- Знаю я эту мисс Хелстоун, о которой вы столько наболтали; это противная девица - и ничего больше! Я ее терпеть не могу! Я терпеть не могу вообще всех женщин. На что они нужны?
- Мартин! - крикнул отец.
Мальчик обернул к нему полусердитое, полунасмешливое лицо.
- Пока ты еще маленький фанфарон, но я вижу, что из тебя выйдет большой фат! Так вот, запомни свои теперешние слова: давай-ка запишем их. - Он вынул записную книжечку в сафьяновом переплете и что-то написал в ней. - Лет через десять, Мартин, если мы оба будем живы, я напомню тебе наш сегодняшний разговор.
- Я и тогда скажу то же самое, я всегда буду ненавидеть женщин. Это просто куклы, они думают только о нарядах, им только бы повертеться и покрасоваться перед мужчинами; нет, я никогда не женюсь, лучше оставаться холостяком.
- Смотри же не изменяй своим взглядам! Эстер, - обратился мистер Йорк к жене: - И я был в его возрасте точно таким же лютым женоненавистником, но когда мне исполнилось года двадцать три, - я, помнится, тогда путешествовал по Франции и Италии и невесть где еще! - я начал перед сном накручивать волосы на папильотки, продел серьгу в ухо и готов был бы продеть ее в ноздрю, если бы ввели такую моду; и все ради того, чтобы нравиться дамам, пленять их; то же самое будет и с тобой. Мартин.
- Со мной? Вот уж никогда! У меня есть голова на плечах. Ох, и смешон же ты был, отец! А я клянусь всю жизнь одеваться так же просто, как сейчас. Мистер Мур, глядите, я хожу в синем с ног до головы, и в школе надо мной смеются и дразнят меня матросом. Я же смеюсь еще громче и называю их сороками и попугаями, так как у них сюртучки одного цвета, жилеты другого и панталоны третьего; я всегда буду носить только синее и ничего, кроме синего; я считаю, что одеваться пестро - унижать свое достоинство.
- Через десять лет, Мартин, на твой привередливый вкус не угодит ни один портной, какие бы разнообразные ткани любого цвета он тебе ни предлагал; ни в одной парфюмерной лавке ты не найдешь духов, достаточно изысканных для твоего изощренного обоняния.
Мартин презрительно улыбнулся, но ничего не добавил; вместо него заговорил Марк, - он стоял у небольшого столика в углу комнаты, перебирая книги. Мальчик заговорил очень медленно и спокойно, причем на лице у него застыло ироническое выражение.
- Мистер Мур, вы, может быть, полагаете, что мисс Каролина Хелстоун сделала вам комплимент, сказав, что вы не сентиментальны; вы смутились, услыхав об этом, - значит, вы были польщены; вы покраснели, точь-в-точь как у нас в классе один тщеславный мальчишка, который считает необходимым краснеть, когда его хвалят. Я проверил это слово в словаре, мистер Мур, оно означает - окрашенный чувствительностью. Но дальше корень этого слова объясняется так: "Мысль, идея, понятие". Следовательно, сентиментальный человек - это тот, у кого есть мысли, идеи, понятия; не сентиментальный человек лишен мыслей, идей, понятий.
Мальчик не улыбнулся, не посмотрел вокруг, рассчитывал на одобрение; он просто сказал то, что хотел, - и замолчал.
- Ma foi! Mon ami, - сказал Мур, - ce sont vraiment des enfants terribles, que les votres!
Роза, внимательно слушавшая Марка, возразила ему:
- Да, но мысли, понятия и идеи бывают разные - и хорошие и дурные; под "сентиментальными", очевидно, подразумеваются дурные или во всяком случае мисс Хелстоун понимала это в таком смысле, она ведь не бранила мистера Мура, а защищала его.
- Ах ты моя милая маленькая заступница, - сказал Мур, ласково взяв Розу за руку.
- Да, она защищала его, - повторила Роза, - как сделала бы и я на ее месте, потому что остальные говорили о нем дурно.
- Дамы всегда дурно говорят о людях, - заметил Мартин, - это у них в крови.
Тут в разговор вмешался Мэттью:
- Ну и балбес наш Мартин! Вечно рассуждает о том, чего не понимает.
- Рассуждать о чем угодно, - это мое право свободного человека, отпарировал Мартин.
- Да, но ты слишком часто пользуешься этим правом, - вернее, даже злоупотребляешь им и тем самым доказываешь, что тебе следовало бы родиться рабом, - продолжал старший.
- Рабом! И это Йорк осмеливается говорить Йорку! Этот субъект, - Мартин привстал и указал пальцем на брата, - как видно, забывает о том, что известно каждому фермеру в Брайерфилде, - что у нас у всех в семье такой крутой изгиб ступни, что под ней может протечь струйка воды, а это доказывает, что в роду Йорков не было рабов на протяжении трех столетий.
- Ах ты фигляр! - бросил Мэттью.
- Мальчики, замолчите! - приказал Йорк. - Мартин, какой ты задира! Вечно затеваешь ссору!
- Неужели? Разве это справедливо? Кто затеял, я или Мэттью? Я с ним даже не разговаривал, а он вдруг объявил, что я болтаю как балбес!
- Да, как самонадеянный балбес! - повторил Мэттью.
При этих словах миссис Йорк начала беспокойно раскачиваться, - грозный признак, часто предвещавший истерический припадок, особенно в тех случаях, когда ей казалось что кто-то обижает Мэттью.
- Почему я должен сносить всякие дерзости от Мэттью? Кто дал ему право грубить мне? - запальчиво крикнул Мартин.
- Никто не давал ему такого права, друг мой, - примирительным тоном сказал мистер Йорк, - но прости своему брату до семидесяти семи раз.
- Всегда одно и то же, всегда поступки противоречат словам, пробормотал Мартин, направляясь к двери.
- Куда ты идешь, сын мой? - спросил мистер Йорк.
- Туда, где я не буду подвергаться оскорблениям, если в этом доме мне удастся найти такое место.
Мэттью презрительно рассмеялся; Мартин, дрожа всем своим худеньким телом, бросил на брата красноречивый взгляд, - видно было, что он едва сдерживается.
- Я полагаю, вы не станете возражать, если я вас покину? - спросил он.
- Нет, нет, ступай, мой мальчик, но советую тебе не быть злопамятным.
Мартин удалился, а Мэттью все еще презрительно смеялся. Роза, приподняв свою изящную головку с плеча Мура, пристально и серьезно взглянула на старшего брата и сказала:
- Мартин огорчен, а тебя это радует, но я предпочла бы быть Мартином, а не тобой. Мне противен твой характер.
Тут Мур, желая предотвратить семейную сцену или хотя бы не присутствовать при ней, - ибо всхлипывания миссис Йорк были весьма зловещими, - встал, поцеловал Джесси и Розу и еще раз напомнил им, что ждет их у себя завтра днем. Простясь с хозяйкой дома, он спросил мистера Йорка: "Не можете ли вы уделить мне минутку?" - и тот проводил его до вестибюля, где и состоялась их краткая беседа.
- Не найдется ли у вас места для хорошего работника? - спросил Мур.
- Нелепый вопрос в наше время, когда у каждого хозяина не хватает работы и для своих хороших работников.
- Вы оказали бы мне большую услугу, взяв к себе одного человека.
- Друг мой, я никого больше не могу взять к себе, даже если я этим окажу услугу всей Англии.
- Я непременно должен найти для него какую-нибудь работу.
- Да кто это?
- Вильям Фаррен.
- Ну что ж, Вильяма я знаю. На редкость честный человек.
- Он без работы уже три месяца, а семья у него большая, и без его заработка им не прожить. Он был в депутации ткачей, которая явилась ко мне сегодня утром с жалобами и угрозами; Вильям не угрожал мне, он только просил меня повременить, - не очень спешить с новыми машинами. Но ведь вы знаете, я этого сделать не могу, на меня давят со всех сторон, я вынужден спешить. Объяснять им это я не стал и отослал их прочь, а одного упрятал в тюрьму, негодяя, который проповедует вон в той молельне, - и, надеюсь, его отправят на каторгу.
- Уж не Моисея ли Барраклу?
- Его самого.
- И ты отдал его в руки властей? Отлично! Из мошенника ты сделал мученика. Умно - нечего сказать!
- Во всяком случае, справедливо. Но сейчас мне важно другое - так или иначе обеспечить Фаррена работой, и в этом я рассчитываю на вас.
- Ну и ну! - воскликнул Йорк. - Да какое же ты имеешь право рассчитывать, чтобы я заботился об уволенных тобой рабочих? Мне-то какое дело до всех твоих Фарренов и Вильямов! Правда, я слышал, что он честный человек, но не обязан же я помогать всем честным людям в Йоркшире. Ты еще скажешь, что мне не так трудно это сделать? Трудно или легко, но я этого не сделаю!
- А все-таки, мистер Йорк, какое дело могли бы вы найти для него?
- Найти для него дело! Да ты заставишь меня заговорить с тобой таким языком, каким я не привык разговаривать с гостями! Не пора ли тебе домой? Вот дверь, отправляйся!
В ответ на это Мур уселся на стул.
- Вам трудно взять его на фабрику, - допустим; но в вашем поместье может найтись для него занятие.
- Мне всегда казалось, что тебе наплевать на наших lourdauds de paysans, Боб. Отчего вдруг такая перемена?
- Вот отчего: этот парень высказал мне чистую правду, а я ответил ему так же грубо, как и всем остальным, кто нес чепуху; в ту минуту на фабричном дворе я не мог поступить иначе. Но его лицо сказало мне яснее всяких слов, как тяжко ему приходится в последнее время. Да что там толковать! Возьмите его.
- Раз это тебя так волнует, бери его к себе, придумай что-нибудь.
- Будь у меня возможность что-нибудь придумать, я бы давно это сделал, но сегодня утром я получил несколько писем и теперь ясно вижу, что нахожусь на краю гибели: на экспорт во всяком случае рассчитывать нечего. Если ближайшее время не принесет перемен, если не забрезжит надежда на мир, не будут отменены Приказы Совета и не откроются пути в Америку, то я и не знаю, откуда ждать спасения. Вокруг меня такая тьма, словно я замурован в скале! Так что с моей стороны просто нечестно делать вид, будто я могу обеспечить человеку надежный заработок.
- Пройдемся немного по саду, сегодня такая звездная ночь, - предложил мистер Йорк.
Они вышли на воздух и принялись расхаживать рядом по белой от инея площадке перед домом.
- Ну, решайте же с Фарреном, - настаивал Мур. - У вас большие фруктовые сады возле фабрики, возьмите его в садовники, он хорошо знает это дело.
- Ладно, будь по-твоему. Завтра я пошлю за ним, и мы что-нибудь придумаем. А теперь, друг мой, я вижу, тебя тревожит и твое собственное положение?
- Да. Еще один крах, который я могу отдалить, но предотвратить бессилен, и имя Мура окончательно исчезнет из коммерческого мира, а вы знаете, что у меня было самое искреннее желание выплатить все долги и полностью восстановить старую фирму.
- Деньги - вот все, что тебе нужно!
- Разумеется, но с таким же успехом можно сказать: дыхание - вот все, что нужно умершему.
- Я знаю, деньги не заводятся только оттого, что они нужны, и если бы у тебя на руках были жена и дети, как у меня, я, может быть, и считал бы твое положение безнадежным. Однако перед человеком молодым и неженатым могут открыться особые возможности; до меня доходят толки о том, что ты собираешься жениться то на одной девице, то на другой, но я не особенно им верю!
- И правильно делаете! Куда уж там! Я и не думаю о женитьбе. Я даже слова "женитьба" не могу слышать, до того это кажется мне сейчас несбыточным и нелепым. Любовь и супружество - излишняя роскошь, доступная только богатым, не задумывающимся над тем, как им прожить завтрашний день; или же, напротив - безрассудный, отчаянный шаг, последняя радость неудачника, которому уже не подняться со дна.
- Я бы на твоем месте рассудил иначе: чем падать духом, искал бы лучше хорошую жену с хорошим приданым.
- Где же я ее найду?
- А если такой случай представится, ты им воспользуешься?
- Не знаю. Это зависит от многого.
- Женился бы ты на старухе?
- Уж лучше дробить камни на мостовой!
- Я тебя понимаю. А уродливую взял бы?
- Бр-р! Уродство мне ненавистно, я поклонник красоты; юное, красивое, нежное личико радует мой взор и сердце, а унылые, грубые, мрачные лица мне отвратительны; меня привлекает мягкость, изящество, нежные краски, а грубость отталкивает. Нет, на уродливой женщине я не женюсь.
- Даже на богатой?
- Даже на осыпанной драгоценностями. Я не смог бы ни полюбить ее, ни привязаться к ней, и вскоре она стала бы мне ненавистна. Если жена окажется не в моем вкусе, она найдет во мне тирана или, что еще хуже, человека чужого и равнодушного.
- Ну, а если бы ты женился на честной девушке, богатой, с добрым нравом, но некрасивой, - неужели ты не мог бы примириться с тем, что она скуласта, что у нее большой рот и рыжие волосы?
- Нет, ни за что, говорю прямо. В жене я хочу видеть изящество и еще то, что я считаю красотой.
- И бедность, и малышей, которых ты не в состоянии прокормить и одеть, и мать их, вечно озабоченную, преждевременно увядшую, и, наконец, банкротство, унижение и тяжелую борьбу за существование до конца своих дней.
- Полно вам, Йорк!
- Если ты настроен романтически, Роберт, может быть, даже влюблен, продолжать этот разговор бесполезно.
- Я вовсе не романтичен. В моей душе нет и следа романтики так же, как в сушильнях, вон там, на поле, нет и следа сукон.
- Всегда прибегай к таким сравнениям, это в моем вкусе. И никакая любовь не заставит тебя отказаться от твоих взглядов?
- Мне кажется, я достаточно ясно высказался. Мне любить? Чепуха!
- Отлично. Если у тебя сердце и разум холодны и трезвы, почему бы тебе не воспользоваться случаем, если он представится? Так что жди и дождешься.
- Вы говорите как оракул, Йорк.
- Может быть, я в некотором роде и оракул. Правда, я ничего не обещаю и ничего не советую, но прошу тебя: не унывай, а подвернется счастливый случай - не упусти его.
- Астрономический альманах моего тезки не мог бы выразиться более осторожно!
- А пока твое время не пришло, ты меня не интересуешь, Роберт Мур; ты мне не родня, ты мне никто. Потеряешь ли ты или приобретешь состояние - не моя печаль! Ступай-ка домой - уже пробило десять, и мисс Гортензия, наверное, беспокоится!
ГЛАВА X
Старые девы
Время шло своей чередой, и весна расцветала. Облик Англии изменился к лучшему. Ее луга зазеленели, холмы оделись свежим покровом, сады украсились цветами; но жизнь в стране не улучшилась, бедняки по-прежнему бедствовали, предприниматели вконец разорялись. Торговля в некоторых отраслях была на грани катастрофы, ибо война все не кончалась; лилась кровь Англии, истощалось ее богатство, и все во имя каких-то бессмысленных целей. Правда, с Пиренейского полуострова изредка приходили известия о победах британского оружия, но в промежутки между ними по всему миру гремела наглая похвальба Наполеона по поводу его нескончаемых триумфов. Те, кто страдал от тягот войны, дошли до предела терпения, находя безнадежной эту затянувшуюся войну против, как им казалось, неодолимой силы, - одни считали ее неодолимой со страха, другие потому, что это было им выгодно. Они требовали заключения мира на любых условиях: люди, подобные Йорку и Муру, и тысячи других, доведенных войной до грани банкротства, настаивали на этом с энергией отчаяния. Они устраивали собрания, произносили речи, составляли петиции о том, в чем видели свое единственное спасение; какой ценой будет куплен этот благословенный мир, их вовсе не интересовало.
Каждый человек в той или иной мере эгоистичен; если же людей что-либо объединяет, то эгоизм сказывается в них с особой силой. Английский коммерсант не является исключением из этого правила; напротив, все торговое сословие ярко его подтверждает, ибо оно занято одной только мыслью - о наживе; коммерсантов не волнуют никакие национальные интересы, кроме расширения английской (то есть их собственной) торговли. Благородство, бескорыстие, высокое чувство чести - все это давно уже умерло в их сердцах. Если бы страной управляли только они, то правительство слишком часто проявляло бы позорное смирение, руководствуясь, однако, не учением Христа, а скорее внушениями Маммоны. Во время последней войны английские коммерсанты не только стерпели бы от французского завоевателя пощечину, но даже подставили бы ему и другую щеку; не только отдали бы Наполеону верхнее платье, но вежливо предложили бы и сюртук, и даже жилет, если бы он этого потребовал. Они попросили бы только разрешения оставить себе ту принадлежность костюма, где находится карман с кошельком. В них не заговорило бы мужество, они бы и не подумали о сопротивлении, пока корсиканский разбойник не протянул бы руку к их драгоценному кошельку; тогда, и только тогда, они с яростью английских бульдогов вцепятся грабителю в горло и, не разжимая зубов, будут на нем висеть - ожесточенные и неумолимые - до тех пор, пока не вырвут у него свое сокровище. Выступая против войны, торговцы красноречиво говорят о своей ненависти к ней как к дикому варварству; послушать их, так подумаешь, что они чрезвычайно гуманны и, главное, преисполнены самых лучших чувств к своим соотечественникам. Однако это не так. Большинство из них - люди ограниченные, черствые, не питающие никаких добрых чувств ни к одному сословию, кроме своего собственного, равнодушные, даже враждебные ко всем остальным представителям рода человеческого; они считают их бесполезными и не признают за ними даже простого права на существование; кажется, им жаль даже воздуха, которым те дышат, и, уж конечно, они уверены, что желание низших классов пить, есть и жить в сносных условиях просто нелепо. Все, что предпринимают другие люди, помогая друг другу, обучая себе подобных или доставляя им радость, их не касается; они не дают себе труда этим поинтересоваться; всякого, кто не занимается торговлей, они обвиняют в том, что он даром ест хлеб и влачит бесполезное существование. Не дай Боже нашей Англии превратиться в нацию лавочников.