* * *
У старика тряслась голова, коротенькие ноги были широко и неуклюже расставлены, но седые усы расчесаны по-молодому, а глаза смотрят ясно, по- детски.
Глеб бережно держал его под руку, помогая сойти.
Он еще не видел Андрея, и Андрей инстинктивно замер на мгновение, не мешая ему помочь старику.
Лицо у Глеба тонкое и изящное по-прежнему, только еще немного сделалось строже; мягким мазком вдоль обеих щек, оттеняя их матовость, легли две полоски волос, борода небольшая, чуть-чуть с изгибом туда и сюда, каштановая; в глаза не успел взглянуть Андрей, но он помнил их синеву - конечно, все та же она… такие глаза на иконах рисуют; теперь спущены стрельчатые ресницы - камыш, скрывающий озеро. Был Глеб еще в легком пальто, порыжелом, простом, и совсем в летней белой шляпе; пепел волос как будто еще посветлел. Глеб был высок, тонок и не силен. Ему было легко помочь старику, но когда тот сразу опустился с высоких ступенек на землю, Глебу очень пришлось согнуться, чтобы дать ему мягкость прыжка.
Вот он выпрямился и уже жнет глазами Андрея, а старик у его ног с молодыми седыми усами и детски - светящимся взглядом.
- Здесь я! Глеб!..
Старик торопливо схватил угол пальто у Глеба, стоявшего на площадке, - так близко было оно возле лица - и прижал к губам. Глеб наклонился, и опять Андрей не видал выражения его глаз.
- Христос мой! - услышал он, совсем подойдя, шепот поцеловавшего.
- Здравствуй, Глеб!
Обнялись, поцеловались крепко и долго. У Глеба все те же нежные и невинные губы. Приятно коснуться их свежести. Андрей еще раз поцеловал его. Старика уже не было.
- Ты слышал, это тебя он Христом назвал?
- Это очень несчастный старик…
- Чем? - И, не дождавшись ответа: - Ты все тот же, Глеб! Люблю я тебя! - воскликнул Андрей с восхищением.
Глеб улыбнулся.
- И ты все такой же. И я тебя так ужасно люблю…
- Едем домой. Где твои вещи?
- Вот со мной.
Ручной небольшой чемодан, и тот почти пуст.
- Может быть, просто пройдемся?
- Как хочешь. А ты не устал?
- Напротив… В вагоне все время сидел.
Пошли. Опять город. На углу площади еще раз видят они старика. Он идет медленно на коротких ногах, но лицо его светло.
- Мы много с ним говорили дорогой.
Старик тоже увидел их и еще раз машет рукой и снимает черный картуз.
- Странный случай он мне рассказал…
- Давай я понесу!
- Ничего, легко ведь…
- Пожалуйста, Глеб…
Чемоданчик, действительно, был очень легонький.
- Ну, расскажи…Или нет. Потом. Расскажи о себе…Ну, как живешь? Что ты? Кто ты? - Свободной рукой Андрей не уставал теребить пальто Глеба.
- Кто я? - Глеб опять улыбнулся. - Все тот же, Андрюша. Как видишь. А все-таки будто другой. Весь другой.
- Нет, нет! Не может этого быть. Я не хочу.
- Ты не хочешь? - Глеб ласково тронул Андрея. - А, может быть, хочешь все-таки я расскажу тебе о старике?
- Ну, рассказывай.
- Видишь… Он был женат. Для родителей, очень тем захотелось, но с женою не жил - как с женой. Хотел жить по Евангелию, быть целомудренно чистым. И так много лет прожили вместе. А потом заскучала очень жена, в тоску стала впадать. Ты слушаешь? Тебе интересно?
- Конечно, конечно, Глеб. Мне кажется, ты и о себе этим рассказываешь.
- О себе? Ну, так вот. Стала его просить жена по ночам, чтобы дал ей дитя, ей так трудно жить. Так тяжело быть одной, что-то сосет ее сердце… Ласкалась, молила его. Такая тоска на душе у нее, что с жизнью готова расстаться. А он не только в теории чист, а в самом деле никогда не хотел ее, как жену. Да и никого не хотел. А она молила: ну хоть из жалости!.. И он стал смущаться, не знал, как быть. Видит, гибнет жена. Помолился Бегу, просил вразумить его. Что ему делать: оставить жену на погибель и быть верным евангельскому завету или… дать ей ребенка? Припал к земле, ждал ответа от Бога, и Бог сказал: дать ребенка.
Глеб замолчал, а Андрею было и странно, и радостно слупить его. Он любил его голос, манеру, говоря, наклонять голову немного набок, точно со стороны прислушиваясь к самому себе. С минуту шли молча, потом Глеб опять заговорил:
- Бог сказал: дать ребенка. И он хотел дать ребенка - во имя жалости к человеку, во имя острого страдания женской души, да не мог, не умел его дать. А жена изнывала и чахла. Попробовал было сказать: пусть возьмет себе другого мужа… Только взглянула на него, с таким укором, что больше ей уж и не заикался об этом. И опять Богу молился, просил научить его.
- Ну и что же Бог? - невольно Андрей спросил. Глеб еще ниже склонил свою голову.
- Бог научил.
- Что ты, Глеб, говоришь!
- Да, но тут уж подробности… Он мне все рассказал, доверился почему-то.
Андрей не спросил, как это Бог научил, но едва уловимое, легкое волнение пробежало внутри: Глеб говорил так серьезно, сосредоточенно и вдумчиво.
Помолчали.
Над городом плыли корабли облаков. Какая там жизнь? Какие вопросы? Там свои кормчие, пути по неизвестным морям. К какой цели плывут?
Может быть, все корабли - и земные, и воздушные, и подземные - все к одной цели?
Как знать!..
- И вот уже в старости стало тревожить его: Бог ли то был? Не был ли дьявол в образе Бога? Жена умерла скоро после того, как родился ребенок…
- Дочь? - почему-то спросил Андрей.
- Девочка. После смерти жены и задумался, вот и ребенок был, а она умерла. А ведь ребенок затем, чтобы ее-то от смерти спасти. Бог ли послал его?
- А ты как думаешь, Глеб? Глеб на вопрос не ответил.
- По монастырям стал ходить, допрашивать всех. А монахи все строгие, все угрюмые, дьявольской дочкой зовут его девочку. Напала тоска на него. Покоя себе на найдет. И вот у меня тоже допрашивать стал, как и ты сейчас. А сам ты что-нибудь знаешь?.. Нет, ты не знаешь…
- Я знаю, Глеб! Чувствую…
- Знаешь, тем лучше… Трудный вопрос для меня. - Ну-и?..
- Я не знаю… - Глеб говорил с трудом… - Это вопрос для меня, может быть, самый больной. Я ведь почти как монах… Я так понимаю евангельский дух.
Андрей слушал с тою же напряженностью, с какой Глеб говорил, но тот вдруг улыбнулся, и лицо сделалось женственно мягким, а голос таким свежим, именно свежим - будто бы даже с легким лукавством, чуть уловимым в душевной, светлой улыбке, в легкости слов.
- А я все-таки…
Что? - И Андрей встрепенулся.
- Все-таки выход нашел… - Ну?
- Я для него… Для него сказал: это был Бог! - И торопливо, поспешно стал объяснять: - Если даже был дьявол… пусть дьявол… Все-таки - это был Бог. Понимаешь ты: Бог был в нем. Не в том, кто предстал перед ним, а в этой неизреченной детскости души его, в пресвятой его жалости к страдающей женщине.
"Как глупо!.. Как глупо!" - думал Андрей, сильно моргая; не думал, а как- то машинально твердил про себя…
Глупо не глупо, но повисли в углах его глаз два драгоценных алмазика. Не ими ли, камушками само цветными, и играет затаенная наша грусть у водоема души?..
- Ах, Глеб, Глеб! Милый мой!..
Он схватил его за руку и крепко сжал в своей. Глеб тем же ответил.
Вдруг стало обоим легко и хорошо. Так и не разнимая сомкнутых рук, шли еще долго. Потом Андрей рассмеялся:
- Неловко идти с чемоданом, когда руки так вместе. Пришлось сесть на извозчика, но рук все же не отпустили. Странная вещь это - вместе… Всегда далекий от Глеба, далекий в вере его, в его построениях, Андрей, вопреки этому, был ему внутренне близок. Роднила их заостренность духовных переживаний обоих: если перевести на графику жизни их душ, то рисунок получится разный, вместо строгости линии, стремящихся в тонкую высь, развернется сложность узора другая, но все же родная неуловимым единым оттенком, верным той единой руке, что чертила их.
Интимная сущность того, что называют любовью, была в их душах одинаково белая, и Андрей со своей многоцветностью был ослепительно белый внутри. Но вовне, в воплощении красочном, так все по-разному выходило у них…
Кто создал таким этот единый, но и в отдельных частях целиком заключенный, удивительный мир?
Ехали молча; по лицу бегали тени светлых улыбок. Андрей вспомнил детскую радость в глазах старика.
Да, благодать их коснулась, этих невинных глаз.
- Ну, а дочь его, девочка, как? - спросил он у Глеба, уже подъезжая.
- Ах, с девочкой грустно… Потом расскажу.
С ней грустно. Как же так?
Радость и грусть - две сестры, и одна без другой ни на шаг. Обе стройные, обе прекрасные, рука об руку ходят они, и иногда трудно их различить. Отчего это кажется, что затаенная грусть светит в глазах ее светлой сестры, а та, в свою очередь, розовым покрывало надежды веет над печальным изгибом прекрасных девических плеч? Разве можно что-нибудь в мире понять до конца? К миру надо приникнуть и пить его влагу, слушать, смотреть, - глазами, ушами, всем существом проникаться таинственной сущностью, за всплеском отъединенных, раздельных волн улавливать общий, скрытый в них и волнующий голос, и отдаваться тайнам его с последним самозабвением, растворяясь в них и только тем постигая их изнутри. А едва овладел - в простом и конечном новые и новые глубины, еще изначальнее, и снова нить их душою, копя и возвращая волшебные силы в недрах заветных, в скрытых тайниках существа, чтобы знать и уметь в возвратном отливе, во вдохновении, и самому, опьяненному хмелем - хмелем цветущим - матери-браги вселенной, рассыпаться в мире самоцветными брызгами творчества, целым каскадом светящихся, искрящихся, ликующих новых миров - быть Богом все новых и новых фантазий.
Слезли с извозчика возле ворот и вступили в царство Ставровых, в воздушный, реющий скит с призрачным сном, с зеленовато-золотым огненным сном чернозема - зыбкое царство, ибо фундамент его - многомиллиардный живой, жующий, грызущий, сосущий, гибкий в изломах и узловатый в гибкости, фантастический в своей страшной реальности, обнаженно живущий, но скрытый мир.
Вступили в прекрасное царство.
V
Осеннее золото струилось по скатам пригорков, а навстречу бежали лучи, и низали, как бусы, кружочки червонные на золотые же нити. Вечер, по нитям скользя, омывал их мягкой прохладой.
- Ах, как хорошо! У вас - как в скиту. Дорожка уютно вилась между деревьев.
- Как в скиту - рассмеялся Андрей. - Заглянул бы ты в мою мастерскую… Сколько там всякой всячины, совсем не монашеской. Да и мы оба с сестрой - какие же мы затворники-христиане?..
- Не знаю, - промолвил Глеб. - Христианство - это стихия, мы выросли в нем, это воздух, которым мы дышим, с детства он наш и родной.
- Да, если так понимать, может быть, кое-что сохранилось и в нас…
- Не что-нибудь. Нет. Я теперь только понял, Андрей, что я никогда и не переставал быть христианином. Даже тогда, когда поклонялся великой - помнишь, мы ее называли богиней? - Необходимости… Ты спорил со мной и тогда против моего идолопоклонства. Но сколько было в заблуждении этом душевности, сколько внутренней правды!
- Но не Христа же, Глеб?
- Ты думаешь - нет?.. А я думаю. Он и тогда уже был.
- Как в твоем старике? Даже если и дьявол, то все-таки Бог?..
Глеб рассмеялся:
- Пожалуй, что так.
- Глеб, слушай, а я вот какой с детства был. Богу молился - лет так четырех, поклоны клал, а сам между колеи, поклоны кладя, глядел, кто что делает в комнате…
- Хорошо… - Глебу понравилось.
- И ведь что ты думаешь? С чистым сердцем молился…
- И с такою же чистой душою поглядывал!
- Да, да, конечно…
Глеб снял свою белую шляпу и глубоко вздохнул; поднялась под рубашкой узкая грудь - такая легкая, почти невесомая, призрак.
- Ты еще, Глеб, похудел…
- Да, вознестись готовлюсь… Надо мною смеются так.
- Но ты у нас еще погостишь?
- Как еще?
- До вознесения, Глеб!..
- Ах, до вознесения… Конечно! Конечно…
- А волосы, Глеб?
- Что волосы?
- Глеб, неужели?..
- Да, да, половина седых…
- То-то они посветлели как будто… Как же так? Ты ведь не старше меня.
- Моложе.
- Сколько тебе?
- Двадцать семь.
- Двадцать семь… да, конечно, моложе.
- А ты все такой же. - Да."
Андрей немного сконфузился, точно какую неловкость сделал невольную: ни одного седого волоса нет до сих пор… Нет, по всему видно, не настоящий он христианин…
Какие все глупости в голове!.. Почему же собственно христиане должны седеть к тридцати годам?.. Христос не был седой… А впрочем, что мы знаем о Нем?
Андрей оступился, споткнулся о камень, - не разглядел. Христос, Глеб, седина… Нельзя сразу думать о стольких вещах!
- Ах, Глеб, ты мне должен все рассказать! Я тебя так не оставлю.
- То, что можно сказать, Андрей, не есть еще настоящее. - Глеб подумал.
- Ты, ведь, художник. Хочу красиво сказать тебе. Слова - это сосуды с вином, оболочка звенящая. Часто красивая она, тонкая. Вот чокнулись, обменялись словами - звон родился. Слышим обманный тот звон, видим вино, знаем, какое на глаз, но ведь надо испить его. Надо, закрыв глаза, причаститься вином - тихо, без слов. Может быть, надо молчальником быть, слепцом добровольным, навеки глаза закрыть…
- Зачем же глаза закрывать? - простодушно спросил Андрей.
- Формы обманны. Формы - соблазн. Вот оно что! Формы - соблазн!
Не возразил Андрей, но всем существом своим был не согласен.
Формы! Весь красочный мир, вся изысканность линий, что в своих сочетаниях обещают постижение и неземной красоты… Возразить - это целый горячий протест. Только спросил:
- А красота, Глеб?
Брови сдвинулись строго у Глеба, лицо стало тоньше еще. Замедлил ответом, но все же сказал:
- Телесная красота - это тоже соблазн.
У Андрея стукнуло сердце. Всполохнулось. Редко бывало так у него, но вот случилось.
- Глеб! Мы не вместе! - с тоскою вырвалось вслух. Глеб возразил ему тихо и немного печально:
- Красота есть иная, духовная… - и крепко закрыл глаза. - Еще далеко! - прошептал он усталым и дрогнувшим голосом. - Я отдохну, - И присел отдохнуть.
- Что с тобой? - тревожно спросил Андрей.
- Ничего. Я устал. Только устал. - Но все еще не открывал глаз.
Андрей стоял возле. До дома оставалось два шага. Мастерская серела на горке. Вдруг потянуло туда, - целый день не работал. Что это с Глебом? Взглянул на него. Странное было лицо! Точно именно пил - не только глядел на него - дорогое вино, упиваясь им, отдаваясь ему… Слова надо пить, закрывши глаза, - вспомнил Андрей. Что же он пьет и кто сейчас говорит с душою его?
Но взглянул перед собою нечаянно прямо на город и позабыл о Глебе и обо всем.
Небо сияло торжественным гимном в пурпуре, в золоте. Розовый благовест лился с далеких кочевников-облаков. Кормчие довели свои корабли до блаженной страны. Море небесное! Всемирные волны! Пафос единой, полной гармонии…
- А это! А это? Глеб, посмотри! И схватил его за руку.
Глеб оторвался от сна. Лицо было бледно; тайный экстаз пронизал его душу и отразился жгучим отсветом в чертах лица; Глеб неба не видел, Глебу было видение.
По нитям вечерним, по золотым путям, между одеждами легких молитв, оберегавших, хранивших покой избранной небом души, дыхание тела пришло, и имело оно розовый, нежный божественный облик, с немою улыбкой восторга, с хрустальным бокалом солнечной влаги - золотым напитком заката…
Как пришла она?
Пришла. Позвала душа душу.
Люди не знали, а души… Может быть, тоже не знали, знал и за них, как всегда, кто-то другой…
Мы боимся признать, что такое случается. Но так именно есть! Фактов не надо страшиться, ибо мир вещей, факты обыденности, не есть еще настоящие факты, а чья-то часто нелепая шутка, и, может быть, именно их, этих обыденных фактов, надо бы было страшиться, если считаться с ними всерьез. Но факты другие, новые, те, что сами мы создаем из безмерности небытия, они не страшны, потому что близки нам, что родные душе, что в них небывалая правда грезит прервать свой сон, порвать изначальную ткань небытия, родиться таким вот юным н розовым Богом, какого увидел Глеб и содрогнулся, увидев, от сладостной тайны. Уходя от соблазна открытых, познал он соблазн закрываемых глаз.
Разные правды мирно уживались в вечереющем воздухе царства Ставровых. Несоответствие их окутали таинственными, легкими касаниями мягкие умиряющие волны, скрывая за собою, быть может, высшую благодать разрешения.
Солнце зашло, только кресты сияли победно. Кто кого победил?
* * *
Художник не дождался ответа от Глеба; христианин промолчал вплоть до дома.
Анне в тот же момент показалось, что кто-то живой коснулся души ее, склонился устами к ее руке.
Пробежал холодок. Стала одеваться быстро. Прибежала домой, когда Глеб и Андрей были там уже.