Решив спрятать книжечку в безопасном месте, она достала из тумбочки у постели белую картонную коробку, где уже хранились кусок серебряного галуна с гроба бабушки, перышко канарейки, которую сожрал кот, и несколько засушенных листьев. Сюда же Анелька уложила и дар панны Валентины. При этом она машинально раскрыла потрепанную книжечку и на обороте первой же страницы увидела написанные карандашом, уже полустершиеся слова:
"Всегда думай прежде всего о своих обязанностях, а затем уже об удовольствиях".
И пониже:
"В среду отдано в стирку:
сорочек 4
сорочек ночных 2".
Час спустя панны Валентины уже не было в доме. Она уехала, увозя все свои пожитки и расписку на пятьдесят рублей, которые пан Ян обязался уплатить через неделю.
Мать Анельки расхворалась и лежала в постели. Отец за обедом ничего не ел и велел Анджею заложить коляску. Около четырех он вошел в спальню жены и объявил, что ему необходимо ехать в город.
- Помилуй, Ясь! - сказала пани слабым голосом. - Как ты можешь сейчас оставить нас? Мне во всем доме не с кем будет слова сказать… Прислуга ведет себя как-то странно… Я и то уже хотела тебя просить, чтобы ты после святого Яна нанял других людей.
- Наймем, не волнуйся, - ответил муж, не поднимая глаз.
- Хорошо, но пока ты оставляешь меня одну! Мне нужна горничная, какая-нибудь пожилая и степенная. О гувернантке для Анельки я уже не говорю - ты, конечно, привезешь с собой кого-нибудь?..
- Хорошо, хорошо, - повторял пан, беспокойно переступая с ноги на ногу.
- Malheureuse que je suis!..<Какая я несчастная!.. (франц.)> Не понимаю, что это за дела не дают тебе усидеть дома, да еще в такой момент? Я уже все глаза выплакала. Привези для Юзека пилюли, а для меня солодовый экстракт… И потом хотелось бы знать, могу ли я надеяться, что ты свезешь меня к Халубинскому. Я чувствую, что он…
- Ну, до свиданья, Меця! - перебил, не дослушав, муж. - Прежде всего мне нужно уладить самые неотложные дела, а потом уже потолкуем и о поездке твоей в Варшаву.
Пан Ян ушел к себе в кабинет, заперся там и стал выгребать из ящиков письменного стола разные документы. Он был очень расстроен и нервно вздрагивал от малейшего звука за дверью. Он успокаивал себя мыслью, что еще вернется домой, но другой голос, потише, где-то в глубине души шептал ему, что он уезжает отсюда навсегда. Он внушал себе, что дела требуют его отъезда, а этот внутренний голос твердил, что он бежит от грозы, которую навлек на головы своих близких. Он пытался уверить себя, что скрывает от жены продажу поместья только потому, что щадит ее, а совесть подсказывала, что он попросту обманщик.
О том, что пану Яну придется продать имение, доподлинно знал Шмуль, догадывалась вся прислуга в усадьбе, подозревали и крестьяне. Одна только жена его, которой, собственно, принадлежало это имение, ничего не знала и не предчувствовала катастрофы. Таков был результат неограниченного права распоряжаться всем ее имуществом - права, которое она дала мужу в день свадьбы. Женщине ее круга, молодой и прекрасной, не подобало самой заниматься делами и даже что-нибудь понимать в них. Да и как можно было подозревать мужа в том, что он все промотает!
Странная это почва, на которой семена беспредельного доверия порождают нищету!
У пана Яна было множество светских талантов: он одевался по моде и был образцом элегантности, умел с большим остроумием и тактом поддержать разговор в обществе, обладал тысячью других достоинств, но он, как ребенок, играл с огнем, не думая об опасности, а наделав пожар, сбежал.
Уезжал он не потому, что решился бросить детей, довести до отчаяния жену и всех их оставить без куска хлеба, - нет, он, как всегда, хотел просто избежать неприятностей. Утешать и успокаивать семью, смотреть в глаза прислуге и дворне, видеть, как новый хозяин вступает во владение поместьем, - словом, выступать в роли банкрота - нет, это было ему не по вкусу.
"Здесь, на месте, я им ничем не помогу, - думал он, - и только сам потеряю спокойствие, которое мне сейчас всего нужнее. Не лучше ли, избежав сцен, все уладить в городе, придумать, куда переселить жену, и тогда обо всем ей написать? Если дурные вести придут вместе с хорошими, то бедняжку не будет мучить забота, куда ей деваться, когда усадьбу займут другие…"
Соображения, несомненно, дельные, тем не менее пан Ян был расстроен. Он чувствовал, что во всем этом есть какая-то фальшивая нота. Быть может, следовало остаться с женой и детьми, потому что женщине, к тому же еще больной, трудно будет одной, без совета и помощи? И что скажет Анелька?
Притом этот собственный уголок так дорог его сердцу, так надежен, так нравится ему! Сколько раз он пятнадцать лет назад в этом кабинете проводил целые часы с женой! Липа за окном была тогда гораздо тоньше и не такая ветвистая. Из окна видна была сверкающая на солнце гладь пруда, а теперь ее заслоняют кусты. Вон там, под каштаном, - тогда он еще не был такой трухлявый - постоянно гуляла Анелька на руках у няни. В длинном синем платьице, белой слюнявочке и чепчике она была похожа на куклу. И часто, увидев отца в окне, протягивала к нему ручонки…
А сколько гостей гуляло по этим дорожкам! Казалось, стоит всмотреться получше - и увидишь в саду след развевавшихся здесь женских платьев. И, если вслушаться хорошенько, кто знает - не зашумят ли в воздухе давно отзвучавший смех, шутливые и нежные слова и замирающие вздохи влюбленных?
Ах, как здесь хорошо! Каждая пядь земли - книга оживших воспоминаний… А он уезжает отсюда навсегда! Отныне дорогие тени, блуждающие по дому и саду, станут страшными призраками и будут пугать чужих людей.
А что будет с ним? Ведь человек состоит как бы из двух половин: одна половина - это его дом, поле, сад, а другая - он сам. Если дерево, вырванное из земли, засыхает, - что же будет с ним, оставляющим в этой усадьбе навеки самую прекрасную часть своего прошлого?.. Он уйдет в мир, станет совершенно другим, новым человеком. Улиткой, у которой сорвали со спины ее раковину, и ей приходится в муках создавать себе другую. Будет ли эта новая удобнее или хотя бы не хуже прежней?..
Никому не ведомо, сколько души в деревьях, в стенах. И мы не слышим, как откликаются неодушевленные предметы, когда мы прощаемся с ними навсегда.
Стук колес отрезвил пана Яна. Он схватил чемодан и вышел, не оглядываясь.
На крыльце встретилась ему Анелька.
- Ты уезжаешь, папа?
- На несколько… На какие-нибудь сутки, не больше, - сказал он, целуя ее.
Губы девочки были холодны.
Пан Ян сел в коляску. У него было такое чувство, словно через мгновение дом рухнет и погребет под собой всех, кто оставался в нем.
- Трогай!
- До свиданья, папа!
- Анджей, поезжай!
Лошади рванулись с места, так тряхнув коляску, что пан Ян ударился головой о спинку сидения. Скоро дом скрылся из виду. Мимо летели уже службы. Проехали по аллеям. Вот они, его поля, незасеянные, запущенные… Опять стал виден сад, мелькнула крыша дома, окно в мезонине, у которого стоит сейчас Анелька. И вот уже все осталось позади. Пан Ян вздохнул с облегчением.
- Слушай-ка, мой милый, - сказал он кучеру, - натягивай получше вожжи, а то лошади у тебя головы понурили, люди могут подумать, что это какие-то извозчичьи клячи!
Потом он закурил сигару - и пришел в отличное настроение. Жена, Анелька, призраки прошлого, все осталось там, позади. Ох!.. Только не оглядываться!..
Прохожие кланялись. Перед хатой, стоявшей у самой дороги, молодая мать забавляла маленького сына. Увидев коляску, она посадила ребенка на одно колено и, притопывая, запела:
Едет пан на коне, гоп, гоп!
А мужик за паном следом, топ, топ!
При виде этой семейной идиллии пан Ян улыбнулся с искренним удовольствием. Над ним светило солнце и парил жаворонок, поля вокруг дышали жизнью. Только там, далеко за холмом, за садом, оставался дом без хозяина, а в окне мезонина Анелька смотрела вслед отцовской коляске, казавшейся уже не больше жука.
Вырванный зуб не болит. Беглец не чувствует горя покинутых им людей.
Глава девятая
Тревога в деревне. Гайда пугает воробьев
На другой день после отъезда пана Яна Юзеф Гжиб зашел в корчму за водкой. Он застал здесь жену Шмуля, еще более обычного молчаливую и задумчивую, и самого Шмуля, который, вымещая свое раздражение на служанке, ругал ее за рюмку, разбитую еще на прошлой неделе, и не ею, а кем-то из посетителей.
Как только Гжиб переступил порог, Шмуль с иронической усмешкой обратился к нему:
- Ну, хозяин, радуйтесь! Будет у вас новый помещик…
- Что ж, может, и будет, - отозвался Гжиб, сразу помрачнев.
- Поставят теперь в деревне и винокурню и мельницу…
- А нам они ни к чему. Это вам, Шмуль, на руку: вы же хотели арендовать мельницу.
Шмуль вскипел:
- Эта мельница так будет моя, как лес - ваш! Эх, дурни, сами на себя беду накликали…
- Какую беду? - спросил встревоженный Гжиб.
- А вы не знаете? Пан все имение продает немцу, и тот сказал, что аренду сразу у меня отберет, а на будущий год и из корчмы выгонит.
- Так то ж вас, а нам что за дело?
- И вам солоно придется: немец уже дознался, что вы не имеете права пользоваться и половиной того, чем пользуетесь.
- Ну-у…
- Вот вам и "ну"! Тут никаких "ну", тут есть документ, табель. Пан вам дал волю, потому что у него не было денег, чтобы держать лесников да полевых сторожей. И вы делали, что хотели, да еще потребовали с него за лес по пяти моргов. Ну, а теперь… черта с два! Не получите и двух моргов!
- Увидим! - проворчал Гжиб. - Если шваб нас вздумает обижать, мы за себя постоим…
- Не он вас обижать будет - это вы прежнего пана обижали, а новый только свое возьмет. Привезет комиссара, начальство… И пусть только кто из вас у него лишнюю веточку сломит в лесу - засадит в острог, и все. И поделом вам… сами виноваты! - заключил Шмуль.
- Да мы же не хотели…
- Не хотели? В то воскресенье вы, Юзеф, громче всех кричали, что не надо соглашаться, а если соглашаться, так только на пять моргов. И ведь как уговаривал вас Олеяж! Вот это умный мужик, а у вас разума ни на грош…
Гжиб был расстроен. Он хотел купить четыре бутылки водки, но, услышав такие вести, купил только три и, возвратясь домой, обошел всех соседей и передал им то, что услышал от Шмуля.
Мужики сокрушались или облегчали душу бранью и угрозами. Были, однако, и такие, которые считали, что это выдумал Шмуль, чтобы склонить их к соглашению с помещиком.
Но уже на другой день даже самые стойкие оптимисты пали духом. С самого утра из губернского города приехали немцы - целых трое - и стали осматривать деревню. В усадьбу они не зашли, зато обследовали весь лес, речку и крестьянские поля.
Как только их увидели в деревне, за ними увязалась толпа мужиков, баб и ребятишек. Но немцы не обращали на них никакого внимания.
- Ой, не к добру это! - говорил один из мужиков. - Наш пан, когда к нему приставали, только серчал иногда, а эти шароварники все гогочут да шушукаются - должно быть, смеются над нами…
- А не перекрестить ли кого из них шкворнем?
- Боже тебя упаси! Не видишь, дурень, какие трубы они при себе носят? И замахнуться не успеешь, как он тебя на месте уложит!
Когда немцы уехали, даже не заглянув в корчму, мужики, посовещавшись, решили отправить депутацию в усадьбу. Выбрали троих самых почтенных хозяев: Гжиба, который в воскресенье отговаривал других от сделки с помещиком, а теперь переменил мнение, Шимона Олеяжа, с самого начала советовавшего подписать договор, и Яна Самеца, того лохматого с колтуном, которым командовала жена, - его выбрали потому, что земли у него было больше, чем у всех в деревне.
Гжиб и Олеяж были на сходе, а Ян отсутствовал: он в это время сидел дома и по приказу жены укачивал ребенка. К нему направились оба депутата, а за ними еще несколько мужиков и множество баб.
Олеяж объявил лохмачу, что они идут в усадьбу мириться и что общество выбрало делегатом и его, Яна, как человека степенного. В заключение он спросил:
- Ну как? Пойдете, кум?
Ян молча встал, пошел в чулан и вынес оттуда новехонький кафтан. Но не успел он натянуть один рукав, как жена подняла крик:
- Это еще что! Ты, мокроглазый (у Яна все еще болели глаза), куда собрался? Я тебе покажу подписывать договоры! Садись и качай Зоську!
Толпа безмолвствовала, в окна и дверь с любопытством заглядывали бабы. А Ян стоял, не зная, на что решиться: надевать кафтан в рукава или скинуть его с плеч.
Видя, что он колеблется, жена схватила валек и давай колотить им мужа.
- Ах ты мокроглазый, растрепа, старый хрыч! Думаешь, взял молодую жену только для утехи! Ну-ка, садись к люльке! Хотелось тебе детей, так вот и качай!
И она все колотила его, наскакивая то спереди, то сзади.
Волосы свесились Яну на лоб. Мужик молча откинул их, натянул кафтан - и вдруг, поплевав на ладони, как хватит жену по голове, как начнет таскать! Господи, что тут было! Платок полетел в угол, валек - на лежанку, да так, что два горшка грохнулись с нее на пол.
- Перестаньте! Будет вам, Ян! - кричали женщины.
- Бейте, кум, валяйте, пока не взмолится! - советовали мужики.
Ян ничьих советов не слушал и действовал по своему разумению. Изрядно отделав жену, он напоследок пнул ее сапогом в бок и швырнул в угол. Потом застегнул кафтан, опоясался, надел новую шапку и сказал хладнокровно:
- Ну, куманьки, пойдемте в усадьбу, раз такое вышло решение.
Мужики только головами качали и шептали друг другу:
- Старый-то каким хватом оказался!
- Да, есть еще сила в руках!
- Ого! Он корец пшеницы может под мышкой унести!
Делегаты ушли, а бабы остались. Жена Яна, лежа на полу, причитала заунывно и певуче:
- Ой, матерь пресвятая Ченстоховская, что ж это такое творится? Видели, кумы? В моего старика бес вселился! Четыре года колотила я его - и он ни разу не пикнул, во всем меня слушался, а сегодня так осрамил перед людьми! Ой, и зачем я, несчастная, на свет родилась!
- Правда твоя! - сказала одна из соседок. - И мне было бы обидно, если бы мой на пятом году меня бить начал.
- Ой, жаль мне тебя, бедную, - утешала пострадавшую другая баба. - Мужик, хоть и самый тихий, все равно что волк: волк смирен, покуда человечьего мяса не отведает. А уж коли Ян сорвался - будет тебя теперь лупить каждый божий день.
По дороге в усадьбу три депутата зашли к Гайде, который только что вернулся с работы (он занимался извозом), и рассказали ему все от начала до конца.
Гайда от ужаса даже руками всплеснул.
- Ах, еретик! Псякрев! - воскликнул он. - Третьего дня он содрал с меня за потраву три рубля, последние, не на что было хлеба купить девчонке, и она у меня сидела на одной холодной картошке. А теперь всю деревню в такую беду ввел!
- Кому-кому, а вам, кум, без него легче будет, - вставил Олеяж.
Гайда нахмурился.
- Мне что? Меня не пан, меня мои лошадки кормят, - пробурчал он.
- А может, еще все к лучшему обернется, - сказал Гжиб. - Попросим пани, чтобы она за ним послала, и подпишем договор. Хоть бы три морга - все лучше, чем ничего, да еще немец в придачу.
- Что правда, то правда, - подтвердил Гайда. - У меня пять моргов, а если прибавится три, так будет целых восемь: вот уж тогда человек может на панское не зариться.
- То-то вот! Говорил же я вам в воскресенье, что надо подписать! А вы тянули, покуда дело не сорвалось. Теперь все головы потеряли, мечутся в страхе. Ну, что хорошего? - сказал Олеяж.
Гайда рассердился.
- Не одним нам, и ему тоже худо будет! Если имение продаст, так ни с чем останется. Вы говорите, Шимон, что мы тянули. А он не тянул? Бывало разве когда-нибудь, чтобы он поговорил с мужиком по-людски? Чтобы растолковал, как и что, расспросил? Нет! Только и знает, что насмешничать да пыжиться, а теперь ни с того ни с сего поскакал в город и готовит там несчастье на наши головы. Проклятый!
Депутаты простились с Гайдой и медленно зашагали в усадьбу. А Гайда, проводив их, стоял в сенях, по своей привычке засунув руку за пазуху, и смотрел то на сад, то на длинный ряд надворных строений, тянувшийся справа от панского дома.
"Ничего! - сердито буркнул он про себя. - Не только нам, а и тебе будет худо, коли нет у тебя ни стыда, ни совести!"
Скоро Анелька прибежала к матери с вестью, что три мужика хотят поговорить с нею. Мать с трудом встала с кресла и вышла на крыльцо.
Мужики поклонились до земли, поцеловали руку у пани, и Олеяж приступил к делу:
- Вельможная пани, покорнейше просим, не делайте нам такой неприятности, не продавайте немцу вашего и нашего имущества. Ведь мы уже почти сговорились и за четыре морга на хозяйство подпишем бумагу насчет леса.
- О чем вы толкуете? - удивилась пани.
- А о том, о чем вся деревня толкует и что мы своими глазами видели. Были здесь нынче какие-то три шароварника, объезжали поля.
- Приснилось вам, что ли?
- Помилуйте, пани, - возразил Олеяж. - Все их видели и слышали, как они по-своему лопотали…
- Так это, может, какие-нибудь проезжие люди?
- Где там проезжие! Всё обошли, лес, речку, и не просто глазами, а в какие-то гляделки смотрели, нас даже мороз по коже подирал…
Опомнившись от первого удивления, пани призадумалась.
- Мне насчет продажи ничего не известно, - сказала она. - Вот через два-три дня вернется муж, тогда с ним поговорите. Жаль, что вы так долго тянули и не подписывали…
- Мы и сами теперь не рады, - отозвался Гжиб. - Да ведь пан нам ничего не говорил, словом за все время не обмолвился… А мы ради мира и согласия готовы и по три с половиной морга взять.
- Э… даже по три! - вставил молчавший до тех пор Ян; он, стыдясь своего колтуна, укрывался за колонной.
- Так, стало быть, вы, вельможная пани, похлопочете за нас перед паном? - спросил Олеяж.
- Ну конечно. Как только он приедет, я с ним поговорю, скажу, что вы уже согласны подписать…
- Согласны, согласны! - хором подтвердили делегаты, а Ян добавил:
- Швабам мы только для могилы земли дадим, на это не пожалеем, хоть бы и даром. А со своим швабским хозяйством пусть не лезут сюда, на нашу землю!
Делегаты опять отвесили поклоны и приложились к ручке пани. На обратном пути они снова завернули к Гайде, и теперь Ян высказался первый:
- Сдается мне, люди, что помещик наш что-то хитрит - видите, даже жене не сказал, что продает имение. А ведь оно ей от отца досталось. Старики-то помнят, что землею здесь владели всегда не его, а ее отец и дед.
- Дело скверно! - пробормотал Олеяж.
- Да, видно, что так, - продолжал Ян. - Если он родной жене про это не заикнулся и потихоньку с швабами сговаривается - значит, хорошего не жди! Они его вокруг пальца обведут, и ему уже не отвертеться от продажи, хоть бы он и хотел.
- Холера! - выругался Гайда.
- А может, нам самим к нему в город съездить? - предложил Гжиб.
- Ни к чему это! - запальчиво возразил Гайда. - Уж если он надумал продавать, так и продаст, - разве что немцы сами купить не захотят. Знаю я его! Он меня двенадцать лет на работу не брал, хотя ему не раз до зарезу нужно было!