Наконец-то г-жа де ла Бодрэ слышала человека, который, попав в среду самых блестящих умов Парижа, вынес оттуда смелые аксиомы, почти наивную развращенность, передовые убеждения и если и не был человеком возвышенным, то прекрасно эту возвышенность разыгрывал. Этьен имел у Дины успех театральной премьеры. Сансерская Пакита упивалась бурями Парижа, воздухом Парижа. В обществе Этьена и Бьяншона она провела один из приятнейших дней своей жизни; парижане рассказали ей пропасть любопытных анекдотов о модных знаменитостях, острот, которые войдут когда-нибудь в собрание черт нашего века, словечек и фактов, затасканных в Париже, но совершенно новых для нее. Само собой разумеется, Лусто отозвался очень дурно о великой женщине - беррийской знаменитости, но с явным намерением польстить г-же де ла Бодрэ и навести ее на литературные признания, изобразив эту писательницу ее соперницей. Такая похвала опьянила г-жу де ла Бодрэ, и г-ну де Кланьи, податному инспектору и Гатьену показалось, что она стала с Этьеном ласковее, чем была накануне. Теперь поклонники Дины очень пожалели, что все они уехали в Сансер, где раструбили о вечере в Анзи. Послушать их, так ничего более остроумного никогда и не говорилось; часы летели так незаметно, что не слышно было их легкой поступи. Обоих парижан они расписали, как два чуда.
Этот трезвон похвал разнесся по всему гулянью и привел к тому, что вечером в замок Анзи прикатило шестнадцать человек: одни в семейных кабриолетах, другие в шарабанах, холостяки на наемных лошадях. Часов около семи все эти провинциалы более или менее развязно вошли в огромную гостиную Анзи, которую Дина, предупрежденная об этом нашествии, ярко осветила и, сняв с прекрасной мебели серые чехлы, показала во всем блеске, ибо этот вечер она считала своим праздником. Лусто, Бьяншон и Дина лукаво переглядывались, посматривая на позы и слушая речи гостей, которых заманило сюда любопытство. Сколько поблекших лент, наследственных кружев, искусственных, но не искусно сделанных цветов отважно торчало на позапрошлогодних чепцах! Жена председателя суда Буаруж, родня Бьяншону, обменялась с доктором несколькими словами и получила у него бесплатный врачебный совет, пожаловавшись на якобы нервные боли в желудке, которые Бьяншон признал периодическим несварением желудка.
- Пейте попросту чай ежедневно, через час после обеда, как это делают англичане, и вы поправитесь, ибо то, чем вы страдаете, - болезнь английская, - серьезно ответил Бьяншон на ее жалобы.
- Это решительно великий врач, - сказала жена председателя, снова усаживаясь подле г-жи де Кланьи, г-жи Попино-Шандье и г-жи Горжю, супруги мэра.
Прикрывшись веером, г-жа де Кланьи заметила:
- Говорят, Дина вызвала его вовсе не ради выборов, а для того, чтобы узнать причину своего бесплодия…
В первую же благоприятную минуту Лусто представил ученого доктора как единственно возможного кандидата на будущих выборах. Но Бьяншон, к великому удовольствию нового супрефекта, высказался в том смысле, что считает почти невозможным оставить науку ради политики.
- Только врачи без клиентуры, - сказал он, - могут дать согласие баллотироваться. Поэтому выбирайте людей государственных, мыслителей, лиц, чьи знания универсальны, притом умеющих подняться на ту высоту, на которой должен стоять законодатель: вот чего не хватает нашим палатам депутатов и что нужно нашей стране!
Две-три девицы, несколько молодых людей и дамы так разглядывали Лусто, будто он был фокусник.
- Господин Гатьен Буаруж утверждает, что господин Лусто зарабатывает своими писаниями двадцать тысяч франков в год, - сказала жена мэра г-же де Кланьи. - Вы этому верите?
- Неужто? А прокурор получает всего тысячу!..
- Господин Гатьен! - обратилась к нему г-жа Шандье. - Попросите же господина Лусто говорить погромче, я его еще не слышала…
- Какие красивые у него ботинки, - сказала мадемуазель Шандье брату, - и как блестят!
- Подумаешь! Просто лакированные.
- Почему у тебя нет таких?
Лусто наконец почувствовал, что слишком уж рисуется; он заметил в поведении сансерцев признаки того нетерпеливого любопытства, которое привело их сюда. "Чем бы их ошарашить?" - подумал он.
В эту минуту так называемый камердинер г-на де ла Бодрэ, одетый в ливрею работник с фермы, принес письма, газеты и подал пакет корректур, который Лусто тут же отдал Бьяншону, так как г-жа де ла Бодрэ, увидав пакет, форма и упаковка которого имели типографский вид, воскликнула:
- Как! Литература преследует вас даже здесь?
- Не литература, - ответил он, - а журнал, который должен выйти через десять дней, - я заканчиваю для него рассказ. Я уехал сюда под дамокловым мечом короткой строчки: "Окончание в следующем номере" - и должен был дать типографщику свой адрес. Ах, дорого обходится хлеб, который продают нам спекулянты печатной бумагой! Я вам опишу потом любопытную породу издателей газет.
- Когда же начнется разговор? - обратилась наконец к Дине г-жа де Кланьи, точно спрашивая: "В котором часу зажгут фейерверк?"
- А я думала, - сказала г-жа Попино-Шандье своей кузине, г-же Буаруж, - что будут рассказывать истории.
В этот момент, когда среди сансерцев, как в нетерпеливом партере, уже начинался ропот, Лусто увидел, что Бьяншон размечтался над оберткой его корректур.
- Что с тобой? - спросил Этьен.
- Представь себе, на листах, в которые обернуты твои корректуры, - прелестнейший в мире роман. На, читай: "Олимпия, или Римская месть".
- Посмотрим, - сказал Лусто и, взяв обрывок оттиска, который протянул ему доктор, прочел вслух следующее:
ОЛИМПИЯ,
пещеру. Ринальдо, возмущенный трусостью своих товарищей, которые были храбрецами только в открытом поле, а войти в Рим не отваживались, бросил на них презрительный взгляд.
- Так я один? - сказал он им.
Казалось, он погрузился в раздумье, затем продолжал:
- Вы негодяи! Пойду один и один захвачу эту богатую добычу!.. Решено!.. Прощайте.
- Атаман!.. - сказал Ламберти. - А что, если вас ждет неудача и вы попадетесь?..
- Меня хранит бог! - отвечал Ринальдо, указывая на небо. С этими словами он вышел и встретил на дороге управителя Браччиано
- Страница кончена, - сказал Лусто, которого все слушали с благоговением.
- Он читает нам свое произведение; - шепнул Гатьен сыну г-жи Попино-Шандье.
- С первых же слов ясно, милостивые государыни, - продолжал журналист, пользуясь случаем подурачить сансерцев, - что разбойники находятся в пещере. Какую небрежность проявляли тогда романисты к деталям, которые теперь так пристально и так долго изучаются якобы для передачи местного колорита! Ведь если воры в пещере, то вместо: "указывая на небо", следовало сказать: "указывая на свод". Однако, несмотря на эту погрешность, Ринальдо кажется мне человеком решительным, и его обращение к богу пахнет Италией. В этом романе есть намек на местный колорит… Черт возьми! Разбойники, пещера, этот предусмотрительный Ламберти… Тут целый водевиль на одной странице! Прибавьте к этим основным элементам любовную интрижку, молоденькую крестьяночку с затейливой прической, в короткой юбочке и сотню мерзких куплетов… и - боже мой! - публика валом повалит! Потом Ринальдо… Как это имя подходит Лафону! Если б ему черные баки, обтянутые панталоны, да плащ, да усы, пистолет и островерхую шляпу; да если б директор "Водевиля" рискнул оплатить несколько газетных статей - вот вам верных пятьдесят представлений для театра и шесть тысяч франков авторских, если я соглашусь похвалить эту пьесу в своем фельетоне. Но продолжим:
ИЛИ РИМСКАЯ МЕСТЬ.
Герцогиня Браччиано нашла наконец свою перчатку. Адольф, который привел ее обратно в апельсиновую рощу, мог предположить, что в этой забывчивости таилось кокетство, ибо роща тогда была пустынна. Издали слабо доносился шум праздника. Объявленное представление fantoccini всех привлекло в галерею. Никогда еще Олимпия не казалась своему любовнику такой прекрасной. Их взоры, загоревшиеся одним огнем, встретились. Наступил момент молчания, упоительного для их душ и невыразимого словами. Они сели на ту же скамью, где сидели я обществе кавалера Палуцци и насмешников.
- Вот тебе на! Я не вижу больше нашего Ринальдо! - воскликнул Лусто. - Однако благодаря этой странице искушенный в литературе человек мигом разберется в положении дел. Герцогиня Олимпия - женщина, которая умышленно забывает свои перчатки в пустынной роще!
- Если только не быть существом промежуточным между устрицей и помощником письмоводителя, - а это два представителя животного царства, наиболее близкие к окаменелостям, - заметил Бьяншон, - то невозможно не признать в Олимпии…
- Тридцатилетнюю женщину! - подхватила г-жа де ла Бодрэ, опасавшаяся чересчур грубого определения.
- Значит, Адольфу двадцать два, - продолжал доктор, - потому что итальянка в тридцать лет все равно, что парижанка в сорок.
- Исходя из этих двух предположений, можно восстановить весь роман, - сказал Лусто. - И этот кавалер Палуцци! А? Каков мужчина!.. Стиль этих двух страниц слабоват, автор, должно быть, служил в отделе косвенных налогов и сочинил роман, чтобы заплатить своему портному…
- В те времена, - сказал Бьяншон, - существовала цензура, и человек, который попадал под ножницы тысяча восемьсот пятого года, заслуживает такого же снисхождения, как те, кто в тысяча семьсот девяносто третьем шли на эшафот.
- Вы что-нибудь понимаете? - робко спросила г-жа Горжю, супруга мэра, у г-жи де Кланьи.
Жена прокурора, которая, по словам г-на Гравье, могла обратить в бегство молодого казака в 1814 году, подтянулась, как кавалерист в стременах, и скроила своей соседке гримасу, обозначавшую: "На нас смотрят! Давайте улыбаться, словно мы все понимаем".
- Очаровательно! - сказала супруга мэра Гатьену. - Пожалуйста, господин Лусто, продолжайте.
Лусто взглянул на обеих женщин, похожих на две индийские пагоды, и насилу удержался от смеха. Он счел уместным воскликнуть: "Внимание!" и продолжал:
ИЛИ РИМСКАЯ МЕСТЬ.
в тишине зашуршало платье. Вдруг взорам герцогини предстал кардинал Борборигано. Лицо его было мрачно; надо лбом его, казалось, нависли тучи, а в его морщинах рисовалась горькая усмешка.
- Сударыня, - сказал он, - вас подозревают. Если вы виновны - спасайтесь! Если вы невинны - тем более спасайтесь, ибо, добродетельны вы или преступны, издалека вам гораздо легче будет защищаться…
- Благодарю вас, ваше высокопреосвященство, за вашу заботливость, - сказала она, - герцог Браччиано появится вновь, когда я найду нужным доказать, что он существует.
- Кардинал Борборигано! - вскричал Бьяншон. - Клянусь ключами папы! Если вы не согласны со мной, что одно его имя - уже перл создания; если вы не чувствуете в словах "в тишине зашуршало платье" всей поэзии образа Скедони, созданного госпожой Радклиф в "Исповедальне чернецов", вы недостойны читать романы…
- По-моему, - сказала Дина, которой стало жаль восемнадцати сансерцев, уставившихся на Лусто, - действие развивается. Мне ясно все: я в Риме, я вижу труп убитого мужа, я вижу его дерзкую и развратную жену, которая устроила свое ложе в кратере вулкана. Всякую ночь, при каждом объятии она говорит себе: "Все откроется!.."
- Видите вы ее, - вскричал Лусто, - как обнимает она этого господина Адольфа, как прижимает к себе, как хочет всю свою жизнь вложить в поцелуй?.. Адольф представляется мне великолепно сложенным молодым человеком, но не умным, - из тех молодых людей, какие и нужны итальянкам. Ринальдо парит над интригой нам неизвестной, но которая, должно быть, так же сложна, как в какой-нибудь мелодраме Пиксерекура. Впрочем, мы можем вообразить, что Ринальдо проходит где-то в глубине сцены, как персонаж из драм Виктора Гюго.
- А может быть, он-то и есть муж! - воскликнула г-жа де ла Бодрэ.
- Понимаете вы во всем этом хоть что-нибудь? - спросила г-жа Пьедефер у жены председателя суда.
- Это прелесть! - сказала г-жа де ла Бодрэ матери.
У всех сансерцев глаза стали круглые, как пятифранковая монета.
- Читайте же, прошу вас, - сказала г-жа де ла Бодрэ.
Лусто продолжал:
ОЛИМПИЯ,
- Ваш ключ!..
- Вы потеряли его?
- Он в роще…
- Бежим…
- Не захватил ли его кардинал?..
- Нет… Вот он…
- Какой опасности мы избегли!
Олимпия взглянула на ключ, ей показалось, что это ее собственный ключ; но Ринальдо его подменил; хитрость его удалась, - теперь он владел настоящим ключом. Современный Картуш, он столь же был ловок, сколь храбр, и, подозревая, что только громадные сокровища могут заставить герцогиню всегда носить на поясе!
- Ну-ка поищем!.. - вскричал Лусто. - Следующей нечетной страницы здесь нет. - Рассеять наше недоумение может только страница двести двенадцатая.
ОЛИМПИЯ,
- Что, если б ключ потерялся!
- Он бы умер…
- Умер! Вы должны были бы снизойти к последней просьбе, с которой он обратился к вам, и дать ему свободу при условии, что…
- Вы его не знаете…
- Однако…
- Молчи. Я взяла тебя в любовники, а не в духовники…
Адольф умолк.
- Дальше изображен амур на скачущей козочке - виньетка, рисованная Норманом, гравированная Дюпла… О! Вот и имена, - сказал Лусто.
- А что же дальше? - спросили те слушатели, которые понимали.
- Да ведь глава кончена, - ответил Лусто. - Наличие виньетки полностью меняет мое мнение об авторе. Чтобы во времена Империи добиться гравированной на дереве виньетки, автор должен был быть государственным советником или госпожой Бартелем-Адо, покойным Дефоржем или Севреном.
- "Адольф умолк"… Ага! - сказал Бьяншон. - Значит, герцогине меньше тридцати лет.
- Если это все, придумайте конец! - сказала г-жа де ла Бодрэ.
- Увы, на этом листе оттиск сделан только с одной стороны, - сказал Лусто. - На обороте "верстки", как говорят типографы, или, чтобы вам было понятнее, на обратной стороне листа, где должно было быть оттиснуто продолжение, оказалось несчетное множество разных отпечатков, поэтому он и принадлежит к разряду так называемых "бракованных листов". Так как было бы ужасно долго объяснять вам, в чем заключается непригодность "бракованного листа", проще будет, если я вам скажу, что он так же мало может сохранить на себе след первоначальных двенадцати страниц, тиснутых на нем печатником, как вы не могли бы сохранить и малейшего воспоминания о первом палочном ударе, если бы какой-нибудь паша приговорил вас к ста пятидесяти таких ударов по пяткам.
- У меня прямо в голове мешается, - сказала г-жа Попино-Шандье г-ну Гравье. - Ума не приложу, какой-такой государственный советник, кардинал, ключ и эти отти…
- У вас нет ключа к этой шутке, - сказал г-н Гравье, - но не огорчайтесь, сударыня, у меня его тоже нет.
- Да ведь вот еще лист, - сказал Бьяншон, взглянув на стол, где лежали корректуры.
- Превосходно, - ответил Лусто, - к тому же он цел и исправен! На нем пометка: "IV; 2-е издание". Милостивые государыни, римская цифра IV означает четвертый том; j, десятая буква алфавита, - десятый лист. Таким образом, если только это не хитрость издателя, я считаю доказанным, что роман "Римская месть" в четырех томах, в двенадцатую долю листа, имел успех, раз выдержал два издания. Почитаем же и разгадаем эту загадку: