* * *
Девушка с хутора Рая идет домой и улыбается: ей и самой непонятно, как это она могла так сердиться на своего милого соученика? Он строен, как колодезный журавль, и жаждет – ха-ха-ха! – стать земледельцем. Даже потребовал торжественной клятвы!
А Кийр приходит в себя не сразу. Только что пережитое волнение никак не может улечься. Он долго стоит у, края дороги и выпученными глазами глядит вслед удаляющейся девушке. Когда он наконец снова обретает способность двигаться и чуточку приходит в себя после пережитого, он решает, что сегодняшний день все же принес ему огромную победу. Прежде всего с этого момента их с Тээле соединяет общая тайна: поцелуй. Этот поцелуй, каким бы он ни был убогим, жалким и смешным, все же остается поцелуем, залогом их дальнейшего сближения. И торжественное обещание, клятва… Эта гордая девушка никогда не изменит своему слову, она до самой смерти не выйдет замуж, если ему не удастся стать земледельцем!
По дороге домой настроение рыжеволосого улучшается с каждым шагом. Хи-хн! Какое бы лицо сделал бывший жених Тээле – Арно Тали, если бы услышал, как за это время все обернулось? А рябой Тоотс лопнул бы от злости, если б узнал, что с сегодняшнего дня все его проделки и уловки ни к чему. Когда портной приближается к первым домам на окраине Паунвере, его самоуверенность и гордость уже не знают границ. Еще час назад, проходя мимо этих домов, он был всего лишь бойцом, а сейчас возвращается победителем. О-о, все же в нем, Кийре, есть нечто такое, что завоевывает сердца девушек! От радости он вертит в воздухе тросточкой и мысленно называет себя "сердцеедом". Хи-хи-хи, откуда вдруг взялась у него такая отчаянная смелость – обнять девушку за плечи и поцеловать ее? Да, это был отважный поступок, и пусть весь мир говорит что хочет, он, Кийр, умеет обходиться с молодыми девицами. Да, да… "В тихом омуте черти водятся" – гласит пословица. Во всяком случае… ну да… правда, когда он целовал ее, это скорее выглядело как драка, но не могла же Тээле сама броситься ему на шею, если она его лю… лю… Ну да, во всяком случае…
Шагая дальше, портной внимательно оглядывает поля. Скоро наступит пора, когда и ему придется заниматься пашнями и лугами. До сих пор он спокойно ел хлеб, который сеяли и убирали другие, его не интересовали ни сев, ни жатва, теперь же это пышное ржаное поле предстает пред ним в совсем другом свете. И когда рыжеволосый продолжает свои размышления, ему остается только почтительно снять шляпу перед таинствами природы и многообразием жизни. Так же, как сегодняшний поцелуй заложил фундамент его будущего супружеского счастья, так н те возы на толоке в Киусна станут основой знаний, которыми он овладеет.
XVI
В понедельник утром Тоотс просыпается рано, старательно скребет щеткой свои кавалерийские брюки, бархатную куртку и шляпу с пером, быстро выпивает кофе и часов около шести уже взбирается на телегу чтобы вместе с отцом ехать в древний достославный город Тарту. Хозяину Заболотья нужно привезти из города много всякой всячины: косы к приближающемуся сенокосу, вилы – к вывозке навоза, лемех для плуга – ко вспашке паров. Старик не прочь бы и новым плугом обзавестись, но на очереди еще куча всякой мелочи, которая потребует немалых расходов и которую никак нельзя не купить. Нужны ремни для починки упряжи, кожа для постолов, пастушонок пристал как репей, умоляет купить ему шапку; надо и синьки купить, и мыльного камня, а главное, бочонок салаки к сенокосу. Между тем фунтов десять масла, несколько десятков яиц, петух и пара кур, которые он везет на продажу, сулят не бог весть какую выручку.
У сына нет в городе почти никаких дел, он едет просто так, ради собственного удовольствия и развлечения. Дело молодое!
По дороге и отец и сын внимательно присматриваются к хлебам на полях и ведут разговор о будущем урожае. Тоотс-младший по временам тихонько вздыхает и бормочет про себя:
– Да, к этим полям приложить бы еще умелую, заботливую руку – вот уродился бы хлеб!
– Оно конечно, – откликается на эти вздохи Тоотс-старший. – Поле в долгу не останется. С лихвой вернет все, что весной ему одолжишь.
Проезжая мимо участка, который на вид кажется довольно плодородным, управляющий не может скрыть своего возмущения: за такие вот хилые яровые надо бы хозяина розгами драть!
– Эх, дали бы это поле годика на два – на три в мои руки, – злится он, – я бы им показал, какая тут пшеница может расти да какой ячмень.
– Ну, – возражает старик, – чего тебе так далеко ходить показывать, у нас в Заболотье нынче хлеба тоже ненамного лучше.
– Да нет, я просто так сказал. Не собираюсь я ничего показывать – ни здесь, ни в Заболотье.
– В Заболотье можно бы и показать. А то вон сколько лет возился с чужими полями, другим помогал закрома набивать, – пора бы и на себя поработать.
– Можно бы, конечно, – глядя в сторону, отвечает сын. – Да разве я на твои закрома сердит, не потому же меня на чужие поля тянет. Но попробуй-ка сделай, если нельзя. Мне одному никак наши поля на новую систему не перевести.
– Как это – одному?
– Конечно, одному.
– Ну ладно, а я, и батрак, и девка, и мать, и?..
– Вы другой дорогой идете, старой дорогой. Стоит мне сказать батраку или девке – сделай то-то и то-то по новым правилам, – они тут же зубы скалят: "А старый хозяин, – говорят, – велел совсем по-другому, так мы все время делали, и соседи так делают…" Вот и обновляй тут систему земледелия, поднимай хозяйство. Первое время, когда я только из России вернулся, они побаивались открыто тявкать, хоть и тогда уже моих приказаний почти не выполняли.
Сын умолкает и ждет, что на это скажет старик. Но тот сперва ничего не отвечает, лишь молча набивает свою трубку и посапывает.
– Новое можно вводить, ежели ты сам себе полный хозяин, – снова заговаривает сын. – Скажем, ты. Тебя все обязаны слушаться, ты им жалованье платишь. А вмешается посторонний, так его еще и засмеют. В России я такое понаблюдал достаточно. Там тоже придут, бывало, помещичьи сынки – некоторые даже совсем взрослые мужчины, – ну, сунутся к управляющему со своими советами, а тот возьмет да и пошлет их попросту, как русские говорят, ко всем чертям. Конечно, если старый барин уже передал сыну полную власть, тогда совсем другое дело. Нет, в таком положении, как я сейчас ничего в Заболотье не покажешь. Это можешь только ты.
– Мне уже нечего больше показывать, – печально усмехается старик, посасывая трубку. – Мое время прошло. Скоро покажу одни холодные пятки – и все.
– Вот в том-то и беда: молодым ничего делать не позволяют, а старые сами ничего не делают. Старики ногтями и зубами цепляются за дедовские способы, любого нововведения пуще огня боятся. Лишние деньжата в город везут на проценты, и там они и лежат в банках, сотенки да тысячи, а ведь самый большой процент дает земля!
– Ох, сынок дорогой, у меня и ломаного гроша в банке нету.
– Да не о тебе речь. Я говорю это вообще о наших старихах-хуторянах. Сыновья до тех пор хуторов не получают, пока и сами не состарятся. Где им тут еще какие-то новшества затевать?
Отец внимательно прислушивается к этим необычно серьезным и (он не может этого отрицать) справедливым словам сына и, выколотив трубку о край телеги, говорит:
– Это правда. Так это у нас обычно и водится. Но видывал я за свою долгую жизнь и другое. Приходилось мне в свое время по судам ходить, и там частенько, бывало, жалобы слышишь: сын отца избил и с хутора прогнал. Сколько раз своими глазами видел, как седые старики, сидя на крыльце возле суда, со слезами каялись – зачем раньше времени передали хутор сыну или зятю. Совсем старых и дряхлых, у кого и кормильца-то нету, тех хоть в богадельню берут, а их и туда не пускали. Только и оставалось, что сума да посох. Вот те и плата за то, что весь век маялись да спину гнули.
– Ну, таким сыновьям грош цена! – громко возмущается управляющий имением. – Они и в самом деле не стоят того, чтоб отцовский хутор наследовать.
– Да, не очень-то добрые сыновья. И вот когда, бывало, такое увидишь да услышишь, так и за свою старость страх берет. Думаешь тоже: не приведи бог нам со старухой на старости лет еще побираться идти. Ну, вот потому-то… Понял я, конечно, и твой сегодняшний разговор. Нет, я не говорю, что и ты с нами так же, безо всякой жалости обошелся бы, но… страх этот прямо въелся в душу. Не знаю, так ли это и у других народов – в России или где ты там еще бывал? Или это только у нас так, в Эстляндии? Я человек старый, и я так понимаю: каждое дитя должно своих родителей кормить. А у нас тут – пиши на все контрахты да еще в крепостном отделении скрепляй: так, значит, и так, дети твои обязаны выдавать тебе на год такое-то и такое-то пособие. Подумаешь – так хоть смейся, хоть плачь.
– Тоже верно. У нас, когда я еще в приходскую школу ходил, с братом одного парне такая история приключилась: написал он контракт на чужое имя, а потом его же с хутора выгнали. Но пусть хоть и так, а все же есть и другие сыновья; как им усадьбу отдадут, они как следует о родителях заботятся. Иной готов был бы все для родителя сделать, лишь бы дали ему волю устроить свою жизнь, как хочется. Всякому родные места дороже чужих, но если уж батрачить, так каждый смотрит туда, где больше платят и где вообще условия лучше.
– Да, так оно и есть. Ясное дело, всякий, кто может, сам хозяином хочет быть. Да и тебе не стоит снова на чужбину ехать, и так уже долго там пробыл, Оставайся тут. Устроим так, чтобы ты по-своему хозяйничать мог. Долго ли мне жить-то осталось! Как-нибудь справимся. Как говорится, на лучшее надейся, а к худшему готовься. Пусть нам утешением будет, что хоть ты доволен и все в Заболотье делаешь по-своему.
– Лишь бы никто другой тебя не обидел, – отвечает сын, – а с моей стороны ничего плохого не бойся.
Хотя управляющий имением еще далеко не уверен, что ему так скоро отдадут Заболотье, но настроение его под влиянием разговора с отцом заметно улучшается. Он знает, что старик довольно легок на всевозможные обещания, но выполнение их любит оттягивать со дня на день. И все же лед тронулся, рано или поздно его, Йоозепа, ожидания и надежды сбудутся!
Наши путники останавливаются возле трактира. Лошади подвязывают торбу с сеном, старик снимает с воза котомку с припасами, отряхивает соломинки со своей серой домотканой одежды и вместе с сыном входит в трактир. Сегодня будний день, здесь почти пусто, только двое пожилых мужиков понуро сидят за столом перед пустой пивной бутылкой. За прилавком клюет носом сонный трактирщик, изредка лениво сгоняя мух с плешивой макушки. Мрачное помещение трактира наполнено кислым запахом пива и дыма. Путники садятся к столу, невдалеке от двух унылых мужиков, и открывают свой мешок с провизией. Чтобы не есть всухомятку, заказывают бутылку пива. Заметив на столе полную бутылку, два других мужичка оживляются, видимо, в надежде, что и им капля перепадет. Как выясняется из их слов, они где-то здесь поблизости копают канавы, оба они люди работящие, если нужно, так хоть из-под земли себе работу достанут, но этот скареда Тохвер каждую субботу путает расчет, стараясь заплатить меньше, чем полагается. Ну и пусть теперь сам себе канавы копает. Они больше и лопату в руки не возьмут. Скорее просидят все лето за пустой бутылкой и будут сосать пустые трубки. Ну, а приезжие откуда будут, если позволено спросить? А, из Паунвере! Ну как же, они оба очень хорошо знают Паунвере, они всю округу тут знают, как свои пять пальцев. А помнят приезжие, как в Тыукре летом сгорела Тондиская рига? Ну вот, в то самое лето они строили в Виспли новый погреб. Каменный амбар и хлев на мызе Сууремаа тоже их руками сложены. Может, у хозяина, если будет его милость и щедрость, найдется щепотка табаку для их трубок? Они и сами бы купили табаку, да и многое другое, кабы не этот сатана Тохвер, чтоб ему ни дна ни покрышки! Ну да, благодарствуйте, большое спасибо, не перевелись еще на свете добрые люди. С понимающим человеком всегда поговорить приятно, но если кто дураком родился (как этот Тохвер), так с него и взятки гладки. Вот ежели бы у молодого хозяина на дне бутылки еще чуточку пива осталось, и они смочили бы пересохшую глотку… Вообще паунвереский народ – очень добрые, щедрые люди.
Управляющий имением наполняет пивом пустой черный от мух стакан, и канавокопы жадно пьют, сдувая в сторону утопленниц-мух.
В это время кто-то с грохотом подкатывает к трактиру, привязывает лошадь к коновязи и пыхтя и кряхтя влезает в трактир. Вошедший оказывается толстым краснорожим мужчиной, по-видимому, это мясник, едущий по деревням скупать скот.
– Пива, трактирщик, пива! – кричит он уже в дверях. – Не благословил бог ваши края кабаками, едешь будто в африканской пустыне, хоть подыхай от жажды. Живее, трактирщик! Ты что, не узнаешь Дюжего Антса?
Трактирщик спешит выполнить приказание, канавокопы перемигиваются и почтительно освобождают место для нового гостя. Добрые и щедрые обитатели Паунвере сразу же ими забыты: только что вошедший посетитель, видимо, обещает быть щедрее.
Краснолицый толстяк бросает на стол кнут, садится рядом с теми двумя и наливает себе в стакан пива. Но после первого же глотка снова поднимается крик.
– Эй, трактирщик, это что за пойло ты мне притащил! – орет он. – Нет, как погляжу, ты еще не знаешь Дюжего Антса, иначе не подал бы ему такую отраву. Эту дрянь пускай волки за забором или за амбаром лакают, пойду лучше к колодцу да налью себе брюхо водой. Она по крайней мере холодная. Ступай, ступай в погреб, толстопузый, да принеси мне пару холодного пильзенского, не то от твоего трактира камня на камне не останется.
Землекопов эти речи, видимо, очень забавляют, мужики хохочут во все горло, пока краснолицый не обращает на них внимания. Смерив их взглядом с головы до ног, он наконец произносит:
– А вы чего тут в рабочее время торчите за пустой бутылкой? Пьете – так пейте, и марш на работу. Время – деньги. Глядите, Дюжий Антс носится, как олень, по белу свету и делами ворочает. А вы что? Киснете тут за пустой бутылкой и таращитесь один на другого. Э, друзья, так дело не пойдет! А, вот оно что! Вижу, хоть и жарко на дворе, а у вас кошельки смерзлись, никак денег не вытащишь. Ну, нате, осушайте эти две бутылки, да поживее! Живо! Марш! Вы к этой бурде более привычны, чем я. Что? А-а, вы – канавщики, землю режете? А мне все едино, чего вы режете, лишь бы людям глотки не резали да не воровали.
Торговец продолжает шумно разглагольствовать в том же духе, и лишь после немалых усилий канавокопам удается втолковать ему, что если они и торчат здесь в трактире, то лишь по вине Тохвера.
Между тем паунвереские уже успели позавтракать; завязав свою котомку, они расплачиваются с трактирщиком за бутылку пива и выходят.
– Хозяин, есть что на продажу? – кричит им вдогонку купец.
– Масло да яйца… пара кур, – отвечает старик.
– С таким мусором не вожусь! – Торговец снова поворачивается к землекопам и начинает тараторить.
Поездка продолжается, и через некоторое время вдали вырисовываются башни града Таары, появляются и другие признаки, свидетельствующие о близости очага культуры. Шумная компания юнцов, едущих навстречу в пароконной извозчичьей коляске, вопит, чтобы мужики убирались с дороги, хоть в самую канаву! На краю канавы у костра сидят двое путников, жарят себе что-то на ужин и разговаривают по-немецки. Урядник и еще какой-то человек с медной бляхой на груди везут в город связанного по рукам и ногам арестанта. Близость одного из крупных городов родного края сказывается и в необычано чистом и правильном эстонском языке: в мызном парке "сапрещается прифязывайт лошади к густам н терефьям". В другом месте – снова табличка, гласящая, что здесь "сдрого воспрещается делайт крязно". Вообще прохожему стремятся на каждом шагу доказать, что он находится не в каком-нибудь отсталом медвежьем углу, а под самым боком у большого города. Такие же своеобразные надписи красуются и в городе на дверях магазинов и на углах улиц. Может показаться, что в городе Таары эстонский язык терпят лишь как неизбежное зло. Эстонский язык здесь – это пасынок, которого заставляют носить воду и дрова, чтобы можно было сварить кофе для родного ребенка. И если старцу Ванемуйне еще когда-нибудь придет в голову посетить цветущий во всей своей красе град Таары и под сенью кустов затянуть песню, то и он, вероятно, наткнется на грозную надпись: "Таптать траву, развешить на терефья и густы каннель и друкой струнный инструмент сапрещается". И старичку не останется ничего другого, как поплестись в ближайший лес, улечься ничком где-нибудь под деревом и взяться за иностранную азбуку, ибо здесь услышишь все возможные языки, за исключением того, на котором говорили в старину. Даже нежные дочери Лесной волшебницы нарядились в шляпки с перьями и щебечут на неведомом наречии. А многие из тех, кто должен бы шагать впереди и освещать путь, высоко держа над головой пылающий факел, совершают забавные прыжки, стремясь попасть в "высшее общество". Иногда кое-кому из них даже удается, подпрыгнув вверх, вцепиться в этот самый аристократизм зубами и повиснуть на некоторое время между небом и землей. Но обычно либо у них обламываются зубы, либо там наверху что-то обрывается, и человек, болтавшийся в вышине, снова падает на землю с куском аристократизма, издевательски торчащим из его рабьих челюстей
Приезжие из Паунвере оставляют лошадь на постоялом дворе "Ээстимаа", а сами отправляются в город по делам. Сначала сын бродит вместе с отцом по лавкам гостиного двора, потом ему это хождение надоедает. Старик, что бы он ни покупал, торгуется, как еврей, а платя деньги, делает такую жалкую мину, точно отдает свой последний грош.
Управляющий имением роется в записной книжке, находит адрес Арно Тали и говорит отцу, что пойдет проведать школьного товарища. Старик не возражает; он тоже собирается скоро вернуться на заезжий двор и будет до утра дремать в своей телеге. Утром, когда продаст на базаре привезенный товар, можно будет продолжать закупки. Домой поедут завтра около полудня, если справятся со всеми делами. А не удастся сыну найти себе ночлег, так пусть приходит в "Ээстимаа" – в телеге на двоих места хватит.
Управляющий имением еще раз заглядывает в записную книжку, затем медленно направляется к нужной ему улице, время от времени останавливаясь перед витринами магазинов.
Сын хозяев хутора Сааре живет не очень далеко, и после пятнадцати минут ходьбы гость из России оказывается у цели. Сначала он прохаживается взад и вперед перед серым двухэтажным домом, затем открывает входную дверь и читает таблички на дверях квартир. Но фамилии Тали не видать. Управляющий стучится наугад в первую же дверь. Нет, говорят ему, здесь нет жильцов по фамилии Тали, но если посетитель разыскивает студента, то пусть спросит во дворе, там живет какой-то молодой человек, который ходит мимо их окон с книгами под мышкой. После этого дверь захлопывают и в коридоре остается лишь едкий запах пережженного кофе.
Во дворе расположены еще два маленьких дома. В дверях одного из них стоит бородатый мужчина и с кем-то нещадно переругивается. Вначале даже не видать, с кем, но судя по звонкому фальцету – это старая злая баба, которой не терпится к вечеру высказать все, что накопилось у нее на душе за целый день.