И не успел еще пан Клеменс ответить, как нотариус сжал его руку и вышел, не простившись с присутствующими.
- Кушать подано! - сказал в это мгновение Янек, распахнув дверь в столовую.
Гости толпой вышли. В гостиной остались лишь Вольский, Пёлунович да еще какой-то незнакомый хозяину господин, в весьма непринужденной позе раскинувшийся в кресле.
- Кто это? - спросил пан Клеменс Густава.
- Не знаю! Должно быть, кто-то из новых.
- Пан Дамазий! Пан судья!.. Кто это такой? - снова спросил смущенный хозяин.
Но и они не знали.
Тогда пустились на последнее средство и вызвали в гостиную почти всех гостей, но никто сидящего в креслах мужчину не знал. И только под конец вспомнили, что этот господин пришел с нотариусом.
- Прямо беда! Ну, что мне делать! - горевал пан Клеменс, который никак не мог примириться с тем, чтобы кто-нибудь из его, пусть даже и самоновейших, друзей не сел за общий ужин.
Между тем события пришли ему на помощь. Окружившие незнакомца гости до тех пор топали ногами и кашляли, пока он не проснулся.
- А-ааа! Что, уже пора ужинать? - спросил незнакомец, вставая на ноги.
- Пёлунович! - представился ему хозяин.
- А-аа!.. Очень приятно, очень приятно. Как у вас тут жарко, сударь! А-аа! Ну, значит, идемте ужинать.
И он пошел вперед, а за ним остальные, смеясь до упаду и расспрашивая друг друга о фамилии новою члена общества.
Узнали ее лишь в конце ужина, а именно, когда хозяин, обратившись с наполненным бокалом к гостю, сказал:
- Сударь! Я хотел бы выпить за ваше здоровье, но, клянусь честью, не знаю, с кем имею удовольствие, потому что нотариус ушел, а…
- Я Файташко, бывший уездный предводитель шляхты.
- Ваше здоровье! - грянули хором гости.
Так ко всеобщей радости закончилось это маленькое недоразумение.
Глава десятая
Шабаш
На следующий день Вольский пришел к Пёлуновичу лишь в четыре часа пополудни.
Двери гостиной он застал запертыми; из кухни доносился веселый смех прислуги.
На его звонок вышел Янек.
- Барина нет и барышни нет, ваша милость, все поехали к крестной матери барышни, но барин просил и барышня просила, чтобы вы, ваша милость, подождали!..
Этот юноша, на волосах и лице которого виднелись следы бесцеремонного обращения со стороны кухарки и горничной, высказал все это не переводя дыхания.
Мы должны отметить, что день этот запечатлелся в местной метеорологической хронике благодаря чрезвычайному зною. В этот день несколько излишне раскормленных добряков хватил удар, в Висле, вследствие чрезмерной тесноты в купальнях, утонуло несколько человек, и ощущалась такая нехватка в сельтерской, что самые заядлые любители ее принялись даже за Гунияди и магнезиевый лимонад.
Термометр доходил до тридцати градусов по Цельсию, в воздухе невыносимо парило.
Вольский вошел в гостиную и растерянно остановился среди комнаты. С самого утра на него гнетуще действовало состояние атмосферы. Сюда он пришел, чтобы стряхнуть с себя апатию, и вот… никого не застал!
А между тем его, видимо, ждали.
Кто-то положил его папку и карандаши на обычном месте, поставил перед мольбертом стул, а напротив него кресло. Но художник пришел, а модели не было.
В эти мгновения Густав почувствовал, что внутри его существа возникла словно какая-то точка, бесконечно малая и бесконечно болезненная. Когда он пытался внимательней прислушаться к себе, ощущение исчезло, когда же начинал удивляться, что это ему привиделось такое, оно выступало вновь. Были минуты, когда ему казалось, что эта неуловимая точка - вся его душа, внезапно пораженная каким-то страшным и таинственным недугом.
Вольский осмотрелся кругом.
Канарейка на окне, в который уж раз пополоскавшись в воде, нахохлившись сидела в своей клетке. Под фортепьяно, вытянув ноги и разинув пасть, лежал, едва дыша, жирный Азорка.
Дверь в комнату Вандзи была открыта. Густав хотел было войти туда, но не мог сделать ни шагу. Лишь теперь он понял, что значит быть брошенным в жертву двум борющимся между собой силам, одна из которых в известные часы жизни грубо толкает нас вперед, а другая безжалостно приковывает к месту.
Идя сюда, он воображал, что застанет их (ибо об одной Вандзе он и мечтать не смел), воображал, что эти два симпатичные существа рассеют тучи, которые неведомо почему омрачили его душу, - и вот не застал их.
Демон печали торжествовал.
Густав вынул часы; с того времени, как он вошел в гостиную, прошло едва десять минут.
- Скоро вернутся! - шепнул он и одновременно подумал: "Как ужасно было бы никогда уже не увидеть Вандзю!"
Никогда!.. Никогда!..
И в этот миг им овладела неопределенная грусть, беспредметный страх, беспричинное отчаяние, которые - увы! - так хорошо знакомы людям с больными нервами, но которые ужаснули никогда прежде не болевшего Густава.
- Это все из-за жары! - шепнул он снова и вдруг страшно удивился, что по сей день еще никогда не думал о своем будущем. Не думал - он, возлюбленное дитя богача, он, которым восхищались все его товарищи художники, он, юноша, полный сил и здоровья!
А кто же имеет больше прав возможно долее пользоваться веселым пиром жизни, ежели не такие, как он и подобные ему?
В этот миг ему показалось, что глазами души он видит вдруг выросшую непреодолимую стену, у которой кончаются пути всего сущего.
- Это из-за жары!
Он подошел к столу, где лежали его рисунки. Взял один листок… Лицо Вандзи… Он отодвинул листок, взял другой. Несколько серн среди мрачного леса… Другой листок… Множество голов, мужских, женских, евреев, клоунов, ксендзов, уличных мальчишек; множество лиц, смеющихся, скорбных, насмешливых… Он дал им эту мертвенную жизнь, он воззвал их к этому неполному существованию, он создал эти формы бездушные и настойчиво домогающиеся души, он их так жестоко обидел!..
- А разве моя жизнь не такая же иллюзия? - убеждал он себя и перевернул страничку.
На этот раз он наткнулся на какой-то сентиментальный могильный памятник: сломанная колонна, торчащая среди плюща, роз и кипарисов.
- Все это из-за жары! - вздохнул он, откладывая папку, и отошел к окну.
Стрелка барометра указывала на проливной дождь.
- Все еще не возвращаются! - шепнул Густав.
Он взглянул на улицу: она была пуста. Ни ветерка. Ни один листок не шевелился на дереве. Птицы молчали, прячась от зноя, а быть может, чувствуя надвигающуюся грозу.
Вольский взглянул на небо… На западе клубились тяжелые черные тучи с белесыми краями.
Напротив виднелась лачуга Гоффа. В одном из открытых окон оранжевого домика висела простыня, по участку ходило несколько человек.
Вольский видел их, но расстояние не позволяло ему их узнать. Ему пришло в голову, что Гофф беден (а может, и болен?), что эти люди измеряют участок, что на его глазах свершается преступление, которого он не понимал, но которое чувствовал.
- Что мне до этих людей? - шепнул он, глядя на меряющих землю людей, хотя чувствовал, что это его касается.
Он многое дал бы за бинокль в этот миг, ибо какой-то мощный внутренний голос повелевал ему идти туда и взглянуть в глаза людям, которые мерили одичавший участок.
И тут, впервые в жизни, он испытал приступ сердцебиения. Он отскочил от окна и хотел было бежать в лачугу Гоффа, но опомнился.
- Это все из-за жары! - сказал он. - Завтра на сессии я, безусловно, изложу дело Гоффа или, наконец, возьму на себя заботы о нем… Завтра!..
И, сказав слово: завтра! - он почувствовал, как волосы у него на голове поднимаются дыбом.
Сверкнула молния, и протяжный гром раздался на западе. Вольский прикрыл окно и, невыразимо утомленный, упал в кресло - то самое, которое вчера занимала Вандзя.
Голова его горела, в жилах молотом стучала кровь, наконец им овладел болезненный сон наяву.
Ему казалось (вот ведь забавная история), что он - это Зенон, который вызвал на дуэль нотариуса, и стоит со своим противником у барьера.
Вокруг он видел деревья и улыбающихся свидетелей, которые шептались между собой, что дело кончится ничем и что противники стреляются только для формы.
Потом ему мерещилось, что нотариус тоже улыбается и целит куда-то в сторону, а потом… раздался удар грома, и с величайшим удивлением он обнаружил, что небо и ветви деревьев простираются прямо против его лица, а секунданты, которые стояли рядом, теперь стоят над ним…
"Я упал!.. - подумал он. - Неужто я ранен?"
Он видел, как секунданты наклоняются над ним, но вместе с тем чувствовал, что расстояние все увеличивается. Он увидел полное ужаса лицо Вандзи и подумал, что девочка в этот миг заглядывает в невероятно глубокий колодец, в который сам он быстро погружается.
"Что же это значит?"
Постепенно видение Ванды растаяло во мгле, а вместо этого ему почудился отчаянный крик его дяди:
- Убит… Мой Густав убит!..
Именно в этот миг он почувствовал, что вот-вот ему откроется тайна этого странного состояния. Но это был последний проблеск сознания, после которого им овладели беспамятство и тьма.
Очнулся он с каплями холодного пота на лице.
- Гренадерский сон, не видать мне царствия небесного, прямо-таки гренадерский сон! - восклицал стоящий перед ним пан Клеменс. - Дождь льет как из ведра, гром гремит так, что дом содрогается, а он как ни в чем не бывало покоится в объятиях Морфея!
- Давно вернулись? - спросил Вольский, забывая о всех мрачных видениях.
- Вот только что! Как с неба упали, вместе с дождем. Вандзя еще не переоделась. Мы были у крестной матери, да и компаньонку уже нашли, - тараторил веселый дедушка.
Густав вдруг что-то вспомнил.
- Как дело Зенона с нотариусом? - спросил он.
- Уже помирились. Завтра оба будут на заседании, нотариус с проектом ссудной кассы, а Зенон со своим меморандумом о пауперизме.
Тут Вольскому вспомнились его галлюцинации и тревоги, и он чуть не прыснул, но в эту минуту вошла Вандзя, и он только… покраснел.
Между тем на дворе наступила ночь, разыгралась гроза, а в лачуге…
Но войдем туда.
В каморке Гоффа, среди клубов табачного дыма и испарений дрянной водки, мы видим четыре мужские фигуры.
Самая важная из них в этом собрании - уже известный нам ростовщик Лаврентий, как всегда замаскированный очками, как всегда застегнутый до самого горла и деревянно спокойный. Он медленно прохаживается по тесной комнате и грызет ногти.
Вторым был Гофф. Он сгорбился на своей постели, упершись руками в колени и уставившись неведомо куда и на что. Казалось, что громы и молнии уже не существуют для этой засыпающей души.
Два их товарища были просто оборванцы, каких ежедневно можно встретить во всех кабаках, участках и в сенях судов. Они принадлежали к прослойке, которая дает обществу в лучшем случае подпольных адвокатов, мелких посредников и шарманщиков, в худшем - воров, и во всяком случае лишенных и тени совести пьяниц и дармоедов.
Этих людей привел пан Лаврентий, чтобы они подписались под купчей на жалкую резиденцию Гоффа.
В другой комнате, покрытая дырявым одеялом, исхудавшая, как скелет, и желтая, как воск, лежала за ширмой Констанция. Возле нее, завернутая в лохмотья, спала больная Элюня, а в ногах у нее на поломанном стуле сидела старая нищенка с трясущейся головой и шептала молитвы.
Обернутая льняным лоскутом погребальная свеча и черное распятие на столе - все это вместе создавало картину, при виде которой, казалось, должны бы заплакать и мертвые стены.
Между тем общество в соседней комнате развлекалось.
- Эх, наше холостяцкое! - восклицал, поднимая стакан, господин, которого называли Гжибовичем, обращаясь к другому, именующемуся Радзишеком.
- Такой ты холостяк, как твоя жена девственница! - ответил другой, опрокидывая стакан в глотку.
- По правде сказать, - изрек, подумав немного, Гжибович, - надо бы сперва выпить за здоровье нашего хозяина… Разрешите? - прибавил он с оттенком робости.
- Кончайте скорей! - отвечал ростовщик и отвернулся к столу, на котором лежала бумага и другие письменные принадлежности.
- Ну что, куриные твои мозги, осадил тебя хозяин? А не лезь в другой раз, - сказал своему товарищу Радзишек.
- Эх, водка как водка, обыкновенная сивуха - только и всего!.. Но вот колбаса до черта хороша!
- Высший сорт! - объяснил Радзишек.
- Правда ли, сударь, - спросил Гжибович Лаврентия, - что некоторые колбасы делаются из свиней, откормленных трупами?
- Кончайте, - буркнул ростовщик.
- Спрашивает, а сам не знает, что уже раза три отведал своей матери-покойницы, - ответил Раздишек.
- И-и-их! Посмотрите на этого барина! Будто его не видели на свалке, как он на черепках валялся, подошвой прикрывался! - вознегодовал Гжибович.
- Молчи, дубина, а не то скажу слово, и так в тебя гром ударит, что сразу с копыт долой!
- Не кощунствуй! - вмешался Лаврентий.
- Он еще будет громы призывать, не слышит, холера, что на дворе творится! - дополнил Гжибович, указывая на окно, за которым непрестанно сверкали молнии.
В дверях появилось морщинистое лицо нищей.
- Сударь, - шепнула она Лаврентию, - больная требует духовника.
- Сейчас некогда, после!
- А ну как помрет?
- Пусть читает символы веры, надежды и любви с надлежащей скорбью о грехах, это будет для нее все равно что исповедь! - ответил Лаврентий.
Казалось, молния, пронзившая в этот момент черный свод туч, разразит негодяя, но она миновала его и ударила в сухое дерево. Гром небесный, предназначенный для его головы, еще дремал во всемогущей деснице.
- Молния ударила в дерево! - шепнул бледный Гжибович. - Закрой окно, ты, дубина!
- Черта с два его закроешь, когда его все перекосило, - ответил с гневом Радзишек. - Не бойся! - прибавил он. - Уж чему быть, того не миновать, хоть тебя на все запоры в Павяке запри…
- Садитесь и пишите! - приказал Лаврентий. - А вы, господин Гофф, слушайте внимательно.
Гофф молчал, застыв в прежней позе.
- Господин Гофф! - повторил ростовщик.
Старик не шелохнулся.
- Сударь, эй, сударь!.. - заорал ему на ухо Радзишек, дернув его за руку. - Вернитесь-ка в свой номер, договор писать будем!..
- Слушаю! - ответил Гофф и вновь впал в задумчивость.
Два оборванца уселись за стол и взяли в руки перья.
- Что это там так стучит! - шепнул Гжибович, прислушиваясь к грохоту, доносившемуся с другой стороны дома.
- Наверно, ставни пооткрывало, вот они и стучат от ветра! - ответил невозмутимый Радзишек.
Снаружи на мгновение утихло, и вдруг снова ударил гром, да так близко, что задрожал весь дом, а в трубе посыпался щебень.
- Вот еще наказанье божье с этой грозой! - ворчал испуганный Гжибович, придерживая бумагу, которая вырывалась из-под его руки.
- Ишь какой стал нежный, точно баба… поглядите только на него! - гневно крикнул Радзишек. - Ты думай о том, как бы кусок хлеба спроворить, а не о громах и молниях, да хоть бы в тебя и ударило…
- Пишите! - прервал ростовщик.
- "Составлено в доме гражданина Фридерика Гоффа, номер…" Ну, вы уж сами знаете, как это пишется, - диктовал Лаврентий.
Нищенка вторично появилась в дверях.
- Сударь, - сказала она Лаврентию, - видно, она кончается…
- Зажги свечу, дай ей в руки и читай молитвы… Я занят!.. - ответил ростовщик.
Старуха ушла. Два оборванца, написав заголовок, ждали продолжения.
- "Между господином Фридериком Гоффом, гражданином, с одной стороны, и господином Лаврентием… капиталистом, с другой, заключен следующий договор", - диктовал Лаврентий.
- "Когда глаза мои будут затуманены приходом смерти, Иисусе милосердный, смилуйся надо мной!.." - говорила в соседней комнате повышенным дрожащим голосом нищенка.
- Смилуйся надо мной!.. - повторила Констанция.
Звенели оконные стекла, дом дрожал, из его нежилой половины доносились какие-то взвизги, неясные звуки, а ростовщик все диктовал:
- "Параграф первый. Господин Фридерик Гофф, владелец недвижимости за номером… по улице… состоящей из участка, насчитывающего три тысячи квадратных локтя поверхности, жилого дома, заборов и пруда, передает оную недвижимость господину Лаврентию… капиталисту, за сумму в тысячу рублей серебром, добровольно назначенную…"
- "Когда бледный и холодеющий лик мой будет пронизывать сердце зрящих его жалостью и страхом, Иисусе милосердный, смилуйся надо мной!.." - говорила нищенка.
- Смилуйся надо мной! - едва слышным голосом повторила Констанция.
Из всех видимых точек горизонта извергались ручьи ослепительного света; казалось, что земля колеблется, что обрушивается небесный свод, но ростовщик не обращал на это внимания. Спокойным, мерным голосом он диктовал:
- "Параграф третий. Господину Лаврентию причитается получить с оного господина Фридерика Гоффа, на основании частных расписок, собственноручно подписанных вышепоименованным Фридериком Гоффом, девятьсот восемьдесят рублей серебром, каковая сумма будет зачтена в счет уплаты, при одновременном возврате расписок. Остальную же сумму, то есть двадцать рублей серебром, господин Лаврентий обязуется уплатить наличными".
- "Когда мысль моя, потрясенная страшным видением смерти, повергнется в ужас и обессилеет в борьбе с властителем ада, который будет тщиться лишить меня веры в твое, господи, милосердие и повергнуть меня в отчаяние, - Иисусе милосердный, смилуйся надо мной!" - говорила старуха.
Голос Констанции уже умолк.
- "Параграф четвертый. Покупатель вступает в фактическое и законное владение с момента подписания настоящего договора", - продолжал пан Лаврентий.
- Сударь! - шепнула с порога женщина. - Она кончилась!.. Может, вы поднесли бы мне за труды?..
- Одну минуточку! - ответил Лаврентий и стал быстро диктовать окончание.
Когда его помощники кончили писать, он подошел к Гоффу, крепко сжал его руку и, подведя к столу, сказал:
- Подписывайте!
Гофф подписал.
- А теперь здесь…
Гофф подписал еще раз.
- Теперь свидетели: пан Радзишек, пан Гжибович!
Свидетели украсили оба листа своими уважаемыми именами.
Один из листов ростовщик быстро просмотрел, промокнул и, тщательно сложив, спрятал в боковой карман. Только тогда он сказал:
- Господин Гофф, наша дорогая Костуся отдала душу богу.
- Что?.. - спросил старик.
- Ваша дочь умерла! - повторил Лаврентий.
Старик спокойно вышел в другую комнату, посмотрел на неостывшее еще тело и, взяв в руки спящую Элюню, вернулся с нею на свою кровать.
Вскоре ростовщик, его помощники и нищенка покинули дом несчастного.
Они были уже в сенях, когда из комнаты Гоффа до них донесся дрожащий, но спокойный голос старика, который говорил:
- Пойдем тпруа, Элюня, пойдем тпруа!..
Поздно ночью, когда гроза уже утихла и засияла луна, слегка прикрытое в комнате Констанции окно растворилось, и в нем появился какой-то мужчина.
- Костка! Костка! Костуся!.. - приглушенным голосом говорил пришелец.
Молчание.
- Ну-ну! Будет прикидываться, дуреха. Гони монету, хоть сколько-нибудь, а то я уже два дня не евши.