я лишился сна. Вероятно, это было следствием беспорядочной жизни, или что-то во мне разладилось, не могу сказать, - но стоило мне лечь в постель и ощутить под веками первое щекотание сонливости, во мне что-то как бы щелкало, и я часами лежал и таращился в темноту, пока не начинало светать. Я мучился год - год без сна!
Когда вот так не можешь уснуть, сначала стараешься ни о чем не думать: поэтому начинаешь считать или молиться. И вдруг всплывает мысль: боже мой, вчера я забыл сделать то-то и то-то! Потом приходит в голову, что, кажется, тебя надули в лавочке, когда ты расплачивался. Затем вспомнишь, что жена или приятель намедни ответили тебе как-то странно. Тут в доме что-то скрипнет, и ты думаешь, что это вор, и тебя бросает в жар от страха. Но как только поддаешься страху, то начинаешь анализировать свое физическое состояние и, взмокнув от ужаса, вспоминаешь, что тебе известно о нефрите или о раке. Без всякого повода вдруг мелькнет воспоминание о постыдной глупости, которую ты совершил двадцать лет назад, но тебя и сейчас еще прошибает пот - уже от стыда. Слово за словом ведешь ты очную ставку с этим странным, неотвязным и неискупленным "я"; со своей слабостью, собственной грубостью и мерзостью, с недугами и обидами, глупостями, конфузами и страданиями, давно отошедшими в прошлое. И возвращается к тебе все мучительное, болезненное и унизительное, что ты когда-либо испытал; нет пощады тому, кто не может спать. Весь твой мир искажается и обретает тягостную перспективу; дела, о которых ты только-только забыл, ухмыляются тебе, словно говоря: болван, хорошо же ты тогда поступил; а помнишь, как твоя первая любовь, когда тебе было четырнадцать лет, не пришла на свидание. Так вот знай: она тогда целовалась с другим, с твоим приятелем Войтой, и они смеялись над тобой! Эх ты, дурень, дурень, дурень! - И ты ворочаешься в жаркой постели и хочешь уговорить себя: черт возьми, да мне до этого давно нет дела! Что было, то сплыло, и точка. А я скажу вам, это не так. Все, что было, - есть. Продолжает существовать даже то, что ты уже не помнишь. Я считаю, что память живет и после смерти.
Вы, друзья, меня немного знаете. Знаете, что я не бука и не ипохондрик, не какой-нибудь бирюк, нытик, брюзга, недотрога, ворчун, кисейная барышня, нелюдим и пессимист. Я люблю жизнь и людей, и самого себя, берусь за все сплеча, люблю помериться силами с трудностями, - короче, толстокож, как оно и подобает мужчине. Но когда я лишился сна, днем я мотался напропалую, знай поворачивался, спешил от задачи к задаче; вы знаете, я пользуюсь счастливой репутацией весьма деятельного человека. Но едва ночью я ложился в постель и начиналась бессонница, как жизнь моя раздваивалась. Там была жизнь дельного, удачливого, самоуверенного и здорового человека, у которого все спорится благодаря энергии, смекалке и бессовестному везению. Здесь, в постели, лежал человек затравленный, который со страхом осознавал свои неудачи, позор, непорядочность и все, что было унизительного в его жизни. Я жил двумя жизнями, которые почти не соприкасались и были до ужаса не похожи одна на другую. Дневная - складывавшаяся из успехов, деятельности, взаимоотношений с людьми и доверия, из забавных препятствий и вполне нормальных чудачеств, - жизнь, в которой я по-своему был счастлив и доволен собой. По ночам развертывалась другая жизнь, сотканная из боли и растерянности: жизнь человека, которому ни в чем не везет; человека, которого все предали и который сам относился к людям глупо, малодушно и скверно; человека, разочарованного во всем, трагической марионетки, которую все ненавидят и обманывают; человека слабого, который все проиграл и, шатаясь, бредет от позора к позору. Каждая из этих жизней была сама по себе последовательной, связной и цельной; когда я пребывал в одной из них, мне казалось, что другая жизнь принадлежит кому-то еще, что она меня не касается или что она лишь мнится; что она - самообман и болезненная иллюзия. Днем я любил, ночью подозревал и ненавидел. Днем я жил жизнью, обычной для нас, людей; ночью я жил самим собой. Кто думает о себе, теряет мир.
И вот мне кажется, что сон - это как бы темная и глубокая вода. Она уносит все, о чем мы не знаем и не должны знать. Странный осадок печали, который образуется в нас, вымывается и уплывает в это безбрежное море подсознания. Наши дурные и трусливые поступки, все наши обыденные и постыдные грехи, унижающие нас глупости и неудачи, секунды лжи и нелюбви, все то, в чем провинились мы, и то, в чем другие виноваты перед нами, - все это тихонько утекает куда-то за пределы сознания. Сон безгранично милосерден: он прощает нас и виновных перед нами.
И вот я скажу вам: то, что мы называем нашей жизнью, - еще не все, что нами прожито, - это лишь часть жизни. Того, чем мы живем, слишком много, больше, чем способен вобрать наш разум. Поэтому мы лишь отбираем то или другое, что нам подходит, и кое-как сплетаем из отобранного упрощенное действо; и это сплетение мы называем жизнью. Но сколько мы при этом оставляем в стороне, сколько обходим странных и страшных вещей, боже ты мой! Если бы люди осознали это! Но мы способны жить лишь одной упрощенной жизнью. Прожить и пережить больше было бы свыше наших сил. У нас не достало бы мочи вынести жизнь, если бы большую часть ее мы не теряли по дороге.
Коллекция марок
- Да, это, конечно, святая правда, - сказал старый пан Карас. - Как покопаешься в своем прошлом, так и поймешь, что в нем достаточно материала для совсем других жизней. Однажды… по ошибке или по склонности… ты выбираешь одну из них и ведешь ее до конца; но хуже всего, что те, другие, те возможные жизни не совсем отошли в небытие. И порой случается, что ты ощущаешь в них боль, как в отнятой ноге.
Когда мне было лет десять, я начал коллекционировать марки; папе это не нравилось, он думал, что я из-за этого буду плохо учиться; но у меня был товарищ Лойзик Чепелка, с которым мы и предавались филателистической страсти. Лойзик был сыном шарманщика, такой взъерошенный, как воробей, вихрастый и веснушчатый мальчишка, и я любил его, как только дети умеют любить товарища. Знаете, я старый человек, у меня были жена и дети, и я скажу вам - никакое чувство не бывает столь прекрасным, как дружба. Но на это человек способен лишь в молодости; позже он как-то черствеет и думает больше о себе. Такая дружба рождается от чистейшего восторга и восхищения, от избытка жизненных сил, богатства и безмерности чувства; в тебе его столько, что ты должен кому-нибудь его подарить. Мой отец был нотариус, глава местной знати, весьма почтенный и строгий господин; а я всем сердцем привязался к Лойзику, чей отец был пьяным шарманщиком, а мать - забитой прачкой, и этого Лойзу я почитал как святого, преклонялся перед ним за то, что он более ловок, чем я, что он удачливый, самостоятельный и выносливый, что нос у него в веснушках и что он мог бросать камни левой рукой, - в общем, не помню, как много всего я в нем любил; бесспорно, это была самая большая любовь моей жизни.
Так вот этот Лойзик стал хранителем моей тайны, когда я начал собирать марки. Здесь кто-то сказал, что только мужчины понимают, что такое коллекционирование, и это верно; я думаю, в нас живет некий атавизм или инстинкт, сохранившийся с тех времен, когда мужчина коллекционировал головы врагов, захваченное оружие, медвежьи шкуры, оленьи рога и вообще все, что становилось его добычей. Но коллекция марок - это не просто собственность, это - вечное приключение; ты как бы с трепетом прикасаешься к краешку далекой страны, скажем, Бутана, Боливии или мыса Доброй Надежды; просто у тебя с этими чужедальними землями возникает что-то вроде личной, интимной связи. В общем, есть в коллекционировании марок некий мотив путешествий и мореплавания, короче, этакой всеобщей мужской тяги к приключениям. Это все равно как некогда с крестовыми походами…