Порой, по вечерам, после захода солнца, в час, когда ночь окутывает море, а сумерки придают волнам зловещие очертания, можно было увидеть, как к Сен-Сампсону подходит, покачиваясь на пенящихся валах, какая-то бесформенная масса, гигантский силуэт некого свистящего и шипящего предмета, чудовище, ревущее словно зверь и дымящее будто вулкан. Чудовище вздымало пену, окутывалось туманом и приближалось к городу, грозно хлопая плавниками. Из его пасти вырывалось пламя.
Такова была Дюранда.
Судьба каждой утопии
Пароход в водах Ламанша в 182… – необычайное новшество. Все нормандское побережье в течение долгого времени было взволновано этим событием. Сейчас десять – двенадцать пароходов, курсирующих на горизонте, не привлекают уже ничьих взоров; разве только специалист бросит быстрый взгляд, оценивая, какого цвета дым валит из труб, для того чтобы определить, каким углем топят на судне котел – уэльским или ньюкэстльским. Никому нет до них дела. Пароход пришел – добро пожаловать, отчаливает – счастливого пути.
В первой четверти века к этим чудовищам относились не так спокойно. Жители Ламаншского архипелага весьма недружелюбно встречали шум колес и дым пароходных труб. На этих пуританских островах, где осуждали английскую королеву за то, что она нарушила библейскую заповедь, разрешившись от бремени под хлороформом ("И будешь ты в муках рождать детей своих"), пароход сразу же окрестили "кораблем дьявола". Добродушным рыбакам, прежде католикам, а теперь – кальвинистам, но всегда одинаково набожным, пароход казался плавучим адом. Один из проповедников выступил с проповедью на тему о том, можно ли заставлять работать вместе огонь и воду, если Господь отделил их друг от друга. Разве это чудовище из огня и железа не напоминало Левиафана? Не означало ли это, что хаос воссоздан человеческими руками?
Безумная идея, грубое заблуждение, абсурд – таков был приговор Академии наук в начале века, когда Наполеон задумал построить судно, движимое паровой машиной. Простительно поэтому, что рыбаки из Сен-Сампсона в научном плане оказались не более передовыми, чем парижские ученые, а в отношении религиозных заблуждений маленький остров Гернзей не стал более просвещенным, чем такой огромный материк, как Америка.
В 1807 году был сооружен первый пароход Фультона. Его построили под наблюдением Ливингстона, на нем находилась паровая машина Уатта, присланная из Англии. 17 августа этот пароход совершил свой первый рейс из Нью-Йорка в Альбани; на нем, кроме экипажа, находились два француза – Андре Мишо и еще один. Во всех церквах в адрес этого изобретения раздавались проклятия проповедников; они доказывали, что цифра семнадцать является суммой двух цифр: десяти (десять слуг сатаны) и семи (семь голов апокалиптического зверя).
Ученые отвергали паровое судно как вещь невозможную; служители церкви восставали против него как против исчадия ада. Наука вынесла ему осуждение, религия – проклятие. Фультона считали посланником Люцифера. Простые жители побережий были встревожены этим новшеством. С точки зрения религии вода и огонь в природе разлучены. Так повелел Господь. Нельзя разделять то, что Бог слил воедино; нельзя соединять то, что он разделил. Точка зрения крестьян была проще: "Смотреть на этот корабль страшно".
Нужно было быть господином Летьерри для того, чтобы решиться в то время построить пароход на Гернзее. Лишь Летьерри мог задумать дело подобного рода, как свободный мыслитель, и выполнить его, как смелый моряк. Француз в нем породил эту идею; англичанин ее исполнил.
Каким образом – будет видно.
Рантен
Приблизительно за сорок лет до того, как происходили описываемые нами события, в одном из предместий Парижа, к городской стене прилепился подозрительный дом. Он стоял совершенно отдельно и мог, в случае надобности, служить местом любых преступлений. Там с женой и ребенком жил обыватель, превратившийся в преступника, бывший писец прокуратуры, ставший профессиональным вором и впоследствии оказавшийся на скамье подсудимых. Звали его Рантен. В их жилище, на комоде, стояли две расписные фарфоровые чашки. На одной из них золотыми буквами было написано: "В память о дружбе", на другой: "В знак уважения".
Ребенок рос в этой трущобе, с первых дней сталкиваясь с преступлением. Так как родители были выходцами из буржуазной среды, мальчик учился читать; его воспитывали как могли. Мать, бледная, одетая в лохмотья, по сохранившейся привычке старалась привить своему сыну "хорошие манеры", учила его читать по складам и зачастую прерывала это занятие для того, чтобы помочь мужу в каком-нибудь темном деле либо предложить прохожему свое тело. А ребенок в это время задумчиво сидел перед покинутой раскрытой Библией.
В один прекрасный день родители, арестованные где-то на месте преступления, исчезли. С ними исчез и мальчик.
Скитаясь по свету, Летьерри однажды встретил такого же искателя приключений, как он сам, спас его от какой-то беды, привязался к нему, взял с собой, привез на Гернзей, обнаружил в нем способности моряка и сделал своим компаньоном. Им оказался выросший сын Рантенов.
У Рантена, как и Летьерри, была крепкая шея, широкая, могучая спина, словно созданная для переноски тяжестей, и бедра Геркулеса. Их фигуры имели поразительную схожесть; только Рантен был немного выше ростом. Всякий, кто видел их спины, когда они разгуливали вместе в порту, говорил: "Смотрите, два брата". Но при взгляде на лица мужчин это впечатление рассеивалось. Лицо Летьерри – сама открытость, а Рантена – сама замкнутость. И действительно, Рантен был очень скрытным. Он прекрасно владел оружием, играл на гармонике, умел потушить свечу выстрелом на расстоянии двадцати шагов, обладал железным кулаком, знал наизусть стихи из "Генриады" и умел разгадывать сны. Он говорил, что был близко знаком с калькуттским султаном. В его записной книжке, которую молодой человек носил при себе, можно было среди прочих заметок прочесть записи такого рода: "В Лионе, в одной из щелей стены тюрьмы Святого Иосифа спрятан напильник". Рантен произносил слова медленно, с достоинством. Себя он называл сыном кавалера ордена Святого Людовика. Белье у него было самое разное, с чужими метками. Он проявлял чрезвычайную щепетильность в вопросах чести: когда ее затрагивали, вызывал обидчика на поединок и убивал. В его взгляде было что-то, напоминающее мать – актрису.
Словом, Рантен – воплощенная сила, скрывающаяся под оболочкой хитрости.
Когда-то на ярмарке он нанес ярмарочному шуту удар кулаком, и сила этого удара покорила сердце Летьерри.
На Гернзее обо всех похождениях Рантена не знал никто. А они были разнообразны. Если бы человеческие судьбы могли облекаться в различные одежды, судьба Рантена должна была бы нарядиться в костюм Арлекина. Он видел свет и хорошо знал жизнь. Он совершил кругосветное путешествие, изученные им ремесла составляли целую гамму. Он был поваром на Мадагаскаре, птицеловом на Суматре, генералом в Гонолулу, писал религиозные статьи на Галапагосских островах, был поэтом в Умравути, франкмасоном на Гаити. В качестве последнего он как-то произнес торжественную речь, из которой местные газеты привели такой отрывок: "Прощай, прекрасная душа! В небесной лазури, куда ты теперь направишься, ты встретишь, несомненно, аббата Леандра Крамо из Малого Гоава. Скажи ему, что в итоге десятилетних победных усилий ты закончил постройку церкви в Анс-а-Во. Прощай, великий гений, примерный масон!". Но эта франкмасонская маска не препятствовала тому, что он носил и другую – католическую. Первая давала ему расположение сторонников прогресса, вторая – сторонников рутины. Он любил подчеркивать свою принадлежность к белой расе и ненавидел чернокожих; но это не помешало ему полюбить Сулука. В 1815 году он подчеркивал свою приверженность к реализму тем, что носил на шляпе огромное белое перо.
Рантен всю жизнь провел, появляясь, исчезая и возникая вновь. Он носился повсюду, умел говорить даже по-турецки. Побывав невольником в Триполи, под палочными ударами изучил турецкий язык. Его обязанность тогда заключалась в том, чтобы, стоя по вечерам у входа в мечеть, читать правоверным вслух слова Корана, написанные на деревянных дощечках или на верблюжьих костях.
Он, несомненно, являлся ренегатом. Не было такого поступка, даже самого худшего, на который он бы не решился.
Рантен умел радоваться и печалиться одновременно. Он говорил: "В политике я уважаю только таких людей, которые не поддаются влиянию". Он заявлял, что высоко ценит нравственность. Но его все же можно было назвать веселым и сердечным, хотя линия рта часто противоречила словам, которые он произносил. У него были лошадиные ноздри, в уголках глаз – сеть морщин, в них, казалось, таились темные мысли; именно по этим морщинкам, скорее всего, можно было разгадать его истинную физиономию: их называют обычно "гусиными лапками", но у него они напоминали когти коршуна. Череп Рантена расширялся к вискам; бесформенные обросшие уши, казалось, говорили: "Не заводите разговора со зверем, который во мне скрывается".
В один прекрасный день Рантена не оказалось на Гернзее. Компаньон господина Летьерри исчез, очистив общую кассу. Правда, в кассе этой были деньги самого Рантена, однако и на долю Летьерри там приходилось ни больше ни меньше пятидесяти тысяч франков.
За сорок лет упорной и честной работы на судах и в корабельных верфях Летьерри скопил сто тысяч франков. Рантен забрал у него половину этих денег.
Полуразоренный Летьерри не отчаивался и немедленно стал искать способы вернуть потерянное. Людей с сильной волей можно лишить богатства, но не присутствия духа. Летьерри пришла в голову мысль испробовать машину Фультона и пароходными рейсами связать Нормандский архипелаг с Францией. Он употребил на эту затею всю свою энергию и остаток состояния.
Через шесть месяцев после исчезновения Рантена из порта Святого Сампсония неожиданно вышел корабль, извергающий клубы дыма, кажущийся с берега пожарищем, пылающим в море. Это был первый пароход, плывущий по водам Ламанша.
Судно, которое ненависть и всеобщее возмущение немедленно наградили презрительными названиями, начало регулярно курсировать между Гернзеем и Сен-Мало.
Продолжение рассказа об утопии
Вначале, разумеется, дело пошло плохо. Владельцы всех парусных судов, плававших между островами и французским побережьем, возопили. Они заявляли, что это покушение на Святое Писание и на их монополию. В дело вмешались даже некоторые церкви. Один патер, по имени Элигу, заявил: пароход – это вольнодумство. Парусные суда были провозглашены "угодными Богу". Некоторые стали явственно различать дьявольские рога на головах тех быков, которых перевозил пароход. Негодовали довольно долго. Но мало-помалу население стало замечать, что быки прибывают на пароходе менее измученные; что их легче продать, а их мясо лучше; что езда на пароходе безопаснее; переезды стоят дешевле и длятся меньше; пароход приходит и отходит в точно установленные часы; рыба, находясь в пути меньше, доставляется на место совершенно свежей. А еще то, что можно успевать перебрасывать на французские рынки обильные уловы гернзейских рыбаков; что масло прекрасных гернзейских коров переправляется в "чертовой лодке" быстрее, чем в старых парусных шлюпках, не теряет своих высоких качеств, и поэтому отовсюду посыпались заказы. Вообще благодаря "посудине Летьерри" дорога стала безопаснее, торговые сношения регулярнее, сообщение – более оживленным, торговля и сбыт продуктов увеличились. Короче говоря, нужно было примириться с "чертовой лодкой", которая нарушала запреты Библии, но зато обогащала остров.
Некоторые смелые умы решились даже высказаться в этом смысле. Секретарь Ландуа стал первым почтительно отзываться о пароходе. С его стороны это было выражением величайшего беспристрастия, потому что он не любил господина Летьерри. Последний являлся более значительной фигурой, чем Ландуа. Ландуа же, хотя и был секретарем общины в порту Сен-Пьер, происходил из прихода Святого Сампсония. Во всем приходе было всего два человека, чуждые предрассудков: Летьерри и он. Это являлось достаточной причиной для того, чтобы оба они недолюбливали друг друга. Сходство взглядов нередко приводит к отчуждению.
Тем не менее Ландуа честно заявил о том, что одобряет появление парохода. Другие последовали его примеру. Успех постепенно возрастал; он увеличивался, подобно приливу. С течением времени, так как польза, приносимая пароходом, была очевидной, благосостояние острова явно возрастало, наступил день, когда все, за исключением нескольких чудаков, стали приверженцами парохода господина Летьерри.
Случайно или нарочно, однако судно было спущено на воду 14 июля. Тогда Летьерри, стоя на палубе, смотрел на море и кричал: "Теперь твоя очередь! В этот день парижане взяли Бастилию; теперь твоя очередь!"
Пароход совершал один рейс в неделю – из Гернзея в Сен-Мало и обратно. Он отходил во вторник утром и возвращался в пятницу вечером, накануне базарного дня, который бывал по субботам. Корабль построили из более крепкого дерева, чем все остальные суда архипелага, вместимость судна соответствовала его величине; поэтому в смысле товарооборота один рейс парохода равнялся четырем рейсам обычного баркаса. Ясно, что он приносил бóльшую прибыль. Репутация судна зависит от вместимости его трюма. Летьерри всегда лично следил за погрузкой. Лишь когда он был уже не в состоянии работать сам, его заменял обученный им матрос. По прошествии двух лет пароход стал приносить прибыль в семьсот пятьдесят фунтов стерлингов, т. е. восемнадцать тысяч франков в год.
Слава господина Летьерри
Пароход процветал. Летьерри приближался к тому моменту, когда его стали называть господином Летьерри. На Гернзее ни за что ни про что не назовут человека господином. Между простым смертным и господином лежит целая лестница: сначала первая ступенька – человека называют просто Петром; потом он становится соседом Петром, еще шаг вверх – он уже отец Петр. Затем нужно добиться того, чтобы вас стали называть "сударь", и, наконец, последняя ступень – "господин".
Благодаря своей выдумке, пару и машине господин Летьерри сделался значительной особой. Ради постройки парохода он влез в долги, занял деньги и в Бремене и в Сен-Мало. Но с каждым годом погашал часть долга.
Он даже купил в кредит у самого входа в порт Святого Сампсония красивый каменный дом, совершенно новый, стоявший между берегом моря и садом; дом назывался "Смельчаки". Этот особняк находился рядом с гаванью, и окна его выходили в две противоположные стороны: в сад, наполненный цветами с северной стороны, и в открытый океан – с южной. Таким образом, дом имел два фасада: один – открытый дыханию бурь, другой – аромату роз.
Казалось, эти фасады созданы для двух обитателей дома: господина Летьерри и Дерюшетты.
"Смельчаки" были хорошо известны в Сен-Сампсоне, потому что, в конце концов, господин Летьерри стал знаменитостью. Известности Летьерри способствовали и его доброта, и его смелость, и количество спасенных им людей, и успех, и то, что он первый обогатил Сен-Сампсонский порт паровым судном. Наблюдая за тем, сколько выгоды приносит "чертова лодка", Сен-Гелье, столица Джерсея, хотела переманить пароход в свой порт, но Летьерри остался верен Сен-Сампсону. Это был его родной город. "Здесь я впервые пустился в море", – говорил он.
Так создалась его популярность. Наконец он был избран десятником. Этот бедный матрос уже поднялся на несколько ступеней общественной лестницы, его теперь называли господином. Кто знает, не появятся ли в один прекрасный день в альманахе острова Гернзея почетные и лестные слова: "Летьерри, эсквайр".
Но господин Летьерри был лишен всякого тщеславия. Он сознавал, что приносит пользу, и это доставляло ему радость. Для него приносить пользу было важнее, чем быть популярным. Как мы уже говорили, он имел только две привязанности, два предмета гордости: Дюранду и Дерюшетту.
Он сделал ставку в морской лотерее, и она выиграла.
Выигрышем стала Дюранда, плывущая по волнам.
Тот же крестный отец и та же заступница
Создав пароход, Летьерри должен был его окрестить. Он дал ему имя Дюранда. Впредь мы так и будем его называть. Мы даже позволим себе, вопреки типографским правилам, писать его без кавычек, основываясь на том, что для господина Летьерри Дюранда была живым существом.
Дюранда и Дерюшетта – это, собственно, одно и то же. Дерюшетта – уменьшительное имя, часто встречающееся в восточной Франции.
Будучи в Рошфоре, Летьерри услышал имя Святой Дюранды. Быть может, она явилась ему в образе красивой уроженки тех мест, хорошенькой гризетки с изящными пальчиками. Как бы там ни было, но имя это так глубоко врезалось в его память, что он назвал им два создания, которые любил: судно – Дюрандой, девочку – Дерюшеттой.
Он был отцом первой и дядей второй.
Дерюшетта – дочь его единственного брата. Ее родители умерли. Летьерри взял девочку к себе, заменив ей мать и отца.
Дерюшетта приходилась ему не только племянницей. Она была его крестницей. Он держал ее на руках при крестинах, он же вручил ее покровительству Святой Дюранды и придумал для нее это ласкательное имя.
Дерюшетта, как уже сказано, родилась в порту Сен-Пьер и была вписана в регистры уроженцев этого прихода. Поскольку племянница являлась ребенком, а дядя – бедняком, никто не обратил внимания на необычное имя – Дерюшетта. Но когда девочка стала барышней, а матрос – господином, имя начало шокировать и удивлять всех. Господина Летьерри спрашивали: "Что это за имя?" Он отвечал: "Имя как имя!" Кое-кто пытался изменить его, но Летьерри на это не соглашался.
Как-то одна из дам высшего общества Сен-Сампсона, жена разбогатевшего и оставившего свое ремесло кузнеца, сказала господину Летьерри: "Я буду называть вашу племянницу Нанси". "А почему не Лон-ле-Сонье?" – спросил он. Дама не успокоилась и назавтра опять обратилась к нему: "Имя Дерюшетта никому не нравится. Я придумала прехорошенькое имя для вашей девочки – Марианна". "Имя действительно хорошенькое, – ответил господин Летьерри, – однако оно состоит из названий двух противных животных: мужа (mari) и осла (ane)". И Дерюшетта осталась Дерюшеттой.
Из слов господина Летьерри вовсе не следует делать вывод, что он не хотел выдавать свою племянницу замуж. Выдать-то ее он собирался, но желал поступить по-своему. Он хотел, чтобы у нее был муж, похожий на него самого, который работал бы много и при том так, чтобы ей не приходилось ничего делать. Он любил черные руки у мужчин и беленькие ручки у женщин. И для того, чтобы Дерюшетта не портила своих рук, воспитывал ее как барышню. Летьерри пригласил к ней учителя музыки, купил фортепьяно, небольшую библиотеку и рабочую корзинку для рукоделья. Она понемногу занималась чтением, шитьем и музыкой. Только этого господин Летьерри и хотел. Единственное, чего он от нее требовал, – чтобы она была прелестной. Он воспитывал ее не как женщину, а как цветок. Тому, кто знает моряков, это будет понятно. Суровые натуры любят все нежное. Для того чтобы племянница могла осуществлять идеал своего дяди, ее следовало окружить богатством. Это было по силам господину Летьерри. Ради такой цели работала на море его верная машина. На Дюранду он возложил обязанность окружать комфортом Дерюшетту.