- Не знаю, чего хотят эти большевики, только на равнине все уже стало общим, или, как они говорят, коллективным.
- Здесь ты этого не дождешься… Поезжай к своему сыну-милиционеру в город и там наслаждайся всеобщим благом, а тут мы жили и будем жить так, как жили наши деды и отцы, и никому не позволим менять наши традиции и порядки, - от ярости голос Баки-Хаджи стал срываться, - а на мою мельницу я никому не позволю зариться. Ты понял?
- Чего ты на меня кричишь, Баки-Хаджи? Что я такого сказал? Успокойся, ради Бога!
- Я спокоен.
- Просто я хотел, чтобы ты поговорил с этой Хазой, чтобы она покачественнее сделала помол и взяла с меня не так много. - Поговори с ней сам. Послал бы свою жену - Алпату, они бы и договорились, а то сам ездишь, как будто тебе больше делать нечего.
После этих слов муллы Харон искренне засмеялся.
- Да знаешь, ты, я весь вчерашний день мать детей уговаривал остаться дома. Мечтаю на мельнице встретить дочь Хазы - Кесирт, - при этом он жадно облизал свои толстые губы.
- А зачем тебе Кесирт? - глядя в упор на Харона, спросил Баки-Хаджи.
- Как зачем, может, получится и поиграем.
- А что, она из игривых?
- Да не знаю. Ну она ведь все равно - жеро. Дважды замужем была.
- А что, есть слухи? - уже тихо и вкрадчиво спросил Баки-Хаджи.
- Да нет, вроде нет… Да и в городе все о ней отзывались благосклонно. Просто хороша чертовка. Всю жизнь отдал бы за ночь с ней.
- Кому нужна твоя дрянная жизнь и ты, - с издевкой сказал Баки-Хаджи, - вон, твоя Алпату узнает, кастрирует тебя.
На это Харон ничего не сказал, только со злостью дернул вожжи. Пот выступил у него на лбу из-под короткой папахи-кубанки, весь почернел, надулся, но молчал. Видимо тяжелые мысли одолевали его в этот момент.
- А ты знаешь, что у нашего председателя ночью коня увели? - наконец, не выдержав, перевел разговор на другую тему Харон.
- Какого председателя? У нас в селе председатель мой брат - Алдум, и другого председателя я не знаю.
- Ну как это не знаешь? - притворно удивился Харон. Теперь уже он издевался над муллой.
- Разве не ты на днях ходил к нему для учета? - продолжал он.
В это время дорога раздваивалась: один рукав уходил вверх по склону в сторону мельницы; другой спускался пологим наклоном к роднику, в брод переходил на другой берег и тоже тянулся вверх в направлении к кладбищу. Обычно этой дорогой пользовались только те, кто был верхом или на арбе, пешие пользовались только тропинкой через мельницу. Там чуть ниже строения был сооружен узкий - для одного пешехода - перекидной мост.
Баки-Хаджи на ходу довольно проворно соскочил с арбы, уронив при этом свою папаху.
- Удивительно?! Сегодня все у меня в грязь падает. Видимо от того, что тебя встретил, - с досадой ворчал старик.
- Да что ты сошел? Доехали бы до мельницы, а там до кладбища рукой подать… Ты что, собираешься вброд родник переходить? Вода ведь холодная, - как бы искренне, сочувствуя, говорил Харон.
- Ничего, ничего. И на этом спасибо. Я здесь постараюсь немного привести себя в порядок.
- До порядка тебе, конечно, далеко, - засмеялся Харон, останавливая свою кобылу и оборачиваясь в сторону удаляющегося Баки-Хаджи.
Последняя реплика остро кольнула муллу, он резко обернулся, хотел что-то ответить, однако Харон обезоружил его неестественной добродушной улыбкой: "Мол - шутка?!"
- А ты слышал сейчас выстрел внизу, по дороге к Махкеты? - неожиданно спросил Харон, все еще так же улыбаясь.
- Какой выстрел? Мало здесь стреляют?.. Никакого выстрела я не слыхал, - ответил Баки-Хаджи и, повернувшись, хотел было идти, но новый вопрос Харона заставил его остановиться.
- А ты знаешь, что милиционеры-охранники нашего председателя, за ночь разбежались. Вчера ваши люди вокруг них, говорят, носились.
- Ты много болтаешь, Харон, - вскричал злобно Баки-Хаджи. - Во-первых, я не болтаю, а, во-вторых, времена не те, когда вы - Арачаевы - могли всем рот затыкать, - из-под черных усов Харона показался ровный ряд белоснежных зубов.
Баки-Хаджи весь дрожал от гнева и злости. Если бы у него в руках было оружие, он не думая бросился бы на обидчика, а Харон знал, что низкорослый старик с одной стороны лет на десять-пятнадцать старше, а с другой ему, как мулле, не пристало вступать в конфликт, и конечно самое главное - власть другая, времена на те, его сын служит в милиции, в Грозном; другой тоже в Грозном где-то учится; и еще двое подрастают. В любом случае - времена изменились, теперь не Арачаевым здесь командовать.
Харон тронул вожжи, арба со скрипом пошла вверх по склону, и уже на ходу он крикнул:
- А дочь Хазы - Кесирт - лицом просто копия твоей второй дочери, а тело!..
- Что ты хочешь этим сказать? - подонок! - закричал Баки-Хаджи, взмахивая костылем.
- Да ничего, просто люди так говорят… Что ты прыгаешь на месте, надулся, как жаба в болоте?! Иди, иди своей дорогой, - улыбаясь во весь рот, говорил Харон.
Этого Баки-Хаджи уже не мог вынести, он проворно, несмотря на свои годы, бросился к обидчику и хотел ударить того костылем, однако Харон, ожидавший этого, одной рукой ловко выхватил трость, а другой с силой толкнул муллу в грудь. Старик потерял равновесие и сел на задницу в грязь. Харон бросил к ногам муллы трость и быстро погнал кобылу, что-то про себя напевая и не оборачиваясь.
Некоторое время Баки-Хаджи так и сидел в грязи, не понимая происшедшего, затем резко вскочил, забыв папаху и костыль, бросился вдогонку за далеко уехавшей арбой. Сквозь барабанный бой в висках он слышал, как полудикие собаки Хазы, живущие на мельнице, бросились разгонять дворняг Харона, как что-то кричала Хаза, как все громче и отчетливее стали реветь каменные жернова мельницы.
У самой мельницы Баки-Хаджи и Харон вновь встретились: там арба развернулась и на огромной скорости неслась вниз.
Старик хотел перегородить путь арбе, однако, увидев, что кобыла с бешеными глазами несется на большой скорости, еле успел отскочить в сторону. Что-то, со свирепостью на лице, прокричал Харон, но этого Баки-Хаджи понять не мог, и так было все ясно.
Сгорбленная от нещадного, многолетнего труда Хаза с волнением и беспокойством встретила Баки-Хаджи.
- Что случилось? Что произошло у тебя с этой свиньей? - спрашивала она, провожая муллу в свою маленькую каморку.
- Ничего, - тяжело дыша, отвечал старик, - будь добра, принеси, пожалуйста, мои папаху и трость. Они лежат внизу у развилки.
Вернувшись с папахой и тростью, Хаза увидела, что Баки-Хаджи как ни в чем не бывало ходит вокруг мельницы и внимательно осматривает свое хозяйство.
- Баки-Хаджи, может быть тебе холодный морс принести?
- Да, принеси, если не тяжело.
Мулла медленно, с удовольствием выпил морс и, глядя в упор, в глаза Хазы, спросил:
- Где Кесирт?
- Торговлей занимается.
- Что ей, больше делать нечего? - возмутился старик.
- А что ей здесь делать? Не хочет она жить в этой дыре. Сам знаешь, какая у нее судьба и какой у нее характер. А там она хоть среди людей и себе на одежку-обувку зарабатывает. Мне помогает… Да что я с ней могу сделать? - и Хаза огромными, костлявыми от долгих лет и труда руками ударила себя по груди. - Ты о ней не думай. Она себя в позор не отдаст. Лучше о себе подумай. Весь исхудал, зеленый от тюрьмы стал. Видимо, не легко тебе там было.
- Ладно, хватит тебе ныть, - перебил ее Баки-Хаджи, - пойду на кладбище. На обратном пути зайду.
Переправившись через узкий пешеходный мост на другой берег родника, Баки-Хаджи направился вверх по выложенной из камней тропинке. На полпути он остановился, чтобы передохнуть. Туман рассеялся. Сквозь белесую облачность на востоке, прямо над Эртан-Корт, обозначился контур желтого солнца. В воздухе запахло свежестью, жизнью, весною. На противоположном склоне горы буковый лес из черного зимой стал коричневым - это почки набухли, вобрали в себя жизнь, чтобы через день-два родить зелень листвы. А на альпийских горах еще лежал снег, и только в маленьких узких ущельях зеленели горные низенькие сосны. Маленькие тонкие травинки, как девственницы, впервые идущие на свидание, застенчиво и робко тянутся к солнцу сквозь черный грунт.
Взгляд Баки-Хаджи остановился на мельнице. Свысока она казалась маленькой, аккуратной, игрушечной. Хаза с метлой в руках возилась по двору, часто поглядывая в сторону удаляющегося муллы.
* * *
Много лет назад, еще во времена имама Шамиля, дед Баки-Хаджи построил в этом месте примитивную мельницу. Мулла отчетливо помнил это неказистое строение. Устройство той мельницы было чрезвычайно просто: были сложены четыре каменных стены без цемента, высотою в два аршина, и наброшена сверху земляная крыша; внутри на корточках могли сидеть три человека, а посередине стояла коробка из древесной коры, в которой помещались два жернова, один из которых (верхний) вращался на оси, прикрепленной к сколоченному крестообразно из двух досок колесу, приводимому в движение струей воды, бьющей под пол мельницы, где находилось и колесо. Так как на горном ручье сделать шлюз было невозможно, то жерновое колесо находилось в постоянном вращении.
Позже ездивший по всему миру Баки-Хаджи полностью переделал и усовершенствовал конструкцию мельницы. Первым делом он закупил у купцов - горных евреев - два новых жернова. Они обошлись ему в пятнадцать коров и двух коней. А затем построил большую мельницу; помимо мельничной комнаты, были еще кладовая и помещение для жилья. Кроме этого, Хаза построила для себя еще сарай для скотины.
В Дуц-Хоте и во всей округе слова мельница и Хаза были одно и то же. Никто не знал и не помнил, откуда и когда Хаза появилась. Говорили, что она дочь украденного наибами Шамиля то ли грузинского, то ли осетинского князя. Всю жизнь Хаза провела здесь, ее подбросили к старухе - Бикажу, которая в то время жила на мельнице. Про Бикажу ходили разные легенды: мол что она ведьма, колдунья и так далее. К Хазе Бикажу относилась строго и жестоко: днем и ночью заставляла работать, поднимать еще в юном возрасте тяжелые кожаные мешки.
После смерти Бикажу построили новую мельницу, и всё кругом преобразилось. Хаза оказалась хорошей хозяйкой: у нее все блестело; везде были порядок и уют. Однако была она очень некрасивой. Видимо, от тяжести жизни она больше была похожа на мужчину: крупное продолговатое лицо; огромные кисти рук; твердая походка и грубый, видимо от мельничной пыли, голос. Однажды Хаза неожиданно для всех исчезла и так же неожиданно вернулась, но уже с дочкой на руках. По горам поползли разные слухи; все кивали в сторону муллы Баки Арачаева. Однако в тот же год Баки совершил Хадж и стал Баки-Хаджи, после этого его авторитет стал непререкаемым. Все пошло как и прежде своим чередом. А дочка Хазы Кесирт - бегала по горам, купалась в роднике, играла только с мальчишками и была отчаянно смелой и задиристой: никому не давала спуску. И никто не заметил, как из строптивой девчонки выросла девушка-красавица.
На удивление всем Кесирт была высокая, стройная, длинноногая. Глаза, волосы, ресницы - смолянисто-черные. Кожа смуглая, а на щеках играл яркий румянец. Когда она смеялась, маленькие ямочки появлялись в уголках рта и обнажались ровные, маленькие, белоснежные зубы.
Красавиц в чеченских горах было немало. Однако Кесирт отличалась среди них своей грацией и осанкой. На вечеринках и свадьбах все стремились станцевать с ней. И выходила она в круг без кокетства и жеманства; строгая и грациозная, как лебедь стройная и гордая. И глаза ее не бегали по углам и по сторонам, а печально опускались вниз, прикрытые длинными густыми ресницами.
- И-хи-хи, марш дунэ! - кричали молодцы, тяжело вздыхали мужчины и с неприкрытой завистью исподлобья смотрели девушки.
Из далеких и ближних сел приходили молодые люди, чтобы познакомиться, или даже просто увидеть Кесирт. А когда говорили, что на такой-то свадьбе или вечеринке будет дочь Хазы, все устремлялись в то село, и когда Кесирт выходила в круг, стреляли из всех ружей и револьверов, рукоплескали так, что гул стоял на многие версты вокруг. Стоило Кесирт в сопровождении матери покинуть свадьбу, как все теряли интерес к данному мероприятию; всё становилось обыденным, монотонным, пресным.
Росла Кесирт в бедности и в крайней нужде. С самого детства она наравне с мальчиками ездила в лес за дровами, косила сено, пасла коров и овец. А зимой в проточной ледяной воде родника вымывала овечью шерсть, на простом веретене сученила нить, сдваивала ее и на самом примитивном ткацком станке, сделанном на лад русских кросен, натягивала основу, закладывала утки и с помощью больших деревянных челноков начинала тканье. Готовое сукно она снимала с кросен и вместе с матерью катала ткань в глине, затем мыла и красила в эссенции, выработанной из ягод лесной цундалги. В зависимости от концентрации эссенции можно было получить цвета от малиново-красного до ядовито-фиолетового. А для получения желтого цвета заготавливали впрок траву дрок красильный.
Долгими зимними ночами при тусклом свете жировой лампадки Кесирт шила и перешивала свои немногочисленные платья. А после того как стала девушкой, она в корне изменилась. За одну зиму из девочки-подростка она превратилась в девушку-красавицу, и больше она не надевала, как все ее ровесницы, грубые рубахи-платья, а сшила для себя бешмет, который подчеркивал всю ее грацию и девичью красоту.
Однако более всего Кесирт прославилась вязанием. Мать, Хаза, научила ее самому примитивному и грубому способу вязки. Кесирт на этом не остановилась; научившись особым образом сучилить пряжу, она стала вязать для себя платки, кофты, перчатки, юбки. Все ее искусство мастерицы и рукодельницы проявилось в вязаном платье: тщательность отделки, прочность, скромность и красота орнамента поражали всех людей.
В этом платье она была удивительно хороша. Оно плотно облегало ее молодое, влекущее к себе тело, подчеркивая мощные, упругие бедра и ягодицы, по-девичьи еще не развитую, но уже рельефную грудь и тонкий, как у осы, стан. Ни мужчины, ни женщины не могли оторвать от нее свои разночувственные взоры. Хаза, боясь сглаза, надевала на дочь по два-три джейпа. А прямой во всем брат Баки-Хаджи Алдум во всеуслышанье сказал:
- Люди думают, что это платье красивое, а оно просто тряпка - под ним сила.
- Ходит здесь, скотина, задницей ворочает, до греха доведет любого, - ворчала при этом жена Алдума.
История этого платья развивалась так, что один русский исследователь, ходивший по горам, попросил продать рукоделие за большие деньги. Ни секунды не задумываясь, Кесирт подарила ему это платье. А через неделю приехали к мельнице Хазы какие-то богатые молодые русские барышни в сопровождении целого эскорта русских и чеченских офицеров. Закрывая шелковыми платками косы от мельничной пыли, дамы позвали Кесирт и попросили ее связать такое же платье еще. На что дочь Хазы только зло метнула в их сторону презрительный взгляд и ушла к себе в комнату. Даже уговоры Баки-Хаджи и местного Юрт-Да не помогли.
Далеко не всё в жизни Кесирт было красивым и прекрасным. И нищета и бедность были не главными лишениями ее молодой жизни. Росла Кесирт, не зная отца, не имея брата или сестру, не имея родственников и фамилию, не имея тейпа и тукума. Тяжело в жизни без родственников, а в горах Чечни - это страшно. Не единожды проливала Кесирт слезы после оскорблений в незаконнорожденности, не одну ночь она мучилась в одиночестве и бессилии. Тем не менее находила она в себе силы с улыбкой и надеждой смотреть на мир, а повзрослев, стала более сдержанно и спокойно относиться к различным выходкам идиотов.
Один парень - Шарпудин Цинциев, из села Агишты, долго и упорно домогался взаимности Кесирт, что он только не предпринимал, пускал в ход и ласку, и лесть, и красноречие, и богатство своего рода - ничего не помогало, противен он был Кесирт. Пару раз, пользуясь темнотой и отдаленностью проживания Кесирт, Шарпудин пытался обнять любимую, поцеловать ее. Однако оба раза получив не только яростный отпор, но и пощечины, он решил всеми возможными способами травить жизнь молодой безродной девушки. Дело дошло до того, что он стал ее оскорблять прилюдно, и видя, что нет и не может быть должного ответа, его хамство становилось необузданным и гнусным.
Кесирт всячески избегала встреч с ненавистным ей Шарпудином, редко ходила в село, только изредка посещала различные веселья. Однажды зимой объявили, что в честь окончания чилл в долине Вашандарой-ари под Пешхой-Лам состоится синкъерам. В честь таких праздников из всех дальних и ближних аулов приглашали молодых девушек. Обычно на таких мероприятиях происходили знакомства молодых людей. Как говорится - все хотели себя показать да на других посмотреть. Дочь Хазы получила особое приглашение. Долго сомневалась Кесирт - идти-не идти, и наконец решила идти: хотела показать всем свое последнее рукоделие - расшитую золотом черкеску.
- Как же ты одна пойдешь? - сокрушалась мать, Хаза. - Как я тебя одну отпущу?.. Я ведь тоже хочу посмотреть.
- Нана, но ведь у нас только одна пара чувяк.
- А может мне у кого-нибудь попросить? - умоляла мать.