XXX
Нашего юношу сомнения и скорбные мысли не оставляли в покое. Тяжелая внутренняя работа происходила в нем, и ни жизнь, ни книги, которые он перечитал, не давали ему удовлетворительных для его сердца ответов. Есть души - правда, мало их - с удивительно чуткой совестью, болящие чужим страданием, чужим горем, которое становится их собственным страданием. Такая чуткая до болезненности душа была и у Васи. Он словно чувствовал на себе чужую неправду и жаждал примирения своих неясных еще идей с действительностью. Нередко он задумывался над жгучими, терзающими его вопросами, и какие только планы, какие фантазии не бродили в его голове! О себе он никогда не думал - эта черта в Васе была выдающаяся. Себя он забывал. Он считал себя виноватым, что до сих пор жил не по совести, и с искренней печалью высчитывал, сколько он стоил своему отцу. Он твердо решился жить не так, как живут вокруг, но как? Что делать? К кому обратиться, как тот богатый юноша, который обратился к Христу ? Никто из окружающих не давал ответов. Все говорили не то, что нужно было его сердцу. Приходилось искать ответа в книгах и в себе самом, и Вася пришел в заключение, что он обязан укрепить свое слабое тело, работать и есть так же, как и мужик. Эта мысль одно время сильно занимала юношу и не давала ему покоя, и он закалял себя, занимался гимнастикой, полевыми работами и горевал, что силы нет. Он стал в последнее время отказывать себе в пище; ему казалось, что он не имеет права наедаться, когда вокруг люди питаются бог знает как. Но и эта будущность не удовлетворяла его, хотя несколько и примиряла с совестью. Ему надо было помочь ближним, отдать всего себя на служение им. Но как? - этот вопрос главнейшим образом и мучил его…
О, он охотно бы положил живот свой за обездоленных и угнетенных! Что значит жизнь? Отец его рисковал же ею!
Так часто думал юноша, и думы эти не выходили у него из головы. Недаром он с таким восторгом перечитывал биографии Гуса и Савонаролы , попавшиеся в библиотеке отца.
Вася усердно готовился к экзамену. Он сделает, как хочет отец, и, кроме того, приобретет знания - отец в этом прав, - но ни за что он не употребит эти знания во зло другим. Но сколько ждать времени? Оно, впрочем, пройдет с пользою, он укрепит свое тело.
Так думал Вася, усердно следуя своей программе. Он вставал очень рано, делал гимнастику, потом занимался какою-нибудь физической работой, возвращался домой, занимался и после обеда читал. Читал он, обыкновенно, книги, описывающие быт крестьян, или исторические сочинения, делал заметки у себя в тетради; мысли же и факты, особенно его поражавшие, он записывал в свой дневник. По вечерам он ходил гулять и часто заходил в деревню к знакомым крестьянам. Он любил слушать о крестьянском житье, и речи с одной и той же унылой нотой глубоко западали в его чуткое сердце. Молодого барчука любили и звали его "чудным".
Иван Андреевич нередко беседовал с Васей и должен был сознаться, что он совсем ошибался, назвав юношу неучем. Скромный и застенчивый Вася никогда не бросался в глаза, но при разговорах с отцом он подчас выказывал такую начитанность, особенно по истории, что отец удивленно спросил однажды:
- Да откуда ты все это знаешь?
- Из твоей же библиотеки.
- Когда же ты успел?
- Слава богу, полтора года прожил здесь!
- Ах ты какой! И хоть бы сказал когда!.. - с любовью заметил Иван Андреевич.
Отец был очень рад, что Вася поступит в технологический институт - Вася в академию не пожелал, - но все-таки видел, что беседы его не переубедят юношу. Отец звал сына не туда, куда стремился юноша. Он предлагал ему счастие, а сын искал креста.
Марья Степановна тревожно смотрела на Васю. Она нередко спрашивала: "Что с ним? Здоров ли он?"
- Ничего, мама, не беспокойся, я здоров.
- Но отчего ты такой нелюдим?
- Так уж… Разве это тебя огорчает?
- Тебя жаль. Мне все кажется, что ты болен. Не остаться ли тебе еще годик в деревне?
- Нет, я поеду. А ты не беспокойся.
И он обвил шею матери своими длинными руками и нежно глядел ей в глаза. А мать тоже смотрела долго на него, и вдруг ей сделалось жаль сына. Ее поразило что-то особенное в этом нежном, страдальческом взгляде, и почему-то показалось ей, что сын не жилец на свете. Слезы тихо закапали из ее глаз.
- Ты что это? Не плачь, дорогая!..
- Милый мой!..
- К чему плакать? Разве я такой жалкий?
- Нет, нет. Так… взгрустнулось.
Вася долго сидел около матери и все старался ее успокоить. Она сквозь слезы улыбнулась, улыбнулся и он.
Однажды Вася откуда-то пришел домой со связкой книг, необыкновенно взволнованный и возбужденный.
- Что с тобой, Вася? Откуда ты? - остановил его Николай, пораженный встревоженным видом брата.
- От Прокофьева. Он мне книг дал.
- Разве он приехал?
- Две недели тому назад.
- Покажи-ка, что за книги?.. Ого!.. - протянул Николай. - Книги все хорошие. Да разве ты, Вася, знаешь французский язык?
- Ничего себе, знаю. Читать могу свободно.
- Когда ты это успел?
- Да здесь.
- А это что за список у тебя из кармана торчит? Можно взглянуть?
- Смотри.
Николай пробежал длинный список книг и проговорил:
- Список превосходный. Это на что же?
- Прочитать надо.
- Прокофьев советовал?
- Да.
- У него книг, видно, много?
- Ах, если бы ты знал, Коля, сколько у него книг! Вся комната завалена книгами, и все такими. А сам-то как живет, - тут же и кровать; скромно-скромно живет. Я у него целое утро провел и целый бы день остался, да ему некогда. Он пошел рабочим лекции читать.
- Лекции?
- Как он говорит! То есть не то, что хорошо… нет, и хорошо, а знаешь ли, - так никто не говорил, то есть я не слыхал. Никто! Знаешь ли, Коля, - все, о чем я думал, что меня мучит, он понял… Нет, Коля, это такой человек, такой…
- Да говори толком, а то только и слышу: такой человек, такой человек! Что за телячий восторг!
- Не смейся, Коля! Ну да, я в восторге. Ведь он, Коля, все мое душевное состояние объяснил. Ведь он… Да ты пойми, Коля, пойми, голубчик… Он не так, как все… Он не для себя живет… Он…
- Эка восторги какие! А для кого же? - насмешливо перебил Николай.
- Для кого? Да ты, Коля, опять смеешься. К чему же ты расспрашиваешь? Я не стану говорить. Я не могу слышать, когда над такими людьми смеются!
И Вася прошел в свою комнату.
XXXI
В светлый сентябрьский день, в четырехместной коляске, с кучером Иваном на козлах, ехало семейство Вязниковых на станцию железной дороги. Грустные сидели старики, поглядывая на своих сыновей. Особенно печально сидела Марья Степановна, едва удерживая слезы.
- Полно, полно. Ведь они на рождество приедут. Коля, может быть, будет занят, а Вася непременно приедет. Ведь так? - обратился Иван Андреевич к сыновьям.
- Я приеду! - отвечал Вася.
- И я постараюсь, если только будет какая-нибудь возможность.
- И Леночку привозите! - вспомнила Марья Степановна.
- И ее привезем, мама! - сказал Николай.
- Вот видишь ли! Всего каких-нибудь три месяца одним нам прожить. Много ли? И не заметим, как пролетит время, а чтобы оно скорее летело, вы, мои милые, письма нам чаще пишите. Смотри, Вася, ты обещал со мною особенную переписку вести! - пошутил Иван Андреевич. - Не забудь же. Просвети меня. Может быть, и я, на старости лет, стану утопистом. Кто знает! Да смотри, Вася: тебе, голубчик, может быть, двадцати пяти рублей не хватит, так ты пиши.
- Куда больше!
- А на дорогу вам мы пришлем. Только приезжайте.
- Да что ты, папа! Ты и без того мне много дал денег. Куда мне шестьсот рублей.
- Ну, ну, что об этом говорить. Много! Тебе нужно. Пока еще работу найдешь!
- Я скоро найду. Уж у меня есть в виду присяжный поверенный, - не Присухин, не бойся! - который возьмет меня в помощники. Кроме того, еще за статью получу!
- Ну, ладно, ладно. А пока при деньгах-то - лучше.
Коляска остановилась у станции. Вязниковы вошли на станцию. Там уже дожидалась Леночка с Марфой Алексеевной.
- А Иван Алексеевич не приедет? - спросил старик.
- Братцу невозможно. Вот служба-то, даже с дочерью проститься не дадут! Разве вы не слыхали? Ведь Залесье сгорело дотла сегодня.
- Залесье? - спросили в один голос отец и сыновья.
- Братец там был. Сегодня эта продажа назначена по иску Кузьмы Петровича. А мужики опять было не давать. Однако ничего, братец уговорил, как вдруг пожар… Все дотла… ничего не спасли, да, кажется, и спасать-то не хотели мужики. Говорят: подожгли. Одну бабу молодую подозревают. Взяли ее с пожара-то… Братец к губернатору по телеграмме. Все насчет этого, будь он проклят… как его звать-то, Леночка?
- Мирзоев! - подсказала Леночка.
- Мирзоев? - спросил Николай.
- Ну да, Мирзоев! Бог его знает, какой такой; сказывают, беглый студент; только из-за него братцу покоя нет. Три раза - все секретные предписания. Братец рыскал, искал, да разве так он и объявится. Шутишь! Дурной человек, известное дело, логово безопасное ищет! Но только вчера приехали из Петербурга два господина; думали, видно, что братец не сумел бы без них найти, - обидчиво проговорила Марфа Алексеевна.
- И что же? - спросил Николай.
- Да ничего. Ночью уехали и ни с чем и вернулись! - торжественно объявила Марфа Алексеевна, обиженная за брата. - Братец по секрету мне сказывал, - а вы не болтайте, молодые люди! - что будто бы этот Мирзоев около именья Надежды Петровны скрывается. Это слух так был. Ну, и никакого Мирзоева не оказалось. А Надежду Петровну даром потревожили. У нее все хорошие люди живут: один адвокат и ученый из Петербурга, управляющий заводом еще… как его? Да, вспомнила, Прокофьев. Только управляющего-то дома не было. По делам, три дня тому назад, Смирнова послала его в Петербург. Закупки для завода сделать. Так вот таким манером и не дали отцу дочь-то проводить! Еще, пожалуй, опять ему достанется! Просто беда нынче; уж лучше бы скорей братец в отставку вышел, право. То сюда, то туда. Ровно угорелый мечись, а ведь Ивану Алексеевичу шестьдесят три года… Каково-то ему!
Известие о пожаре в Залесье произвело на всех тягостное впечатление. Иван Андреевич взглянул на сыновей и совсем насупился. Марья Степановна то и дело утирала слезы, не отрывая глаз от Васи, которого она усадила подле. Николай пошел брать билеты.
- Ты, Леночка, смотри, деньги-то не потеряй. Да в Петербурге не ротозейничай. Там живо карманы выворотят! Я была раз в Петербурге - знаю! - говорила Марфа Алексеевна.
- Не бойтесь, тетя.
- Сейчас поезд идет! - проговорил начальник станции, подходя к Вязникову.
Все вышли на платформу. Тяжело пыхтя, медленно приближался поезд.
- Ну, прощайте, дети! Прощай, Коля, голубчик мой! Желаю тебе успеха. Хороший ты, славный… Оставайся таким! Пиши. Прощай! - взволнованным голосом говорил старик, обнимая Николая.
А в это время Марья Степановна перекрестила Васю, обняла его, долго не отпускала от себя и, рыдая, прошептала:
- Да хранит тебя господь бог, моего милого!
- Береги себя, Вася! Береги, мой добрый, мой честный мальчик. Береги себя! Ведь ты… ты…
Тут голос старика оборвался, и слезы скатились по его бороде, когда он прижал к своей груди Васю. Он поцеловал его, потом взял за подбородок, с нежностью и тревогой засматривая в глаза бледнолицего юноши, и снова привлек к себе.
Старики обняли Леночку, расцеловали ее, пожелали счастия, и отъезжающие стали садиться в вагон.
Через три минуты поезд тихо двинулся. Вася высунулся из вагона и махнул фуражкой. Скоро поезд скрылся из глаз, и старики, печальные, отправились в осиротелую усадьбу.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Ясный, морозный январский день потухал. Зимние сумерки окутывали Петербург серо-туманной дымкой. На улицах зажигали фонари, и ярко осветились магазины и рестораны. Невский и Большая Морская, где только что кишела публика, начинали пустеть. Фланеры и кокотки попадались реже. Взмыленные рысаки, взбивая копытами снежную пыль, развозили катавшийся люд по домам; толстые, краснолицые кучера, с обледеневшими бородами, обгоняя извозчиков, покрикивали зычными голосами на зазевавшихся пешеходов. На малолюдных улицах они сдавали вожжи, и кони мчались стрелой. Только легкий, скрипящий шум на улице, когда пролетали парные сани и быстро скрывались в дали сумерек. Вагоны конно-железных дорог были битком набиты проголодавшимися чиновниками и служащими, возвращавшимися со службы к своим пенатам: у гостиного двора, у Адмиралтейской площади толпилась публика в ожидании прихода конки; места занимались чуть не с бою. Иззябшие извозчики, с ледяными сосульками в бороде и усах, усиленно предлагали пешеходам "прокатить за двугривенный", указывая движением руки на своих вздрагивавших, покрытых инеем, "американских шведок". Начинался обычный отлив от центров к окраинам. Департаменты, правления, конторы опустели. Петербург торопился обедать.
В этот самый час по Фурштадтской улице, направляясь к Таврическому саду, шел Вася. Мороз был порядочный, а между тем костюм нашего юноши совсем не соответствовал сезону: на нем было осеннее пальтецо да плед, которые едва ли предохраняли от холода его тщедушное тело. Хотя мороз и пробирал молодого человека, заставляя его время от времени вынимать из карманов руки и потирать нос и щеки, но, казалось, Вася не очень смущался холодом, так как не особенно торопился, а шел обычной своей походкой, опустив голову и, по-видимому, погруженный в такие приятные размышления, которые заставляли его забывать, что на дворе мороз свыше восемнадцати градусов по Реомюру .
Дойдя почти до конца улицы, он вошел в ворота большого дома, прошел двор, поднялся по темной лестнице на самый верх и тихо позвонил у дверей. Очутившись в теплой прихожей, освещенной лампочкой, Вася почувствовал всю прелесть тепла, охватившего разом его иззябшее тело после совершенного путешествия с Царскосельского проспекта к Таврическому саду.
Он приветствовал старую женщину, отворившую ему двери, и осведомился, дома ли Елена Ивановна.
- Это вы, Василий Иванович? Сразу-то я вас и не признала! Быть вам богатым! - проговорила квартирная хозяйка, добродушная на вид женщина лет за пятьдесят, у которой Леночка нанимала комнату со столом. - Барышня наша еще не вернулась.
- Не вернулась? - протянул Вася.
- Должна скоро быть. Обождите. Небось, иззябли?
- Да, мороз, кажется, порядочный! - проговорил Вася.
- Ступайте-ка в комнату, обогрейтесь. Самоварчик, что ли, приказать поставить? Сейчас Мавра вернется.
- Благодарю вас, Пелагея Петровна. Я уж заодно, когда Елена Ивановна будет пить.
- Ну, как знаете. А то бы выпили?
- Нет. Верно, Елена Ивановна сейчас придет.
- Надо ей давно бы быть. Разве куда зашла?
Вася вошел в Леночкину комнату и присел на диван у стола, на котором был накрыт прибор и горела лампа, освещая мягким, ровным светом крайне скромную обстановку жилища молодой студентки. Комната была крошечная. Постель с подушками и одеялом, сиявшими белизной, кисейные занавески, комод с туалетным зеркалом, этажерка с двумя десятками книг, кожаный диван, стол и два стула составляли все ее убранство, но в этой маленькой келейке было необыкновенно уютно, светло и опрятно. Сразу чувствовалось присутствие умелой женской руки и веяло домовитостью и любовью к порядку.
Вася взял со стола книгу и стал было читать, но ему не читалось. Он отложил книгу и восторженным взглядом обвел эту хорошо знакомую ему комнату; мысли его обратились к Леночке, и он думал о ней с любовью, глубоко спрятанной в его любящей душе. Чувство, которое давно уже питал юноша к молодой девушке, было горячее, бескорыстное юношеское чувство привязанности. Он любил Леночку, как нежный брат и преданный друг. Никакие другие побуждения не смущали его привязанности, и Вася счел бы великим святотатством, если бы было иначе. Целомудренный и стыдливый, он возбуждал не раз насмешки Николая и не любил, когда Николай подсмеивался над его исключительными мнениями по этому предмету.
Привязанность Васи к Леночке была совершенно невинная. Он считал Леночку святой девушкой, желал ей счастия, печалился, когда замечал, что она озабочена или грустна, и радовался, видя ее счастливою и довольною. Он делал ей всякие услуги: доставал билеты в театр, переписывал лекции, помогал заниматься математикой, доставал книги, - словом, обнаруживал самую нежную заботливость.
Доверчивый и простодушный, Вася, разумеется, и не подозревал о любви Леночки к брату, тем более что молодые люди тщательно ее скрывали; близость их он объяснял товарищеской дружбой, чуть-чуть завидовал брату, досадовал на него, когда замечал, что брат обращается с Леночкой с некоторой фамильярностью, и иногда думал, что для Лаврентьева еще не все потеряно, и если он подождет, когда Леночка окончит курс, то она выйдет за него замуж, и они заживут отлично.
Сам Вася усердно работал и много читал. Жил он отдельно от брата, - ему надо было ходить на лекции и нанять комнату поближе к технологическому институту, а Николай не хотел жить в той стороне, - скромной комнатке, с чисто спартанской простотой. Да ему и не было надобности в другой жизни; он не ломал себя, а скромные привычки являлись сами собой. Он жил отшельником, водил знакомство с несколькими товарищами, бывшими ему по душе, и переписывался с отцом. Переписка эта была очень интересна; читатели познакомятся с нею в своем месте. Теперь можно только заметить, что Иван Андреевич не всегда давал читать эти письма Марье Степановне и каждый раз после получения письма в раздумье ходил печальный по кабинету.
В последнее время Вася стал замечать перемену в молодой девушке. Первые месяцы по приезде в Петербург Леночка была такая счастливая, какою Вася ее никогда не видал; в последние же две недели с ней что-то сделалось. Она была как-то озабочена, раздражительна и грустна. Раз или два он заставал ее в слезах, но у него недоставало духа спросить о причине; он даже делал вид, что не замечает слез, и обыкновенно старался чем-нибудь развлечь Леночку. Она ничего ему не говорила. Однажды только заметила: