Я оглядел в бинокль ближние высоты: груды камней, огромные валуны, вывороченные бурен дубы, - везде могли прятаться снайперы. Танкисты тоже так считали, потому что пушки ударили по этим подозрительным местам, ударили и самоходки. Стреляли, конечно, наугад. Началось движение - опять засвистели пули.
Значит, снайперов надо выкуривать пехоте. Чтоб наверняка. Комбат приказал сделать это моей роте.
- Слушаюсь, товарищ капитан!
- Как только поставим дымовую завесу, сближайся с гребнем! С него, по-видимому, и бьют.
- Вас понял, товарищ капитан!
- Ну, коль такой понятливый, удачи тебе!
- Спасибо…
- Спасибо скажу тебе, когда снимешь самураев…
Дымовые шашки подожгли так, что кисея дыма скрыла колонну, но гребень и подступы к нему были видны отлично. Мои солдаты по-пластунски поползли меж кустами и небольшими каменистыми обломками; если препятствием вставала едва ли не отвесная скала, один солдат подсаживал другого, тот кошкой извивался, цепляясь за выступы, залезал - бросал вниз веревку, по ней уже забирались остальные. И так - скала за скалой. Альпинизм на Хингане!
По гребню садили наши пушки, пока мы не подобрались достаточно близко: свои же осколки могли поразить. Я дал сигнальную ракету. Снаряды перестали взрываться, но пыль и дым стояли плотные. Развернувшись в цепь, мы приступили к прочесыванию.
Оступаюсь, больно стукаюсь коленками, в горле першит от гари.
Дуб с расколотой верхушкой горит, похожий на крест ку-клуксклана (видел когда-то на фотографии, изображавшей сборище куклуксклановцев в белых балахонах). Этот маньчжурский дуб - как ориентир, по нему выдерживали направление на гребне. Снайперы затаились, не стреляют, чтоб не выдать себя. Да и видимость скверная. Врешь, найдем, выкурим!
Вообще-то я всегда опасался снайперов. Особенно, пожалуй, в обороне. У немцев были так называемые ягдкоманды, то есть охотничьи команды, сформированные из наиболее метких стрелков.
Многих они уложили в наших траншеях - там, где она недорыта, или кто-то неосторожно высунулся, или был простреливаемый сверху участок. Выслеживали в первую очередь офицеров, хотя не брезговали и рядовыми. В наступлении тоже охотились преимущественно за офицерами и еще за артиллеристами, танковыми экипажами. Как сейчас японцы. Моего лучшего друга Витю Сырцова тоже срезал снайпер в наступлении, в атаке - в Смоленске, в сорок третьем. Выстрел снайпера неожидан и коварен. Может пулю влепить тебе в лоб, может и в спину, промахивается снайпер редко…
Как обычно в атаке, сердце билось у глотки, пот заливал глаза, руки-ноги дрожали от напряжения и усталости. Все-таки взобрались на этакую верхотуру и топали по ней резво. И внезапная, посторонняя для сиюминутной ситуации мысль: "Взобрались-то взобрались, а как спускаться будем?" Ну, до спуска надо еще найти и обезвредить снайперов-смертников. Атака? Да что это за атака, ежели не видать противника? Ничего, увидим. И уничтожим.
Взрывы гранат, автоматные очереди - мои ребята обрабатывали подозрительные груды камней, поваленные деревья, вымоины, где могли быть гнезда снайперов. Минут через двадцать эти гнезда были обнаружены. Их было три, неподалеку друг от друга: в ямс, обложенной плоскими камнями, под сосной и за маньчжурским дубом, за его вывороченным корневищем. Кустарник, жесткая трава. Тряпье, сумочки с галетами, консервные банки, бутылки из-под сакэ и ханжи - гаоляновой водки. Снайперские винтовки, стреляные гильзы. И смертники, корчившиеся в крови. Это не наши гранаты и пули. Это - самоубийство: японцы совершили харакири, вспороли животы ножами. Вот уж изуверы, даже над собой изуверствуют! Сизые и розовые кишки ползли из нутра, как змеи, налезая друг на друга. Меня едва не стошнило. Сколько же метров этих кишок в брюхе? Японцы дернулись, затихли, но кишки - уже из мертвых - продолжали выползать.
- А от них ханжой несет, - сказал Егорша Свиридов.
- Смертники были пьяные, - подтвердил Микола Симонеико.
Да, это так. Для храбрости напились? В пьяном возбуждении учинили над собой расправу, чтобы только не попасть в плен? Парням лет по двадцать, не больше. Загубленные молодые жизни…
У нас был ранен Готя Астапов - и двадцати нет, - тот самый Готя из Иркутска, прибывший с пополнением перед началом наступления, тот скромный, неприметный и слабосильный Готя, которому гвардии старший лейтенант Трушин помог нести винтовку на марше уже по эту сторону маньчжурской границы. Раздроблена ключица. Жить будет, хотя помучается. Прощай, Готя Астапов, и поправляйся! Толком не узнал тебя, а уж прощаюсь. Не успев свести людей, война тут же разводит их. Как правило, на веки вечные. Так она устроена, война.
У танкистов не перебранка, не перепалка, однако разговор со значением.
- Товарищ младший лейтенант! Докладывает старший сержант Бредихин!
Бредихин так выделяет слова "младший" и "старший", что попятно: лучше быть старшим сержантом, чем младшим лейтенантом. Тот, в свою очередь, с уничижительным нажимом на определении "старший" роняет через губу:
- Ну, давай, старший сержант, что там у тебя?
Борьба самолюбий, что ли? Выясняют отношения? С молодой прыти взбрыкивают? Нашли время и место.
Запало в памяти высказывание одного офицера, комбата, на полковых сборах. Он сказал:
- Не спорю: когда солдат закрывает собой амбразуру, это подвиг. Но в то же время это и показатель плохой организации боя, свидетельство беспомощности командира, коль скоро. приходится идти на крайний шаг. Надо бой провести так, чтобы не было необходимости бросаться грудью на дот…
Безусловно, доля истины в этом рассуждении есть. Но большая часть истины в том, что в бою всего не предусмотришь, война соткана из крайностей, и бывают ситуации, когда единственный выход - упасть грудью на амбразуру. Чтобы спасти товарищей, чтобы они могли продвинуться, отдается жизнь. Не каждый способен на это. Поэтому бессмертная слава всем, кто совершил подобный высокий подвиг, - от Александра Матросова до забайкальца Шелоносова!
24
СМЕРТНИК
У командира авиационного отряда подполковника Мацуока брови были густые, разросшиеся, особенно они разрастались вверх, и казалось: удивленно вскинуты. На самом же деле подполковник никогда и ничему не удивлялся, самые невероятпые обстоятельства не лишали его выдержки и хладнокровия. Это и понятно: Мацуока - кадровый офицер, прошел войну с Китаем, в китайском небе сделал свою карьеру. В отряде говорили: на подполковнике больше боевых шрамов, чем у иного родинок. Шрам есть и на лице, на левой щеке, скобкой, и в тот день он задергался вместе со щекой, выдавая подполковника: значит, тоже умел волноваться. Оглядев собравшихся по боевой тревоге офицеров и унтер-офицеров, командир отряда сказал:
- Из штаба армии передали: сегодня на рассвете Россия вступила в войну против Японии, советские войска перешли границу Маньчжоу-Го. - Он замолчал, молчали и летчики, задержав дыхание. - Что ж, будем биться на два фронта - против амеко и против русских. Надеюсь, господа летчики докажут в бою преданность нашему императору, умереть за которого - высшая для воина честь. - Он опять помолчал и закончил: - Квантунская армия разобьет врага, а летчики отряда обессмертят свои имена великими подвигами! Настал час свершения стратегических планов: разбить Красную Армию, присоединить к империи Дальний Восток, Забайкалье и Сибирь! Поздравляю вас с участием в исторической миссии!
Потом летчиков распустили. Офицеры и унтер-офицеры вышли из отрядного штаба во двор, закурили. Хокуда видел, как дрожат руки у товарищей, да и у самого подрагивали пальцы, зажавшие сигарету. Нет, он не боялся наступивших событий, как не боялись и остальные, но волноваться волновался. Еще бы, такое - война!
Наконец, и они здесь, в Маньчжоу-Го, смогут вступить в бой!
Летчики и подошедшие к ним механики курили, сдержанно переговаривались. Хокуда прислушивался, убеждаясь: то, что говорят другие, совпадает с его собственными мыслями. Говорили немногословно, как и подобает мужчинам и воинам: будем сражаться за императора и Японию, давно ждали этой войны (правда, начать ее собирались мы), Квантунская армия, основа японских сухопутных войск, - грозная сила (правда, воевать на два фронта Японии будет трудней). Кое-кто, как Хокуда, промолчал.
Не потому, что опасались ушей военной жандармерии - верноподданным его императорского величества нечего опасаться, - а потому, что молчаливость украшает мужчину и воина. Но чем внимательней прислушивался Хокуда к разговорам, тем ясней чувствовал: приходит возбуждение. Он знает, что это такое: изнутри жар, разливается в груди, жжет, в горле першит, саднит кожа на пальцах, будто обжег сигаретой. И хочется курить сигарету за сигаретой. И хочется спиртного.
В отряде было объявлено казарменное положение. Выпить хотелось не одному Хокуде. Спиртное за хорошую приплату доставали у денщика господина подполковника, однако на сей раз тот заартачился: командир отряда приказал, чтоб в отряде ни капли спиртного! Сам же подполковник может когда угодно уехать в город, отобедать в ресторане, где, как известно, есть сакэ, виски, русская водка, изготовляемая русскими эмигрантами. И еще известно: что за воин императорской армии, если он не пьет каждый день! Хокуда пил каждый день и помногу - и сакэ, и виски, и водку, лишь бы сильней шумело в голове и легче было на сердце.
А летал он не хуже прочих, может быть, и лучше.
Было ветрено. В лицо швыряло песком и мелкими камушками, Хокуда не отворачивался, но морщился. Ветра он не любил. Возможно, это была профессиональная нелюбовь: ветер - недруг летчика, когда тот в воздухе, и чем сильней ветер, тем больше неприятностей подстерегает при взлете и посадке. Однако сейчас бы и ураган не остановил Хокуду, если б был приказ поднять истребитель в воздух. Настроение, верно, неважное, и причина тут совсем не в ветреной погоде. Да ведь и понятно: одно - когда мы сами бы начали войну, и она, несомненно, была бы победоносной, другое - когда войну начал враг. Войну начинает тот, кто чувствует себя сильней. Неужели русские чувствуют себя сильнее нас? Если это даже так, императорская армия сумеет дать достойный отпор Красной Армии. Мы разобьем ее и погоним до Омска, как когда-то и планировалось, а то и дальше. Правда, Россия могуча, она разбила Германию. А Япония разве не могуча? Прежде всего своим непоколебимым духом! Умрем за императора как один!
Но выпить бы надо. Вера и преданность от этого не поколеблются - они не могут поколебаться, - а настроение поднимется.
Хокуда перебирал кривоватыми ногами, поглядывал на куривших летчиков и механиков, и внутри у него жгло, кожа на кончиках пальцев саднила. И першило в горле. Да, надо промочить. И основательно промочить. На севере, где граница, что-то громыхнуло?
Нет, показалось. Все тихо. Война идет оттуда, но пока ее не слышно. Выпить!
Ударил порыв ветра, взвихрил пыль, запорошило, глаза. Они заслезились, словно Хокуда заплакал. Нет, за свои двадцать три года он ни разу не плакал. Даже в детстве. Как помнит себя.
И этим гордится: слезы не для мужчины и воина. Не совсем объяснима, конечно, его нелюбовь к ветру. Ведь в Стране восходящего солнца летчика-камикадзе - а Хокуда сам недавно служил в таком отряде - называют божественным ветром. Камикадзе - ветер богов. Ветер! Ну, это другой разговор - о камикадзе…
Подошел низкорослый, квадратный Иосиока, механик. Всегда плохо побритый, хмурый, неразговорчивый, сейчас он был гладко выбрит и оживлен. Хокуда посмотрел на него, как бы говоря:
"С чего развеселился?" Иосиока вежливо дотронулся до его плеча подмигнул и шепотом сказал:
- Отойдем в сторонку, командир.
Хокуда пожал плечами, но шагнул За механиком. Тот свистяще прошептал:
- В моих запасах обнаружилась бутылочка сакэ.
Так вот почему оживлен его механик. Оживился и Хокуда ответил быстро:
- С удовольствием разделю компанию… Пошли к самолету!
Стараясь не вызвать любопытствующих взглядов, Хокуда и Иосиока зашагали, причем в ногу, по узкой гравийной дорожке от казармы к летному полю. На ходу переговаривались:
- Неприкосновенный запас!
- Очень кстати…
- В такой день да не напиться…
- С одной бутылки?
- Вы правы… Но главное - начать. А там продолжим!
Хокуда неожиданно для себя хохотнул: продолжить бы неплохо. Хотя, признаться, не до смеха. Вот опрокинуть чашечку сакэ - иной разговор! Да. такой день, начало войны… Нужно думать об императоре, о своей священной миссии, о победе, а думаешь о сакэ. Как будто нет ничего более неотложного, чем напиться.
А что, так оно, наверное, и есть. Все остальное будет потом. Что - все? Да буквально все…
В капонире, под брюхом самолета, Иосиока разложил газетку, достал из сумки фарфоровую бутылочку и две фарфоровые чашечки, и Хокуда понял: если через минуту не выпьет, внутренний жар сожжет. Какой же молодчина Иосиока, разливай же попроворней. Правда, рисовую водку полагается пить подогретой и маленькими глотками. Но мы не в ресторане, выпьем неподогретую и большими глотками!
Затяжной глоток - и обжигающей водкой словно плеснуло на тот, внутренний жар. Жаром загасило жар. Ровное тепло обволокло грудь. Тепло, дающее силу и бесстрашие. Наверное, то же испытывают летчики-смертники, выпивая ритуальную чашечку сакэ перед полетом, из которого не возвращаются. И Хокуда не день, не два готовился к последнему в жизни вылету, но судьба распорядилась по-своему, и он жив до сих пор. Хотя готов умереть, как и прежде. Знает: его час рано или поздно настанет, пусть он сейчас и не камикадзе, а летчик-истребитель. А был смертником, был! Повезло или не повезло? Он не уклонялся от смерти, просто так получилось. И теперь он может выпить и вторую чашечку, и третью…
Они сидели под ненадежной тенью самолета, Иосиока подливал в чашечки и говорил:
- Раньше война была далеко от Японии, а теперь приближается, как тайфун… Что будет? Сколько она продлится?
- Кто знает! - Хокуда отвечал вяло, неохотно. - Начали войну мы хорошо, не упустили выгодного момента и ударили по Америке. Вспомни: декабрь сорок первого, Пёрл-Харбор, подвиги наших славных камикадзе… А вот момент, когда можно было ударить по России, был упущен.
- Какой момент?
- Даже два. Немцы под Москвой, немцы под Сталинградом.
- Советы держали на Дальнем Востоке и в Забайкалье сильные войска…
- А мы не сильны?
- На Хасане и Халхин-Голе нам было нелегко…
- А когда война бывала легкой?
- Все-таки долго она тянется… Дома у меня уже дочери подросли, жена пишет: скоро невестами станут… Любую из трех выбирайте в жены, командир!
Но Хокуда не принял шутки, сказал угрюмо:
- До невест ли? А вот от борделя не отказался бы. При первой возможности улизну в город… Поедешь со мной?
Иосиока замялся:
- Что позволено поручику, того нельзя унтер-офицеру.
В один бордель с вами?
- Пустяки! Я приглашаю! - И Хокуда широко, разрешающе повел рукой, в которой была фарфоровая чашечка, несколько капель пролилось на газету.
Поручик с сожалением посмотрел на нее и хлебнул сакэ. Теплота в груди! А с механиком он пойдет в бордель, в японский, лучший, хотя в городе есть и китайские, и корейские. Если водку пьют вместе, почему же не пойти к проституткам? Конечно, между ними разница в десять с лишним лет, у механика почти взрослые дочери, у механика седина на висках, лицо опутано морщинами, как паутиной, - мелкими у глаз, крупными у рта и на лбу.
Да и семьянин оп примерный, а у Хокуда семьи нет: женой не обзавелся, родители погибли при бомбежке Токио американскими "летающими крепостями". Эти палеты ночь за ночью сжигали столицу, ее дома и ее людей. Отец с матерью, младшие брат и сестра сгорели заживо. А любимой девушки не было, он со школьных лет пользовался продажной любовью - и этого было достаточно. Может быть, после войны он женится? Если останется жив.
В чем, по чести говоря, не очень уверен. Есть предчувствие: погибнет. Но пока живой, надо жить: воевать, пить сакэ, посещать публичный дом.
- Знаете, командир, ходят слухи…
- Какие? - спросил Хокуда. - Насчет России?
- Насчет Америки…
- Ну, говори.
- Ходят слухи, что амеко сбросили на Хиросиму какую-то огненную бомбу. Необычайно мощную. Множество жертв среди жителей. Говорят, что в городе десятки тысяч погибли…
- Наверное, это преувеличения, - неуверенно сказал Хокуда.
- И я так считаю. Надо написать дяде, он живет в Хиросиме… Или жил…
- Расправой над мирными жителями амеко пытаются нас запугать, - сказал Хокуда. - Но Японию бомбежками не сломить!
А исход войны решится на полях сражений. На фронте. Как, например, здесь, в Маньчжурии…
- Это так, - согласился Иосиока и поднял чашечку: - За пашу победу!
- За императора!
Они едва успели отхлебнуть, как пронзительно взвыла сирена.
Тут же умолкла, словно поперхнулась, и опять завыла - уже безостановочно, сверля воздух. Воздушная тревога! Иосиока вскочил на ноги:
- Это не учебная!
И Хокуда подумал: боевая тревога. Сказал:
- Допьем сакэ!
У механика дрожали руки, когда он разливал водку. Торопливо выпили. Услышали - у штаба крикливая команда:
- По самолетам! По самолетам!
К летному полю скачками, подпрыгивая, бежали летчики и механики. А в небе угрожающе нарастал гул, и уже видны самолеты с красными звездами. Так внезапно появились! Откуда они?
Девятка, вторая, третья. Три эскадрильи бомбардировщиков! ПВО проворонила? Зенитные орудия и пулеметы ударили по ним. Но бомбардировщики, заход за заходом, сбрасывали на аэродром бомбы. Взрывы, огонь, дым, земля содрогалась. Недалеким разрывом бомбы тряхнуло самолет Хокуда, и поручик, очнувшись, крикнул:
- Скорей в воздух! Мне надо в воздух!
Механик кинулся к самолету, однако новый взрыв отбросил его к летчику, швырнул наземь. Воздушная волна контузила обоих, но осколки пощадили. Это Хокуда понял, очнувшись: валялся на жухлой колючей траве, тошнило, голова раскалывалась от боли. Иосиока приподнялся, пошевелил руками и ногами.
Живы!
А бомбы продолжали ложиться на летное поле, вздымая кучи щебня и земли, обломки самолетов. Покрывая эти взрывы, вбирая их в себя, громыхнул громом невиданной мощи взрыв: советская бомба угодила в склад авиабомб; эхо этого взрыва заметалось, не утихая, в сопках. Черный дым гигантским столбом уперся в небо - загорелось хранилище горючего. Перебарывая слабость и тошноту, Хокуда осмотрелся: огромные курящиеся воронки, покореженные самолеты, языки пламени, дымная пелена. Дым набивался в легкие, их разрывало кашлем. Кое-как прокашлявшись, Хокуда подполз к механику, заикаясь, прокричал в самое ухо:
- Не ранен?
- Нет! А вы? - Иосиока также заикался.
- Считай, обоим повезло.
Им и в самом деле повезло: живы, а вокруг, по краям запекшихся воронок, немало убитых или серьезно раненных, исходивших воплями. Повезло и потому, что, кажется, самолет Хокуда наименее пострадал, во всяком случае, не горел, как остальные.