– Я смотрю, – сказал он. Затем, окончательно очнувшись от сна, добавил: – Я только что сюда приехал и отправился погулять. Всю ночь провел на море. Мне здесь очень понравился вид, но я устал и поэтому заснул.
– Через десять минут вы бы утонули, – сказал Жиллиат.
– О!
– Прыгайте в мою лодку.
Удерживая суденышко ногами, Жиллиат одной рукой уперся в утес, а другую протянул незнакомцу в черном. Тот легко спрыгнул в лодку. Он был очень красив.
Жиллиат начал править, и через несколько минут лодка вошла в бухту Бю-де-ля-Рю.
На молодом человеке была круглая шапочка и белый галстук. Его длиннополый черный сюртук был наглухо застегнут. Пышные белокурые волосы, женственное, открытое лицо и чистые глаза – так выглядел незнакомец.
Лодка подошла к берегу. Жиллиат продел трос в кольцо причала, обернулся и увидал, что юноша протягивает ему золотую монету. Рука его поражала своей белизной. Жиллиат легонько отстранил ее.
С минуту оба молчали. Юноша заговорил первым:
– Вы спасли мне жизнь.
– Возможно, – ответил Жиллиат.
Они вышли из лодки.
– Я вам обязан жизнью, – снова сказал юноша.
– Ну так что же?
Ответ Жиллиата повлек за собой новую паузу.
– Вы принадлежите к здешнему приходу?
– Нет.
– А к какому?
Жиллиат поднял правую руку, указал на небо и ответил:
– Вот к этому.
Юноша кивнул головой и направился по тропинке. Пройдя несколько шагов, он остановился, вытащил из кармана книгу и, вернувшись, протянул ее Жиллиату.
– Разрешите мне предложить вам эту книгу.
Жиллиат взял ее. Это была Библия.
Несколько минут Жиллиат, облокотившись на забор, смотрел в сторону уходящего, пока тот не скрылся за поворотом тропинки, ведущей в Сен-Сампсон.
Затем он опустил голову и не думал уже ни о незнакомце, ни об утесе. Он думал о Дерюшетте.
Из задумчивости его вывел чей-то голос:
– Эй, Жиллиат!
Голос был ему знаком, и молодой человек поднял глаза.
– В чем дело, господин Ландуа? – спросил он.
Это был действительно Ландуа, проезжавший в ста шагах от Бю-де-ля-Рю в тележке, запряженной маленькой лошадкой. Он остановился, чтобы окликнуть Жиллиата, но, очевидно, очень спешил.
– Есть новости, Жиллиат.
– Где?
– В доме Летьерри.
– А что случилось?
– Об этом я не могу кричать отсюда во все горло.
Жиллиат вздрогнул.
– Дерюшетта выходит замуж?
– О нет! Хуже…
– Что вы хотите сказать?
– Отправляйтесь в "Смельчаки", там узнаете.
И господин Ландуа хлестнул лошадь.
Книга пятая
Револьвер
Разговоры в трактире
Господин Клюбен был человеком маленького роста, с желтой кожей. Он обладал силой быка. Море не смогло покрыть его лицо загаром. Оно казалось восковым. Глаза его были прозрачными. Он отличался необычайной памятью. Для него увидеть кого-то один раз означало то же самое, что для другого записать все сведения об этом человеке. Проницательный взгляд Клюбена ошеломлял всех. Он как бы снимал отпечаток с каждого лица и сохранял его; лицо могло состариться, но Клюбен все-таки его узнавал. Ничто не могло затуманить его память. Клюбен был холоден, сдержан, спокоен, никогда не делал лишних движений, однако честные глаза этого господина говорили в его пользу. Многие считали его простаком; и действительно во взгляде Клюбена читалась какая-то наивность. Мы уже говорили, что он был непревзойденным моряком. Никто не умел так, как он, управлять парусами, угадывать ветер и удерживать правильный курс судна. Его набожность и честность были известны всем. Всякий, кто высказал бы малейшее недоверие в отношении Клюбена, навлек бы этим лишь подозрение на самого себя. Он питал дружеские чувства к Ребюше, владельцу меняльной лавки в Сен-Мало, и тот часто говаривал: "Клюбену я мог бы доверить свою лавку".
Клюбен был вдов. Его жена отличалась такой же честностью, как и он сам. Она до смерти сохранила самую прекрасную репутацию. Если бы судья вздумал начать ухаживать за ней, она пожаловалась бы на него королю; а если бы сам Господь Бог влюбился в нее, она сказала бы о том своему кюре.
Эта пара являлась в Тортевале образцом того, что в Англии называют "почтенные люди". Госпожа Клюбен была чиста как лебедь; сам Клюбен – бел, как горностай. Он не вынес бы ни малейшего пятнышка на своей репутации. Если бы нашел булавку, то не успокоился бы, пока не отыскал ее владельца. Он способен был бить в барабан о том, что обнаружил коробку спичек. Однажды Клюбен пошел в ресторан в Сен-Серване и обратился к хозяину: "Я завтракал у вас три года назад, и вы ошиблись в счете". И тут же возвратил ему шестьдесят пять сантимов. До подобной щепетильности его часто доводила чрезмерная честность.
Он был всегда настороже, не вынося чужого плутовства.
Каждый вторник отправлялся на Дюранде в Сен-Мало. Приезжая туда, в течение двух дней производил разгрузку и погрузку, а в пятницу утром возвращался на Гернзей.
В порту Сен-Мало имелась маленькая гостиница с трактиром. В настоящее время ее уже не существует. Она была разрушена при постройке набережной. В то время море омывало ворота Сен-Венсена; когда случался отлив, между портами Сен-Мало и Сен-Сервал можно было разъезжать на тележках по морскому дну, лавируя между обсохшими судами, рискуя наткнуться на якорь, канат или рею. В промежутках между двумя приливами возницы гоняли лошадей по тому самому месту, где шестью часами раньше или позже ветер подхлестывал морские валы. Здесь же когда-то разгуливали двадцать четыре огромные собаки, охранявшие порт Сен-Мало. Но в 1770 году они растерзали одного морского офицера, поэтому их убрали. Теперь уж больше в гавани не раздается их грозный лай.
Господин Клюбен останавливался в этой гостинице. Тут он и устроил контору Дюранды.
Таможенные служащие и береговая охрана приходили в этот трактир выпить и закусить. У них был здесь свой отдельный стол. Таможенные чиновники французской и английской сторон встречались тут, иногда даже заключали сделки.
Судовладельцы тоже бывали здесь, но трапезничали за другим столом.
Клюбен ел иногда за тем, иногда за другим. Он лично предпочитал стол таможенников. Но его встречали одинаково радушно везде.
Кормили в этом трактире хорошо. Там подавались прекрасные заморские напитки, причем хозяин старался угостить каждого каким-нибудь лакомым блюдом его родины.
Капитаны дальнего плавания и моряки-любители, встречаясь за общим столом, обменивались новостями. "Что слышно с сахаром?" – "Тихо. Хотя, вот мы привезли три тысячи мешков из Бомбея и пять тысяч из Сайгуна". – "Вот вы увидите, что правые в конце концов скинут Виллеля". – "А как индиго?" – "Да вот всего семь тюков пришло из Гватемалы". – "Сегодня прибыла "Нанина-Жули". Хорошенькое суденышко!" – "Опять два города дерутся!" – "Когда Монтевидео жиреет, Буэнос-Айрес тощает". – "Пришлось снять часть груза с "Регина-Чели"". – "Какао нынче в цене: каракакский – по двести тридцать четыре мешок, а трипидадский – по шестьдесят три". – "Говорят, на Марсовом поле кричали: "Долой министров!"" – "Дубленая кожа идет по шестьдесят франков штука". – "Что, перешли уже Балканы? Как Дибич ?" – "В Сан-Франциско большой спрос на анис". – "В Планьоле не хватает оливкового масла". – "Сыр твердо держится тридцать два франка". – "А что, Лев XII все еще жив?" и т. д. и т. п.
Все это говорилось и обсуждалось при общем шуме. За столом таможенных чиновников и береговой охраны разговаривали тише.
Дела береговой и портовой полиции не терпят гласности.
За столом моряков председательствовал капитан дальнего плавания Жертре-Габуро. Это был не человек, а ходячий барометр. Многолетняя привязанность к морю одарила его способностью предсказывать погоду. Он с точностью определял, каков будет завтрашний день. Он выстукивал ветер, щупал пульс океана, говорил облакам: "Покажите-ка язык". Языком служила молния. Это был лекарь ветра, волн, шквала. Океан являлся его пациентом; Жертре-Габуро объехал весь мир так, как врач обходит клинику, изучал каждый климат в различных, образно говоря, состояниях здоровья. Ему была известна патология каждого времени года. Кроме того, он обладал массой полезных знаний. Его называли ходячим справочником. Жертре-Габуро знал наизусть все пограничные тарифы и пошлины, особенно английские: столько-то пенсов при проезде мимо такого-то маяка, столько-то в другом месте. Он знал, что какой-то маяк, нуждавшийся прежде в двухстах галлонах масла в год, теперь потребляет полторы тысячи.
Однажды, во время плавания, Жертре-Габуро опасно заболел, и думали, что он умрет. Весь экипаж собрался подле его койки. Прерываемый страшной икотой, он обратился к штурману и завел речь о том, какие починки нужно сделать на судне. Словом, это был необыкновенный человек.
Редко случалось, чтобы за обоими столами разговор велся на одну и ту же тему. Однако в начале февраля, когда происходили описываемые нами события, такой случай представился. Трехмачтовое судно "Тамолипас", пришедшее из Чили и возвращавшееся туда, и его капитан Зуэла привлекли внимание обоих столов. За капитанским говорили о его грузе, а за столом таможенников – о его отплытии.
Капитан Зуэла, чилиец с примесью колумбийской крови, принимал участие в освободительных войнах, причем переходил с одной стороны на другую в зависимости от того, какая из них казалась ему более выгодной. Он разбогател, всю жизнь без разбора оказывая услуги кому угодно. Был бонапартистом, абсолютистом, либералом, атеистом и католиком одновременно. По-настоящему Зуэла принадлежал лишь к одной партии – партии выгоды. Иногда занимался во Франции коммерческими операциями и, если верить слухам, охотно брал на борт любого – беглеца, банкрота, политического преступника, – лишь бы они ему хорошо платили. Он это проделывал просто: беглец прятался где-нибудь на пустынном берегу, и Зуэла, проходя мимо, спускал шлюпку, которая его подбирала. В прошлый свой рейс капитан таким образом увез участника процесса Бертона, а теперь ходили слухи, что он собирается взять на борт людей, замешанных в новом крупном процессе. Полиция была об этом предупреждена и следила за ним.
В те времена бегство преступников вообще случалось часто. Эпоха Реставрации была временем реакции; революции порождают эмиграцию, а Реставрация – изгнания. В течение первых семи-восьми лет со дня воцарения Бурбонов всеобщая паника царила в финансовом мире, в промышленности и торговле: почва уходила из-под ног, разорения свершались ежедневно. В политике тоже царила растерянность: Лаваллет, Лефевр-Денуетт, Делон – все бежали. Трибуналы свирепствовали. Быть в безопасности – вот основная мысль, захватившая людей. Быть опороченным – означало казнь. Дух инквизиции оказался долговечнее самой инквизиции. Смертные приговоры сыпались градом. Преследуемые спасались в Техасе, в горах, в Перу, в Мексике. Покинуть родину – таков был единственный выход.
Но бежать совсем не так просто. Тысячи препятствий возникают на пути беглеца. Чтобы поменять свой облик, беглецы старались изменить внешность. Всеми уважаемые люди вынуждены были использовать недостойные уловки. Но и это не всегда им удавалось. Полиция следила за политическими деятелями гораздо усерднее, чем за мошенниками. Представьте себе невинность, вынужденную гримироваться, достоинство, принужденное изменять свой голос, славу, прячущуюся под маской неизвестности. А за спинами честных людей пробирались плуты, мошенники и всякий сброд, который спасал собственную шкуру, совершив какое-нибудь темное дело.
И, как это ни странно, бесчестным людям спасение давалось легче. Налет цивилизации, привезенной каким-либо плутом из Парижа или Лондона, создавал ему в варварских, малокультурных странах репутацию, делал хозяином положения. Его похождения не мешали там, куда ему удавалось пробраться. Самые фантастические вещи происходили с людьми, исчезнувшими из своей родной страны. Эти люди порой достигали наиболее высокого положения. Случалось, какой-нибудь разорившийся делец, провалившись сквозь землю, через двадцать лет оказывался великим визирем или королем Тасмании.
Помогать таким беглецам стало профессией некоторых моряков, и занятие это было очень прибыльным. Тот, кто хотел скрыться в Англии, обращался к контрабандистам, тот, кто намеревался пробраться в Америку, – к капитанам дальнего плавания, таким, как Зуэла.
Наблюдения Клюбена
Зуэла иногда заходил в портовый трактир. Клюбен знал его по внешнему виду.
Не проявляя чрезмерной гордости, он не гнушался шапочным знакомством с жуликами. Иногда и вовсе поддерживал с такими людьми отношения, открыто подавал руку и здоровался с ними. Он старался говорить с каждым плутом на его родном языке. На сей счет имел собственные изречения: "Можно извлечь добро, познавая зло", "Лесничему не вредно поговорить с браконьером", "Моряк должен знать пирата; пират – это подводный камень", "Я испытываю плута так же, как врач испытывает яд".
Против всего этого нельзя было возразить. Все находили, что капитан Клюбен прав, он поступает верно, не обладая излишней щепетильностью. Кто бы посмел его осудить? Ведь все то, что он делал, преследовало благие цели. Ему все было дозволено, ничто не могло его скомпрометировать. На хрустале не остается пятен. Всеобщее доверие было вознаграждением за его бесконечную честность. Как бы ни поступал Клюбен, все истолковывалось в хорошем смысле. Его знакомства с подозрительными личностями создавали ему лишь репутацию человека, не лишенного хитрости. Таким образом, Клюбен слыл одновременно и простаком, и хитрецом; и никто этому не удивлялся. Бывают наивные хитрецы. Эта одна из разновидностей честности, и притом особенно ценная.
"Тамолипас", закончив погрузку, готовился к отплытию.
Во вторник под вечер Дюранда пришла в Сен-Мало. Было еще совершенно светло. Когда пароход подплывал к берегу, господин Клюбен, стоя на палубе, заметил на песчаной отмели между двумя утесами двух человек, разговаривавших между собой. Он посмотрел на них в подзорную трубу и узнал одного: это был капитан Зуэла. Возможно, Клюбен узнал и второго.
Второй – рослый человек, почти седой. На нем была высокая шляпа, костюм походил на квакерский. Он не поднимал смиренно опущенных глаз.
Придя в трактир, Клюбен узнал: "Тамолипас" намеревается отплыть через десять дней. Потом выяснилось, что Клюбен собирал еще и другие сведения.
Ночью он явился к оружейнику, жившему на улице Сен-Винсент, и спросил его:
– Знаете ли вы, что такое револьвер?
– О да, – отвечал оружейник, – это американская штучка.
– Это пистолет, который сам продолжает беседу.
– Ха-ха! Вот именно! Сам спрашивает и сам отвечает.
– Да, и сам же опять задает вопрос.
– Правильно, господин Клюбен! В нем заключен вертящийся барабан.
– Да, а в барабане пять шли шесть зарядов.
Оружейник вытянул губы и причмокнул языком, в знак восхищения тряся головой.
– Это великолепное оружие, господин Клюбен. Оно будет иметь большой успех.
– Так вот, мне нужен шестизарядный револьвер.
– У меня нет.
– Как это нет? Да ведь вы торгуете оружием!
– Револьверов у меня пока нет. Видите ли, это еще новинка. Во Франции до сих пор делают только пистолеты.
– Черт возьми!
Револьверов нигде еще нет в продаже.
– Обидно!
– Но у меня есть великолепные пистолеты.
– Мне необходим револьвер.
– Да, я понимаю, что это удобнее. Постойте.
– Что?
– Мне кажется, как раз сейчас в Сен-Мало можно достать то, что вам нужно.
– Револьвер?
– Да.
– И он продается?
– Да.
– Где?
– Это я для вас узнаю.
– Когда вы сможете дать мне ответ?
– При первом удобном случае.
– Когда мне зайти за ответом?
– Уж если я вам достану там револьвер, он будет отличный!
– Когда же я узнаю ответ?
– Придете в следующий раз и узнаете.
– Но не говорите, что это для меня, – сказал Клюбен.
Клюбен что-то уносит, но назад не возвращает
Клюбен нагрузил Дюранду, взял быков и несколько пассажиров и, как обычно, покинул Сен-Мало в пятницу утром.
Когда пароход вышел достаточно далеко в открытое море и Клюбен на несколько минут мог покинуть капитанский мостик, он спустился в свою каюту, заперся там, взял дорожный мешок, положил в него просмоленный костюм, бисквиты, несколько банок консервов, несколько фунтов шоколаду, хронометр и подзорную трубу, затянул мешок и запер его на замок. Затем спустился в трюм и вскоре вышел оттуда, неся одну из тех веревок с крючьями, которые используют в море конопатчики, а на суше – воры. С помощью таких веревок легко взбираться по стенам и отвесным склонам.
Прибыв на Гернзей, Клюбен отправился в Тортеваль. Там он провел тридцать шесть часов. Уходя, взял с собой саквояж и веревку, но вернулся с пустыми руками.
В те времена, которые теперь уже кажутся нам историческими и отдаленными, в Ламаншском проливе процветала контрабанда. У западного берега Гернзея часто показывались суда контрабандистов. Есть люди, до сих пор помнящие это время, до мельчайших деталей знающие все, что происходило там полвека назад, и они могут назвать крупнейшие суда, занимавшиеся подобным делом. Не проходило недели, чтобы одно-два таких судна не подплыли к берегу Гернзея. Это носило характер почти регулярного морского сообщения. Одна из бухт на острове Серк до сих пор еще называется "Лавкой", потому что в гроте возле этой бухты контрабандисты продавали свой товар. У них имелся даже свой жаргон, который теперь в Ламаншском архипелаге уже забыт. Этот жаргон был довольно близок к испанскому языку.
Во многих пунктах английского и французского побережья контрабанда находилась в тайной дружеской связи с легальной, патентованной торговлей. Не один крупный финансист впускал к себе контрабандистов, правда, через потайную дверь; скрытым образом контрабанда пронизывала всю торговую и промышленную систему. За спиной торговца стоял контрабандист – такова была история многих обогащений. Сеген говорил, что таким путем составил себе состояние Бурген; Бурген заявлял то же самое про Сегена. Ручаться за их слова нельзя; быть может, они клеветали друг на друга. Но как бы там ни было, закон преследовал контрабанду, а торговля ей покровительствовала. Контрабандисты имели связи даже с "высшим светом". В этом невинном по внешнему виду гроте некогда столкнулся Мандрен с графом Шароле .