- Потому и жителей пет. Ушли, видать, как только ушла вода…
Вполне возможно. Судя по обветшалости жилищ и запущенности двориков, поселок давненько необитаем. А вообще-то, предчувствуя войну, японцы отселяли местных жителей за Хингап, в глубь Маньчжурии. Ну что ж, пошли дальше. Оставляем за собой лачуги, пристраиваемся к колонне. Где же вы, водоемы, где же вы, полные до краев термосы и канистры? А когда освободителям подвезут обед? Тылы отстали? Мало вас гонял комдив, товарищи интенданты! Вообще на интендантов принято все шишки валить. На кого же еще?
В километре за населенным пунктом при дороге валялись два трупа. Японцы. Рассматривать было некогда, но каждый взглянул. Взглянул и я: одежда цвета хаки, на ногах то ли обмотки, то ли гетры, с обоих не слетели фуражки. Японцы лежали на своих карабинах, ничком, подломив руку или йогу, в неудобной даже для мертвого позе. Подумал так: неудобная даже для мертвого поза - и нахмурился: под японцами подзасохли лужи крови. Трупьт были напоминанием, знаком того, что при стрельбе иногда убивают.
Еще подумал: эти двое нам уже не страшны… В некоем романтическом писании (не в "дивизионке" ль?) вычитал о погибшем бойце: дескать, он и мертвый был страшен врагам! Выспренность и неправда: страшны живые, и мы, живые, страшны для врагов. Так же. как и они для пас. Мои мысли об убитых японцах не были жестокостью. Это просто фронтовая жизнь. А вот на солпцегреве трупы раздует, засмердят, по никто их не собирается закапывать: не отставай, подтянись, шире шаг! И это тоже фронтовая жизнь. Закопают позже…
Когда отошли, Трушин спросил:
- Видал, Петро?
Чего спрашивать? Что я, зажмуривался, что ли? Но ответил без раздражения:
- Видал. И еще навидаюсь…
- Да уж, на смерть насмотримся. И в нашем обличье, и в японском…
Говорим негромко, чтоб солдаты не слышали. Не для них эти рассуждения и этот тон. И тут нагоняют полевые кухни! Ура!
Сладостная команда:
- Прива-а-ал!
Ее повторяю с удовольствием, с наслаждением и дольше, чем нужно. Колонна сворачивает, роты обособляются: кучками рассаживаются, освобождаясь от ноши, разуваясь. Ядреный запашок от портянок улетучивается не сразу. Меж солдатами снует вислоусый и вислоухий санинструктор, будто скособоченный санитарной сумкой, начальственно покрикивает:
- Признавайсь, у кого потертости?
Не признаются, а кое-кто посылает помощника смерти туда-то.
Игнорируя несознательность, санинструктор наклоняется, осматривает ступни, строптивым выговаривает:
- Охромеешь - хрен тебе цена!
Есть ли потертости, нет ли, а топать надо. Но и ножки беречь, конечно, надо. Вдруг вспоминаю об убитых японцах. Мы ушли, они остались лежать на карабинах, на пыльно-кровавой ржавчине. Подзасохшая. ржавая кровь - это знакомо. Будем обедать невдалеке от этих трупов. На западе такое соседство бывало и поближе. Под Оршей, под Осинстроем, например. В январе сорок четвертого, когда было наше наступление неудачное, захлебнувшееся. Сколько ни поднимались в атаку, немцы укладывали страшенным огнем. Нигде после я подобных потерь не видывал: труп на трупе. И обед мы хлебали из котелков, поставленных на закаменевшие, занесенные снегом трупы, которыми были забиты "нейтралка", окопы и траншеи. На этом наступлении, говорят, погорел наш командующий фронтом: перевели на другой фронт, начальником штаба. Уж слишком велики были потери… Здесь, на привале, обед мы получили, как под Оршей, первое и второе, суп и каша - вместе. Проще сказать: густой суп. Плюс тонюсенький ломтик консервированной колбасы, повертев который верный ординарец Драчев изрек:
- Через него видно матку боску!
Ну да, в Польше подцепил. Когда ломтик сыра или колбасы сверхтонкий, поляки говорят с неодобрением: через него видно матку боску, по-нашему - матерь божью.
Воды нам не привезли, но одна исходная кухня была с чаем, и каждому досталось по кружке. Матка боска, разве ж напьешься? Мы сперва выпили чай (выпили! Мазнули по губам - вот что это!), затем захлебалп супец. А ломтик колбаски с хлебом как бутерброд - на второе. На третье фига с маслом. Обычно на третье был чаек, сейчас он пошел на закуску. Закуска, десерт… да ну вас к черту, водички бы, чайку бы от пуза! Трушин уверяет, будто командир полка сказал, что вот-вот будут самолеты с водой.
Дай бог! Котелки мыть было нечем, и солдаты выскребали их ложками, протирали кусочками хлеба. Старшина Колбаковсшш поучал:
- Хоть вылизывайте! Но чтоб были чистые стенки. Иначе пристанет песок…
Солдаты отдыхают, а офицеры колготятся - это закон. Вскоре и за мной явился посыльный, увел к батальонному начальству.
Капитан информировал ротных: командир полка требует повышения бдительности, ибо японское командование оставляет у нас в тылу летучие отряды, рассредоточенные на мелкие группы; их задачи - шпионаж, диверсии, нападение на наши коммуникации, на отдельные гарнизоны и подразделения; эти летучие отряды - иногда численностью до четырех тысяч человек - сформированы из ярых самураев, отлично вооружены, имеют заранее подготовленные военно-продовольственные базы в глухой местности. Об этом командира полка информировал комдив, комдива - комкор, комкора - командарм. По этой же лесенке вниз было спущено и другое предупреждение: остерегайтесь смертников из частей спецназначения, их основная задача - уничтожение командного состава и боевой техники советских войск; действуя мелкими группами или в одиночку, смертники уничтожают офицеров и генералов холодным оружием из-за угла, тапки подрывают, бросаясь под них со связками гранат или с минами, часть смертников специально подготовлена для взрыва мостов на путях наступления наших войск.
Командир батальона чеканит: бдительность и бдительность! - и распускает ротных. Теперь я должен проинформировать взводных, а те - отделенных, а те - солдат. Нет, перешагнем несколько ступенек служебной лестницы: насчет летучих отрядов, смертников и бдительности говорю сразу всему личному составу роты.
Солдаты слушают с достаточной серьезностью. Вполне серьезен и я: наши враги не только жара, жажда и расстояния.
- Подготовиться к построению!
Выполнять команду солдаты, однако, не торопятся. Старшина Колбаковский в таких случаях говорит: "Не чухаются".
- Подготовиться к построению!
Полеживают, посматривают друг на друга: кто первый поднимется? На меня забывают посмотреть. Я рывком поднимаюсь и рявкаю:
- Вста-ать!
Подействовало. С позевыванием, кряхтением, ворчанием начали наматывать портянки, натягивать сапоги и ботинки, скатывать шинели, разбирать оружие. Ворчливей всех Егорша Свиридов;
- Построиться завсегда можно. Но ты спервоначалу напои по норме…
О норме запел! Сержант Черкасов - внушительно:
- Свиридов, кончай шаманить!
Словцо новое в нашем обиходе, солдаты заинтересованно поворачиваются к Черкасову, сам Свиридов на секунду замирает. А затем - с достоинством:
- Чего мне шаманить, сержант? Я не шаман…
- Кончай, кончай! Становись в строй!
Так или иначе выраженьице полюбилось враз. Через четверть часа на марше и я уже сказанул повздорившим - кто-то кого-то толкнул - бойцам:
- Кончайте шаманить!
Когда я спросил Трушина, где же обещанные самолеты с водой, он ответил:
- Кончай шаманить, Петро!
Ну, коль политработник употребляет это словечко, - узаконено!
- Воздух, воздух!
Задрали головы, но укрываться не бросились. Поскольку самолет наш. Здравствуй, долго жданный! Не кружи, не тарахти, садись. Посадочных площадок сколько угодно. Выбирай по вкусу и садись. А самолет, милый "У-2", разлюбезный "кукурузник", оттарахтев, опустился на равнинке, и от роты потребовали трех бойцов с термосами. Устали, измучены, но добровольцев - хоть отбавляй. Разумеют, хитрецы: там, где воду будут разливать по термосам, можно попользоваться на дармовщинку, на халяву. Короче - урвать сверх положенного!
Колбаковский выбрал настырных - Кулагина, Логачеева и Свиридова. Резвой трусцой они двинули к самолетику, словно боясь опоздать, словно воду раздадут и нашей роте не достанется. Вероятно, того же остерегались и полномочные представители других подразделений: не шли, а трусили рысцой.
Возвратились посланцы с термосами за спиной, мужественноскорбные: во-первых, как выяснилось, урвать сверх нормы не удалось, жмоты попались, а во-вторых, термосы были налиты лишь до половины - "кукурузник" привез мало воды. Подсчитали: по полкружки на брата. И за то спасибо, хозяева неба.
Воду выдавал Колбаковский. Выверенность его руки была поразительна: зачерпывает кружкой - ровно половина. Получай!
Следующий! Первую кружку Кондрат Петрович подал Трушину.
- Прошу, товарищ гвардии старший лейтенант!
Федор неспешно выпил, обтер губы. Колбаковский зачерпнул мне:
- Пейте на здоровье, товарищ лейтенант!
- Благодарю, Кондрат Петрович…
Я перелил воду в свою кружку, поднес ко рту. Тепловатая и солоноватая, вода показалась холодной и сладкой, как из родника. Стараясь не жадничать, выпил до капельки. И неожиданно крякнул. Старшина рассмеялся:
- Дюже понравилось? Добавки дать? Вторую порцию?
- Ты не шутишь, старшина? - спросил Трушин.
- Никак нет! Командиру роты и вам положено еще… И Петрову с Ивановым, так как лейтенанты… Офицерам положено!
И он протянул мне кружку. Я отстранил ее, сказал:
- Кондрат Петрович, оставь! Нормы действуют для всех, без исключения!
- Кончай шаманить, старшина! - резко сказал Трушин, и Колбаковский покраснел: бурая от солнца кожа еще сильней побурела. Он открыл рот, но ничего не ответил, махнул рукой, отвернулся.
Мне было нехорошо и от резкости Трушина, и от услужливости и обидчивости Колбаковского, и от собственной растерянности.
Чтобы преодолеть ее, сказал:
- Кондрат Петрович, если останется лишняя вода, наполните несколько фляжек. Ротный энзэ… Будем выдавать наиболее ослабевшим…
- Слушаюсь, - буркнул старшина.
- Продолжайте раздачу воды. Чтоб всем хватило!
- Слушаюсь…
После заминки, вызванной раздачей воды, шагать пришлось ходко. Обязаны поспешать: вкуспли водички. Хотя, если по-честоому, полкружки не притушили жажды, скорей разожгли ее. Ничего, когда-нибудь напьемся всласть. Степь, полупустыня, сопки и пади - на все четыре стороны. Чем дальше на юго-запад, тем круче сопки и глубже пади - в расщелинах темнее. Где-нибудь там могут скрываться группы из летучих отрядов, смертники из спецчастей? А почему бы и нет? Днем вряд ли рискнут высунуться, ночью - вполне. До ночи не так уж далеко.
На сопке опять кумирня, такую уже видели в Маньчжурии и такие видели в Монголии, одну - возле станции Баян-Тумэнь, от которой мы порядочно оттопали! Небо голубоватое, умиротворенное, самолетов никаких нет. Машин в степи стало поменьше. Впечатление: одна пехота остается, да и она вроде бы рассасывается, втягиваясь в распадки. Зной спал, дышится раскрепощенней, и потеем не столь обильно. Но усталость наваливается, пеленает руки-ноги. До привала, до ночевки доковыляем. "Ползем" и "ковыляем" - для красного словца. Идем мы нормально. Как положепо, если за плечами километров сорок, а то и пятьдесят. А?
Приличный отрезочек? И откуда выносливость, прямо-таки фантастическая?
В сгущавшихся сумерках добрались до места ночевки у подножия безымянной сопки. Ужина не было, и чая не было. С батальонной кухни нам дали немного воды, к ней я приплюсовал те несколько фляжек, что давеча наполнил Колбаковский. Воду делили под мопм непосредственным наблюдением: ослабевшим - поболе, крепким - помене, офицеры и старшина Колбаковский отнесены ко вторым. Пососав сухарик и запив водичкой, солдаты раскатывали шинели - и мертвецки засыпали. Воздух посвежел, и потное тело быстренько остывало. Ночью, пожалуй, просифонит. И мы с Трушиным, как бывало на фронте, улеглись спиной к спине: одну шинель под себя, второю укрылись. Да-а, прохладно… А что за жарплка была днем! Я сказал: как бывало на фронте. А сейчас разве не фронт? Называется: Забайкальский…
Шуршала трава, словно в ней ползли, на сопках в низкорослых кустиках посвистывал ветер, словно кто-то кому-то давал условный знак. На фоне неба - силуэты часовых: посты усилены, указания командира полка материализуются. Я подтянул ноги, налитые тяжестью; ею, однако, налито все тело, каждая клеточка. Не скрою: и на душе не было особой легкости.
Повертевшись и повздыхав, Трушин сказал:
- Спокойной ночи, Петро.
- Спокойной ночи, Федор, - ответил я и почти сразу уснул.
Временами что-то отрывочно, размазашю спилось: незнакомые женщины, незнакомые дети, знакомый пушкарь Гена Базыков, отхвативший Героя, лязгающая гусеницами тридцатьчетверка, пехотные колонны, пустая фляга, редактор с пачкой "дивизионки), соленое озеро, обиженный старшина Колбаковский, убитые японцы, скрип повозочных колес, стрельба из "гочкиса", из "максима", из танковой пушки.
16
Стрельба-то и разбудила. Вернее, я проснулся и от стрельбы, и оттого, что Трушин тряс меня, как грушу:
- Петро, тревога!
Вскочив, я схватил автомат. Огляделся. Труптип стоял уже с автоматом на груди. А стреляли часовые - то ли вверх, то ли куда-то в темную степь. Подумалось: своих бы не перестрелять.
Солдаты занимали круговую оборону. Мы с Трушиным залегли в цепи, на влажной от росы траве. Со спа прохватывало ознобом.
И от некоторого волнения: что стряслось? Надо подать голос, скомандовать, чтоб учуяли: командир здесь, командир знает, что к чему. Не знаю, но кричу зычно:
- Внимание! Без моей команды не стрелять!
Между тем часовые прекратили пальбу, вверх пошла серия осветитсльпых ракет: в белесом колеблющемся свете трава, наша цепь, в степи вроде бы, кроме нас, никого. Ракеты прогорели, стало темней, чем прежде. И эта темнота подбавляла неразберихи, нервозности. Пробежал комбат, пробежал адъютант старший, ни Трушину, ни мне ничего не сказали. Опять серия ракет. Опять непроглядная тьма.
- Чертовщина! - шепчет Трушин. - Тревога, а непопятно отчего… Ты оставайся в цепи, будьте начеку, я разыщу комбата, разузнаю…
- Понял, - говорю. - Мне дай знать.
- Ворочусь в роту.
- Понял…
Трушин растворился во мраке. Где-то переговаривались - голос комбата и чей-то еще. Слов не разобрать. Я застегнул ворот гимнастерки, поплотней надел пилотку и уразумел: проделываю это, чтобы унять волнение. А оно росло, ибо была неопределенность, была неизвестность: что же произошло? Не перевариваю неизвестности, по мне пусть будет хуже, по зато определенность - ты соответственно соображаешь, как поступить. А тут и соображать нечего: лежи и жди распоряжений от комбата. И распоряжение пришло: отставить тревогу. А потом заявился и друг любезный Федя Трушин, объяснил:
- То ль часовому помстилось, то ль в реальности: якобы к расположению подбирались. Мелькнули тени, и он выстрелил вверх. Тревогу подняли и другие часовые, хотя они ни черта не видели. Просто поддержали первый выстрел…
Поддержали? А может, нервишки не выдержали? Наслышались гаврики про смертников, летучие отряды, вот и пуляли посередь ночи. Егор Свиридов сострил:
- Сами не спят и людям не дают!
Это он о часовых. Не очень остроумно, по бойцы засмеялись, и напряжение спало. Сноровисто улеглись на шинельки добирать сна. И то дело - мы с Трушиным тоже улеглись. До подъема на рассвете продрыхли без происшествий, и после побудки, сладко потягиваясь, певец-солист и остряк-самоучка Егорша Свиридов сказал:
- Я сегодня нежился с одной особой.
- С какой? - наивно спросил Филипп Головастиков.
- С особой женского полу, Головастик! Во сие! - И захохотал, вынуждая и Головастикова изобразить улыбку.
- Егоршу смертники пужанули, он к бабе и кинулся под подол! - вклинился Толя Кулагин.
И начался перепляс, то есть треп в лучших традициях - с шуткой, с подначкой, с соленым словцом. О ночном происшествии отзывались, в общем, иронично: сослепу, с переляку часовые учинили пальбу, устроили шухер, утром небось стыдно было глядеть на товарищей, коих взбулгачили своими выстрелами.
Рассвет едва брезжил, когда колонны стали вытягиваться на караванную тропу. Поспали мы часов шесть-семь, вполне прилично. Но не отдохнули: мышцы болели, поясница ныла, голова несвежая, дурманная и пересохшая еще во сие глотка. Жажда сразу точит, как червь. День обещает быть жарким и ветреным. Закат вчера не был багровым, сулящим ветер, однако вопреки приметам задувало, несло песок. И, кажется, ветер усиливается. Значит, великая пустыня Гоби не дремлет, посылает сюда свои гостинцы - обжигающие суховеи. Степь ожила: гудят машины, поскрипывают повозки, топочет пехота; в отдалении - гул наших бомбардировщиков: две эскадрильи. В отдалении же - артиллерийская стрельба. Вторые сутки войны раскручиваются…
На марше нас и настигла весть, от которой я похолодел, хотя уже пригревало добре. По колонне прокатилась команда:
- Командиры батальонов и рот, в голову колонны! Срочно к командиру полка!
Я догнал комбата, и мы вышли из строя. Подождали, пока подойдут остальные ротные. Вместе нагнали голову полковой колонны. Капитан доложил командиру полка: по вашему приказанию явились… Не слезая с коня, командир полка кивнул. Он ехал, мы шли, он не глядел на нас, мы на него поглядывали. Что-то мне не понравилось в его облике: брови насуплены, рот сомкнут, катаются желваки, а плечи опущены, будто сгорбился под ношей, которой у него нет. Командир полка славился подтянутостью, выправкой, а тут - сутулится… Когда подошли офицеры из других батальонов, он спешился, отдал поводья коноводу и сказал нам:
- Отойдем на обочину.
Перед нами проходили солдаты, смотрели на нас с любопытством. А комполка говорил, едва разжимая губы:
- Ночью японцы вырезали батарею. Только что по рации сообщил комкор… Сняли часовых, набросились на спящих. И ножами… Мало кто уцелел… Генерал требует пресечения малейшей беспечности. Всемерно повысить бдительность! Пусть этот трагический урок послужит всем нам… Того же требую и я!
Вопросы есть?
- Какие-нибудь подробности известны? - спросил комбат-3.
- Подробностей нет. Кроме одной: батарея ночевала невдалеке от нашего полка, - сказал начальник полкового штаба.
- Вот именно, - сказал командир полка. - Делайте выводы…
Нам с комбатом пришлось нагонять свою колонну, офицеры из второго батальона с обочины шагнули прямо к подчиненным - те как раз проходили рядом, а офицеры третьего батальона остались поджидать подразделения. Я подумал об этом, чтобы не думать о другом: может быть, они подбирались ночью к нашему расположению, но их отогнали? Возможно и это. Не исключено, однако, что подбиралась и не эта группа. Сколько их в летучих отрядах?
Вот она - японская армия. Пощады от самураев не будет. Но пускай и от нас не ждут пощады. Отомстим!
Наверно, впервые не я узнал новость от Трушина, а он от меня. Не сообщать бы об этом! Трудно говорить. Но надо. Федор даже застонал:
- Бедные ребята… - Взял себя в руки, сказав по-деловому: - Нужно провести беседы агитаторов об этом злодеянии, озадачить личный состав, нацелить на повышение бдительности.
Озадачить, нацелить - канцелярские слова, не приложимые к трагедии на батарее, но я сказал:
- Беседы проведем, коль надо… И отомстить надо!
- В бою отомстим, Петро!
- Рассчитаемся…