Пожалуй, эта неприступность в какой-то мере даже повышала его авторитет. Во всяком случае, по служебной лестнице он продвигался быстро. Зигзагами, конечно, как уж это обычно бывает. БПГ, Архфинст, Гипросоцбыт, ГипроОМС и так далее, кто может все это перечислить, – но все время вверх. И все время следом за Пехене. Конечно, находились завистники из менее талантливых и менее собранных, которые рады были бы подставить ему ножку. Хотя бы потому, что он не был таким же низким, как они. Стоило появиться хоть малейшей возможности превратно истолковать какой-нибудь его шаг, тут же поднималась волна сплетен и деланного возмущения. Взять хотя бы случай с выступлением против Жюльяра. Не думаю, что это была инициатива Пехене. А тем более шантаж: мол, ты много лет был ближайшим помощником Пехене, и теперь, когда он эмигрировал, твой долг… Неправда! Во-первых, настолько мелочным не был даже Пехене. Во-вторых, к тому времени Отто стал для него слишком необходимым, чтобы стоило пойти на риск испортить отношения. Потому что Пехене наверняка получил бы отпор. Вообще же я читал ту критику в адрес Жюльяра и не обнаружил в ней ничего возмутительного.
Речь шла об одном выставочном павильоне, который Жюльяр построил в Голландии. Не такое уж это было эпохальное сооружение, оно точно отвечало своему назначению, вот и все. Не знаю, наверное, с тех пор его разобрали; ходили также разговоры, что какой-то автомобильный завод арендовал его для постоянного салона. Я видел проект, видел фотографии: здание, конечно, очень импозантное, только вот, чтобы окна вымыть, каждый раз нужно вызывать пожарных с лестницами. В оппозиционных кругах Союза много говорили о заграничных успехах Жюльяра; коллеги, побывавшие в Голландии, от восторга захлебывались. Отто написал о том, что он видел в этом павильоне ценного, оригинального, и очень сдержанно перечислил то, с чем не соглашался. Можно, конечно, спросить: почему именно Отто? Знаю, я на его месте так не поступил бы; это, однако, не критерий. Я всегда понимал, что мне до него далеко, и, что там ни говори, всегда испытывал инстинктивное уважение к качествам, которыми он отличался от меня. Неправда, что он "поливал Жюльяра грязью", неправда, что, "клевеща на Жюльяра, пытался обелить собственное прошлое", неправда, что "отрекся от своих друзей, предал их".
Например, с Контрой он встречался, я бы сказал, регулярно. И разговаривали они друг с другом так, будто все осталось по-старому: и прежнее различие в рангах, и прежние успехи, – будто они все еще сидели за столом АЭР'а. Я сказал: встречались "регулярно". Разумеется, регулярно применительно к той эпохе, когда личная жизнь была не в моде, да и времени на нее не оставалось. Однако Отто и Контра, встречаясь, касались в разговоре и личных тем.
Бюро, где работал Контра, довольно быстро было реорганизовано и стало государственным учреждением, потом отделом другого какого-то учреждения. Контра, таким образом, оставаясь на месте, все уменьшался в ранге: из председателя стал директором, из директора – завотделом. В президиум Союза его уже не выбирали, и постепенно-постепенно он исчез и из списков правления. Контра, однако, словно и не заметил этого. Он нисколько не изменился, по-прежнему забывал застегивать запонки, по-прежнему жестикулировал, по-прежнему потел, когда спорил, и брызгал слюной, когда кричал. А кричал он всегда. Разве что лысина обозначилась на макушке, да в черной шерсти На руках все больше появлялось толстых белых нитей.
– Все храмы Средиземноморья можно реконструировать из тех колонн, что я истребил в проектах Пехене. – Он подмигнул, весело смеясь: смотрите, какой он важный человек, какую важную делает работу!.. Отто же в такие минуты охватывали воспоминания, в груди просыпалось щемящее чувство одиночества.
– Знаешь, теперь, когда нет Жюльяра и старое наше содружество распалось, а в последнее время нас вообще "раскидало" по разным фронтам… я, можно сказать, лишь с тобой и могу поговорить. Да. Поговорить. Не вести деловой разговор, а именно поговорить. Ты единственный меня поймешь… Четыре года я работаю с Пехене. И знаешь, он понятия не имеет, кто я такой. Ну, хороший администратор, умею поддерживать порядок у него в учреждении, так что он может спокойно оставить на меня все дела и вращаться в сферах. Ты един понимаешь меня… понимаешь не только то, что я делаю, но и то, чего я так и не сделал. Видишь, я не строил греческих храмов, напрасно ты беспокоился. Не пожимал плечами как другие, с циничным: "Ну, раз им храмы нужны!.." Нет, свое имя я сохранил в чистоте. Меня считают жестким, даже, может быть, жестоким. Бедняги! Я слышал и такое, что, мол, я карьерист, "по трупам движущийся к цели". По каким трупам я двигался? И где вообще та карьера?… Видишь, как въелось в сознание людей воспитанное девятнадцатым веком уважение к словам и жестам… Конечно, я не отношусь к добрым людям – в обывательском смысле этого слова. Я не прощаю ошибок – в расчете на то, что, мол, потом и мне простят, рука руку пачкает… Пусть не все средства, которые я использовал для своей цели, были хороши. Хотя, я убежден, и низкими они не были. Никогда. Но кого это интересует?! Придет время, я совершу, что задумал, и тогда даже недоброжелатели поймут, как они смешны в своих домыслах, поймут, что меня нельзя судить их меркой… Словом, доброта нашего типа людей – не слюнявое умиление. Кто с такой последовательностью, с таким аскетическим самоотречением научился сбрасывать с себя всякий ненужный, сковывающий балласт, тому чужда сентиментальность, в том горит благородный огонь, бушуют настоящие страсти…
Возможно, склонность к рефлексии, овладевшая им в последнее время, связана была и с теми пертурбациями в Союзе, о которых я упоминал в самом начале. Там и сям звучала публичная самокритика, с биением кулаками в грудь, с обвинениями в разные адреса. Горо уже не считался авторитетом – ни в архитектуре, ни в чем-либо другом.
Отто, как замкнуто он ни жил, был членом президиума Союза, входил в разные комиссии, временные и постоянные, которые тоже не миновала эта сумятица. Правда, его совсем не интересовали нападки на него лично или на кого-либо другого. Однако совсем не обращать на них внимания, полностью изолироваться от мира он все же не мог. Так что нечего удивляться неожиданным обморокам, тошноте, вдруг находившей на него; в иные дни он не мог куска хлеба проглотить, страдал от хронической бессонницы, а то его охватывала средь бела дня неодолимая сонливость и такая апатия, что телефонную трубку снять он мог лишь нечеловеческим усилием. Врачи прекрасно знали эти симптомы, да что врачи – все их знали. "Возьми отпуск, поезжай в горы". "Брось все дела и сбеги на Балатон недели на три! Танцуй, играй в карты, плавай побольше, ходи под парусами!.."
Конечно, советы эти не приняли бы всерьез даже те, кто их давал. Или боялись пропустить дискуссии, или – как Отто – из-за множества текущих дел, обсуждений, заседаний; все обнаруживалось что-то, до завершения чего необходимо было отложить отпуск.
Вот и теперь: Будапештпроект как раз с чем-то слили, столица и окрестности получили единое учреждение – Будапештокрпроект. Директором его уже был не Пехене. Пехене пошел на повышение. Была разработана программа Госкомитета по градостроительству, в отношении кадров было пока известно лишь одно: председатель – Отто Селени. Конечно, и программа находилась еще в подвешенном состоянии, не хватало согласия Совмина. На повестке дня Совмина стояло много других, более срочных или менее важных дел. Вопрос о программе Госкомградстроя был достаточно важным, чтобы обсудить его серьезно, но не был таким уж срочным.
С отпуском можно тянуть и тянуть, с зубной болью долго не протянешь. Отто до сих пор не страдал зубами – и потому сейчас терпел, принимая болеутоляющее, такие мучения, от которых другой уже давно побежал бы к врачу. Наконец не выдержал и Отто. Секретарша порекомендовала хорошего стоматолога, адъюнкта. Даже договорилась по телефону, чтобы шефа приняли без очереди. И машину вызвала. "Поезжайте, товарищ Селени, до обсуждения проекта как раз успеете. И знать забудете, что такое зубная боль. Пожалеете, что зря терпели целую неделю".
Выдернуть зуб – дело действительно не ахти какое. Инъекция подействовала быстро, небо и язык превратились как бы в кусок арбуза, долго лежавший в холодильнике. Адъюнкт долго прилаживался ("рабочий зуб, с четырьмя корнями"), но вскоре все четыре корня вышли как миленькие. "Типичная деформация на почве гранулемы", – показал врач. Кровотечение останавливалось медленно. Селени нервничал, боясь опоздать к заседанию, да и адъюнкт спешил: приемная была полна больных. "Тампон держите на ранке! Не сосите, не полощите! Сегодня – только размятая пища, несколько дней жуйте на другой стороне". И еще раз повторил странное выражение – "рабочий зуб". "Надо будет заменить. Приходите дней через десять – двенадцать. Посмотрим соседние зубы, поставим мост".
Десять – двенадцать дней превратились в три недели. Слишком много навалилось вопросов по ликвидации, по слиянию, предварительные переговоры со всякими высокими инстанциями о структуре и функциях Госкомградстроя. Это еще, пожалуй, не та самая "взлетная полоса", но все же. А может быть, окажется и "полосой"…
В Союзе, кажется, все перевернулось вверх дном. На заседании правления, продолжавшемся четверо суток, Контру сначала кооптировали, затем избрали в президиум. Дело приобретало такой оттенок, что Контру избрали лишь для того, чтобы провалить Селени. В довершение ко всем событиям на сцене вдруг появился Жюльяр. Как ни в чем не бывало сошел с поезда на Восточном вокзале, с двумя чемоданами – будто из отпуска вернулся, – сел в такси и приехал на свою квартиру в Буде. Мать и сестру он известил заранее. Принял ванну, выспался; на другой день, суховато-элегантный, прогулялся по городу, пообедал в "Карпатии", потом зашел в Союз. Люди смотрели на него, как на привидение. "Это ты?… Разве ты не эмигрировал?!"
Жюльяр и тут сумел обыграть положение. В ответ он поднимал брови и пожимал плечами.
– Вы в своем уме? Эмигрировал? Я?! Да мне и дома-то невтерпеж!
Через три недели секретарша снова заставила Отто поехать в клинику, не могла уже смотреть, как мучается шеф. А ведь он все предписания соблюдал, даже полоскал рот настоем ромашки: ранка все не заживала. Даже будто увеличивалась. Да-да. Конечно, язык увеличивает то, что во рту, но Отто определенно чувствовал, на месте, где были четыре корня, теперь зияет настоящая язва, чуть не в полдесны.
Врач долго изучал его рот, потом написал записку. "Пойдете с этим в лабораторию! Сестра вас проводит". На другой день он сам позвонил секретарше: "Пусть товарищ Селени зайдет ко мне. Я очень хотел бы повторить анализ".
На основе повторного анализа консилиум, поставил безапелляционный диагноз: лейкемия.
Много чего болтали люди по этому поводу. Говорили даже, что, мол, как раз вовремя. Мало кто знал – может быть, и вообще никто, – что, например, вопрос о его назначении стоял в Совмине очень даже благополучно. Или что в первые же дни его посетил в больнице Жюльяр – конечно, вместе с Контрой. Они предложили ему вместе работать в новом комитете. И Отто принял это к сведению, не удивившись и не растрогавшись. Так и должно быть. Жюльяр же, который уже заручился обещанием министра на этот счет, спрятал свою растроганность в очередном bon mot: "Ничто не меняется, кроме орфографии. Кое-кто считал, что возможно такое: Селени contra Жюльяр, потом – Жюльяр contra Селени. Теперь все узнают новый вариант: Селени, Контра, Жюльяр". И принес бутылку "Шатенеф дю Пап".
Позже Отто уже знал, что с ним. Судьба и медики были к нему благосклонны, мучился он недолго. То есть недолго применительно к лейкемии. Так что время, чтобы поразмыслить над жизнью, у него было.
Над своей жизнью, которая на этой ступени перехода к безличному состоянию, пожалуй, утрачивает право на притяжательное местоимение. И становится просто жизнью. Или даже – Жизнью.
Жизнью, которой на его долю выпало тридцать девять лет. Гете – восемьдесят три. А Шенгерцу – только тридцать семь. Святой Маргарите – двадцать девять, Петефи и Китсу – неполных двадцать семь.
То есть каждому достается не так уж много жизни.
И никто не знает, принадлежит ли ему завтрашний день. R.I.P.
Примечания
1
То есть: никогда не примиримся с последствиями Трианонского пира – реакционный лозунг хортистской военщины.
2
То есть грамматика, диалектика, риторика – элементарный цикл (тривиум) свободных искусств, изучавшихся в римской школе.
3
Район Будапешта в западной части Буды.
4
Имеется в виду, очевидно, месса И.-С. Баха.
5
Шулек Р.– венгерский архитектор второй половины XIX века. По его проекту собор св. Матяша был перестроен в духе неоготики. Он же автор Рыбацкого бастиона.
6
Осман Жорж – был префектом департамента Сены, а не мэром Парижа.
7
Кечкемет – один из периферийных центров Венгрии.
8
Имеется в виду больница св. Рокуса (теперь больница им. Земмельвейса).
9
Иожеф – наместник Габсбургов в Венгрии в первой половине XIX века. Укрепляя власть Австрии, в то же время покровительствовал некоторым прогрессивным тенденциям в жизни Венгрии, главным образом в экономике и строительстве.
10
Иштван Загон – драматург, журналист, весьма популярный в 20-х годах XX века.
11
Гардони Г. – венгерский прозаик начала XX века, автор исторических романов. Круди Д. – прозаик того же периода.
12
"Закрытое число" (лат.). В старой Венгрии существовала практика ограниченного приема в высшие учебные заведения и в государственные учреждения представителей национальных меньшинств.
13
"Материал и ритм" – по-венгерски "Аняг эш ритмуш", аэр – воздух (греч.).
14
"Ланча" ("Lancia") – марка автомобиля.
15
Недостающий слог, взятый отдельно, означает "дрянь", "дерьмо".
16
"Баухауз" – Высшая школа строительства и художественного конструирования, учебное заведение и архитектурно-художественное объединение в Германии в 1919–1933 годах.
17
Всевенгерский профсоюз строительных рабочих.
18
Реакционная организация, проводившая идеологию фашизма в Венгрии.
19
Йожи – уменьшительное от Йожеф (то есть Иосиф).
20
Тринитротолуол, или тротил, тол.
21
Северная Венгрия – то есть Словакия. В 1938, затем в 1941 году хортистское правительство Венгрии захватило часть Словакии и Трансильванию.
22
Тихая ночь, святая ночь… (нем.)
23
"Парады" – марка минеральной воды.
24
Сентлершц – небольшой городок на юге Венгрии. Глорьетта (павильон, беседка) не известна как архитектурный памятник. Скорее всего она упоминается автором как воплощение безвкусия и претенциозности (об этом говорит, в частности, французское название этого сооружения).
25
Вениамин (библейский персонаж) – младший из двенадцати сыновей Иакова.
26
"Я признаю" (лат.). – Начало покаянной молитвы у католиков.
27
"Идите, вам прощено" (лат.). Формула, с которой священник отпускал покаявшегося. Жюльяр обыгрывает здесь этапы исповедальной процедуры.
28
Шенгерц З. – один из видных представителей коммунистического движения в хортистской Венгрии. Был расстрелян в 1942 году.
29
Святая Маргарита (Маргит) (XIII в.) – дочь венгерского короля Белы IV. Была причислена к лику святых. По ее имени назван остров Маргит в Будапеште.
30
Requiescat in pace (лат.) – мир праху твоему.