- Как же, матушка, без расчёту? Без расчёту нельзя; с осени-то поди какие омёты понакидали ребята, а просяной-то, и овсяной, и гречишной, и хоботьё всякое, и жмыха с маслянки пудов пятьдесят припасли, да ведь, матушка-енеральша, у зимы рот велик, ох велик… Прижевали всё… Вот теперь бы и рада корова молочка дать, да не с чего. Оржанина-то ей оскомину давно набила; а теперь, как траву почуяла, она ей совсем в противность; только рылом, знай, воротит да хоботьишко выбирает, а еды путной нет. А ведь, сама знаешь, по нонешней весне не то что к Егорью, поди не к самому ли Миколе паства откроется!
Апраксея совсем приуныла и горько вздыхала в руку, покачивая своей длинношеей головой.
- Ну, ступай, баба, к своему месту, что тут стоять! - деловым голосом выслал Степан разболтавшуюся хозяйку.
- Вы уж позавтракали, Степан? - спросила барыня.
- И что-таки, сударыня, говорить изволите, позавтракали! У нашего брата, мужика, обед на дворе; я вот утречком-то с парнями три десятинки, Бог дал, посеял; семя-то им разбросал, а сам ко двору по домашнему делу; они там незамай скородят. А завтрак мужицкий нешто какой? Хлебушка краюшечку взял в поле, да водицы бочонок, да хорошо, как хозяйка картошек почистит, и вся недолга.
- Чем вы пашете теперь? Всё ещё этими сохами? - с улыбкою осведомилась генеральша и, повернувшись к мисс Гук, добавила по-английски: - Вы не имеете понятия, мисс Гук, об этих орудиях; это что-то до такой степени первобытное, ещё со времён Цереры.
- Как вы назвали их, m-me Обухов?
- Соха. Пишется о, со-ха. О, вы тут увидите у нас много первобытного, о чём ваши англичане не имеют и понятия.
Степан ухмылялся себе в бороду, не понимая слов, но чуя вообще, что хулят его соху.
- Да чем же пахать, сударыня, окромя сохи?
- Вы слышите, мисс Гук? - с снисходительною улыбкою подмигивала генеральша. - La sainte simplisité! Пахать нужно не сохою, а плугами, Степанушка, плугами, - внушала она с уверенностью опытного, но кроткого учителя.
- Так-с, - говорил Степан, осклабясь какою-то хитрою, внутреннею усмешкою: - Это, значит, по хохлацкому положенью; это точно, что плугами пашут… Это вот как новь драть - первый сорт: пар пять волов запрягут и дерут себе, горя мало.
- Чего же и вы не пашете? Малороссийские, видно, умнее вас, что взялись за ум.
- У хохла, сударыня, земля не та, у хохла земля тяжёлая да глубокая, а по нашей стороне мелкие земли, слабые; плугами ковырни - в год выпашешь всю до вытруса, как зола станет. Опять же и скотов у нас таких нет ядрёных.
- Каких скотов?
- Да бугаёв, не то волухов; он больше всё волухами их судержит.
- Отчего же и вы не заведёте? - нерешительно спросила генеральша, почувствовав, что дальнейшие подробности агрономического спора были не безопасны для её самолюбия.
- Бугаёв-то? Разорила, право! - тихо смеялся Степан. - Да где же мы их теперь, по нашей тесноте, содержать будем? Ведь хохол, тот на степи сидит, у него раздолье, а у нас что? Мы и жнивьё-то каждогодно у господ откупаем, не то что какие луга! Бугаёв разводить!
- Что он толкует, этот крестьянин? - вмешалась по-английски мисс Гук.
Госпожа Обухова снисходительно покачала головою, давая знать, что не стоит труда и говорить об этом.
- Мама, что такое значит бугай? - осведомился старший мальчик.
- Это слово не употребляется в разговоре, мой друг, - по-французски с неудовольствием остановила его мать. - Это мужицкое слово, не следует подхватывать всё, что услышишь. Ты и так уж порядочная деревенщина.
- Бык бы, сказать по-нашему, а по-хохлацкому бугай. У хохла ведь на всё своя речь, - объяснил между тем Степан. - Мы вот "утка" скажем, а он те не скажет "утка", скажет "качка"; ты скажешь "курёнок", а он по-своему скажет "квочка"… Вот ты его и понимай… Тоже мудрёный.
- Ну, теперь ступай, Степан, к своему делу, - сказала генеральша, - мы тебе не хотим мешать; ты опять, верно, поедешь сеять.
- Какой хлеб сеют русские крестьяне? - полюбопытствовала англичанка.
- Почти всегда рожь, мисс Гук; наши мужички имеют даже пословицу: "Рожь - мать наша", или что-то в этом роде. Я хорошо знакома с их бытом, не смотрите, что мы живём всё в Петербурге. Вот они посеют теперь рожь, а после сделают из неё ржаной хлеб. Помните. что мы ели тогда со сливками? Совсем чёрный.
- Таперича овсы сеем, ваше превосходительство, а рожь станем сеять к осени, убравшись; рожь под зиму всегда сеется, - поправил генеральшу Степан, уже было взявшийся за дверь. - Теперь самый овсяной сев. На Руфа, сказано, земля рухнет; вот тут и поспевай сеять. "Сей по грязи, попадёшь в князи".
- Мама, что он говорит? - с недоумением спрашивал по уходе Степана Алёша, давно прислушивавшийся к незнакомым ему оборотам речи.
- Видишь, mon enfant, простолюдины имеют свои нормы выражений, которые не приняты в обществе. Нужно избегать повторять их. Мужику простительны эти грубые, банальные слова, потому что он не получил образования, но мы должны употреблять очищенный, литературный язык, а не этот жаргон.
Апрельское солнце светит высоко, а в воздухе холодно, хоть бы и зимой. Не балует жителя шишовских полей скудная и суровая природа; пусть не сразу забывает седую зиму, что наваливается на него на пять месяцев сряду и придавливает всякою нуждою. По опушкам лесков уж и травка, и голубой пролесок, а в самом лесу, в оврагах, в глинищах ещё дотаивают сугробы снега, и на прудах, уцелевших от половодья, сплошной лёд только проступил тёмною синевою, будто от натуги. Перед постоялым двором запрягают генеральше лошадей, и гувернантка-англичанка с разрешения барыни вывела Алёшу с Борею на крыльцо посмотреть, как выражалась англичанка, "жилища русских поселян". Длинная, несгибающаяся мисс Гук с двумя бессменными локонами и торчащими вперёд беличьими зубами имела некоторые учёные замашки, и, между прочим, вела для чего-то дневник своего пребывания в России - "My Travels through the Russia". Поэтому, в целях своего дневника, неразговорчивая мисс и во время переезда из Петербурга старалась пользоваться случаями показать своим питомцам особенности быта и природы русских жителей, убеждённая, что её петербургские питомцы так же мало знакомы с ними, как и сама авторша дневника. Генеральша Обухова заметила эту привычку мисс Гук и была в восторге от своей воспитательницы. "Ну, chère amie, - говорила она своим столичным приятельницам, старым институтским подругам, любившим рассуждать о воспитании детей, - моя англичанка - сущий клад; этот такой эрюдит, такой профессор; я теперь совершенно спокойна за своего Alexis′а. Он-таки у меня немножко "ветерок гуляет", весь в покойного Пьера, но эта бесценная мисс Гук заставляет его углубляться решительно во всё. О, она сделает из него голову, mesdames. Право, вы увидите что-нибудь… Я уж и не вмешиваюсь, скажу вам откровенно".
В данную минуту мисс Гук заставляла Alexis′а углубляться в способы устройства колодцев у русских поселян. Она даже старалась набросать в свою записную книжку эскиз Степанова журавля, к совершенному недоумению Апраксеи, сзывавшей в это время к крыльцу уток. Алёшу нисколько не занимали замечания мисс Гук, а заняли Апраксеины утки: с мерным кряканьем переваливали они из лужи к Апраксеиному решету, в котором был натолчён им творог с просом.
- Утя, утя, утя! - вопил на всю деревню пронзительный бабий дискант Апраксеи.
Все, как на подбор, в одно перо, десятка три молодых уток с необыкновенным проворством вынимали зёрна, шевеля, как лопатками, своими, широкими носами, вскакивая друг на друга, обрываясь друг с друга и вытесняя одна другую. Ребята Степана возвращались с сева. Дёмка, десятилетний внук старика, в одной белой рубашке скакал без потника впереди всех на шее у карей кобылы, высоко взбалтывая при каждом скачке локтями, босыми ножонками и нечёсаными патлами. Он свалил борону на телегу к отцу, обмотал постромки кругом шеи кобылы, и лупил её ольховою хворостиною и босыми пятками до тех пор, пока она не понеслась всем своим неуклюжим, тяжёлым галопом. Вся рожа Дёмки ликовала от удовольствия, когда он, на зависть девчонкам и ребятишкам, вомчался в улицу двориков и не мог остановить расходившуюся кобылу у самой колодезной коляги. Дёмка почти опрокинулся на круп лошади, силясь оттянуть назад за гриву её непокорную голову, и когда она вдруг встала, споткнувшись в луже, он упустил гриву и чуть не свалился.
- Чего, леший, разогнался! - кричала на него Апраксея, восстановляя между тем справедливость между утками отгоном обидчиц, припуском робких и слабых. - Вот постой, деду скажу, он те нащипет чуб! Лезет прямо на колоду, словно помраки на тебя нашли… Мотри, не напой лошади-то, сорванец!
- Не знаю я без тебя! - важным басом ответил Дёмка, уже спрыгнувший с лошадиного хребта в лужу и бесплодно силившийся оттянуть морду кобылы от коляги с водой. - Нешто потную скотину можно поить? Незамай остынеть, тогда и напоим… Ну, идол! Чего прёшь? Воды захотелось!
Алёша с удивлением и стыдливым замиранием сердца следил за этим босоногим мальчишкою, который так бесцеремонно обращался с лошадью, с грязью, с весенним холодом. Алёше было четырнадцать лет, а он ещё ни разу не осмеливался даже подойти к запряжённой лошади, и стоял теперь на сухом крылечке в своём тёпленьком кафтанчике на беличьем меху, опушённом бырочкою, в тёплой шапке с ушками, в тёплых высоких сапогах, в тёплых перчатках, с окутанным горлом, затянутый шарфами. Ему казалось буквально невозможным двинуться с этого дощатого крылечка, хотя бы на один шаг, в бурую навозную грязь, которая, как море остров, окружала со всех сторон крыльцо избы, и которую без всяких затруднений и сомнений месили на его глазах мужицкие ноги, и босые, и обутые в лыко. "Вот бы и мне быть таким молодцом!" - завистливо думалось Алёше в то время, как мисс Гук заносила по-английски в свой дневник меткое и живописное описание Степанова журавля: "На деревянной колонне утверждается на особом шалнере весьма длинный рычаг той системы, где сила действует на одно плечо, тяжесть на другое, противоположное, а точка опоры находится посередине, что вызывает постоянно неустойчивое равновесие, коим и пользуются обитатели для своих целей, то опуская, то поднимая более короткое плечо, между тем как на более длинном прикреплён на вертикальном стержне деревянный сосуд оригинального вида, посредством которого и производится процесс добывания воды из глубины фонтана". При этом делалась ссылка на рисунок и упоминалось, что описание сделано "в русской деревне Kotchedow, в степях, населённых малыми россиянами (названными так по причине их малого роста)". А Дёмка уже отвёл лошадь под навес и выгоняет скот; он толкается среди стада рогатых, круторёбрых коров, как среди своего брата, кричит на них грозным повелительным голосом, разгоняет бодающихся, подгоняет отстающих, и все эти огромные, тяжёлые скоты смиренно покоряются его детскому голосёнку и со страхом бегут перед его замахнувшеюся ручонкою. Только чёрный бык с огромным подбрюдком, висящем ниже колен, суровый и гневный властитель рогатого сераля, пригнул к земле коротколобую свирепую морду, косится на Дёмку налитыми кровью глазами, сопит, копает копытом землю и зловеще бьёт хвостом, не желая повиноваться Дёмкиной воле, и возмущаясь вмешательством человека в свой семейный быт. Но Дёмка не стесняется его враждебными замыслами. Он схватил под сараем аршинную хворостину и грозно взмахивает перед носом сопящего зверя, удвоивая крики и ругань:
- Ну, ты касаурься у меня! Я те поверну, облома! Я те живо бока намну! Ишь, дьявол рогатый, засопел… Рогача захотел отведать?
- Отойди, каторжный, от греха! Слышь, Дёмка, отойди! - понапрасну кричит Апраксея. - От тебя как раз уходит, погибели на тебя нет… Намедни Кузька и с рогачом он него насилу ушёл. На сарай вскочил, так и сарай, облупив его, весь расковырял; думала, и дворишко на рогах разнесёт. Шутка ли, какая скотина страшная!
Но Дёмка не слушал причитаний старой бабки; свирепый зверь испуганными прыжками бежал от него в ворота, и Дёмка садил ему в бока хворостиною, сколько рука могла поднять.
- Ах, мисс Гук, посмотрите, какой он храбрый, этот мальчик! - невольно вскрикнул Алёша, побледнев от страха за Дёмку и прикусив палец в трепетном ожидании, что будет.
А Дёмка уже шлёпал по лужам, широко и уверенно шагая босыми ногами, с хворостиной на плече, и покрикивал с серьёзною важностию на своих коров, не подозревая ни собственного геройства, ни удивления петербургского барчука.
- У степных народов нередко встречаются образцы замечательной смелости, - объяснила учёная англичанка, мельком взглянув на Дёмку и его стадо. - Когда мы приедем в деревню, я вам прочту, дети, описание одного очень любопытного путешествия в степи Средней Азии. Вы узнаете много нового и интересного. Притом написано прекрасным стилем.
- Мисс Гук, можно нам пойти во двор? Я никогда не видал крестьянского двора! - просился Алёша. - Там теперь сухо на соломе и нет коров. Мы хотим посмотреть овечек.
- И козу! - вставил Боря. - Я там видел козу с колокольчиком.
- Нет, дети, вам нейдёт ходить по крестьянским дворам, - серьёзно заметила мисс. - Там очень грязно и ничего нет интересного. Русские крестьяне держат скот в такой ужасной нечистоте, что отвратительно смотреть! Это очень вредно для здоровья животных, и оттого мы не видим у здешних простолюдинов усовершенствованных рас, какие можно найти у каждого поселянина Англии, например, дургамских коров или лейстерских овец. Я вам, кажется, показывала в лондонской иллюстрации изображение лейстерского барана, получившего первую премию на агрономической выставке. Ты помнишь, Алексис, какое количество шерсти давал этот замечательный баран?
Алёша молчал, потому что был поглощён живыми и мало знакомыми ему сценами деревенского хозяйства, происходившими на его глазах перед воротами каждой избы.
- Я спрашиваю тебя, Алексис, помнишь ли ты, сколько шерсти давал лейстерский баран? - приставала мисс Гук.
- Баран, мисс Гук? Нет, мисс Гук, не помню, сколько он давал шерсти… А вы говорили, мисс Гук, что шерсть на сукно дают овцы.
- Да, мой друг, шерсть получается от овец и баранов. Баран отличается от овцы тем, что имеет рога, а овца рогов не имеет. Только мне неприятно, что ты невнимателен и легко забываешь то, что я тебе объясняю, и что так полезно помнить, если ты не хочешь остаться невеждою в окружающей нас природе.
Наконец, господа отпили чай и собрались в путь. Погребок Апраксеи опустел наполовину после господского ночлега; зарезали Апраксеину пёструю курицу; побрали у Апраксеи сметану с творогом, побрали свежее маслице, побрали кубаны с молоком, какой для сливок, какой для молока, то для господ, то для людей; оказалось, что один кубан "кубаном пахнет", - отдали кошке, "доброй моей серенькой кошечке", как назвала хозяйскую кошку ласковая до животных генеральша. Апраксея только руками всплёскивала до пошатывала своим полинявшим шлыком, вынося по требованиям Дуняши и лакея Виктора свои долго сбиравшиеся запасы.
- Во что это только господа кушают! - говорила она сама себе в искреннем изумлении. - А ведь, кажись, работы никакой нет!
Хотя такой огульный сбыт припасов за выгодную цену, казалось, был и с руки Апраксее, однако её хозяйское сердце, привыкшее скудно отвешивать и отмеривать каждую малость, и знающее тяжёлым опытом, как нелегко даётся она, невольно сжималось при таком быстром опустошении заветного погребка. Укладкам конца не было; лакей Виктор и горничная Дуняша носили, носили, ходили, ходили из комнаты к карете, от кареты к комнате; даже ничему не изумляющийся Степан, и тот диву дался и молча покачал головой. Он не мог понять, как это можно поместить в одну карету столько сундучков, коробков, узелков, и зачем это господа затрудняют себя таким скарбом?
- Ну, матушка, добра-то у вас, добра! И всё небось из Петербурга везёте? - заметил он генеральше, когда та, в шляпке и в шубке, с большим саквояжем и с записною книжкою в руках, вышла на крыльцо.
- А что, Степанушка, - весело спросила генеральша, - тебе разве в диковинку, как господа ездят?
- Зачем в диковинку! - обиделся Степан. - У нас зачастую хорошие господа проезд делают, а только дивлюсь я, экую снасть господа с собой возить выдумали. Думается, будто налегке оно поспособнее бы было, попространнее. Шутка ли, тем чего понапхато! На добрый воз не увяжешь.
- Что ж тебе следует с меня, Степанушка? - перебила генеральша. - Я ведь тоже скопидомок, сама люблю со всеми расплачиваться и весь расход сама записываю; у меня лишней копеечки, старичок, не пропадает.
- Это обыкновенно, как следует, матушка, - серьёзно поддержал её Степан. - Вы своему дому содержательница, без этого нельзя… Деньги счёт любят.
- Так сколько тебе, Степан? Говори, пора ехать.
Степан давно водил дело с господами и знал заранее, что с кого ему придётся. Он ставил в цену не столько забранную провизию, сколько беспокойство, приносимое его двору безвременным приездом и отъездом, безвременными и нерасчётливыми рассылками хозяйки и хозяина то за тем, то за другим, неизбежными претензиями на то и другое, и вообще полным завоеванием всего его двора на время барской стоянки. "Они господа, стало быть, должны платить много", - полагал Степан. В то же время он клал с мужика по гривне с рыла за обед, ни во что не считал ночлег, потому что и эту гривну, как он хорошо знал, мог заплатить ему далеко не всякий. Как ни щедро оценил Степан с точки зрения своего хозяйского расчёта каждую безделицу, забранную господами, однако генеральша Обухова, услышав его скромный деревенский итог, была поражена в глубине своего сердца честностью и умеренностью русского мужика. Она ещё со времён института любила иногда уступать порывам великодушия, которые рисовали её, в её собственных глазах, благодетельною феею французских сказок. К тому же петербургская барыня, привыкшая к масштабу столичных отелей, где дают по пятьдесят копеек на водку лакею, подавшему дорого оплаченное блюдо, никак не могла усвоить точку зрения чернозёмной деревни, в которой десять часов тяжкой работы цепом оплачиваются копейками. Генеральша порывисто сунула в руку Степану ассигнацию порядочной ценности и направилась к карете, взволнованная до краски собственным бескорыстием.
- Ведь вот горе, матушка, сдачи-то я тебе, должно быть, не наберу! - говорил Степан, сомнительно рассматривая бумажку.
- Не нужно, не нужно сдачи, это всё тебе! - кричала чувствительная генеральша почти со слезами на глазах.
- Ну, благодарим покорно! Час вам добрый, матушка ваше превосходительство!