– Ха-ха! – усмехнулся Карл. – Говорю тебе, малец, Бенджамин впереди.
Надо сказать, что Людвиг не выносил, когда его называли "мальцом" – очевидно, потому, что он никем иным и не был. Он сейчас же возмутился:
– Хм! А ты кто такой, интересно знать?.. Ага, брат! Посмотри и скажи, кто впереди: Питер или нет?
– Кажется, да, – вмешался Ламберт, – но на таком расстоянии трудно сказать наверняка.
– А мне кажется, что нет! – возразил Карл.
Якоб встревожился – он терпеть не мог ссор – и сказал примирительным тоном:
– Не ссорьтесь… не ссорьтесь!
– "Не ссорьтесь"! – передразнил его Карл, оглядываясь на Якоба. – А кто же ссорится? Ты глуп, Поот!
– Ничего не поделаешь, – ответил Якоб кротко. – Смотрите, они уже у поворота.
– Теперь увидим! – крикнул Людвиг, очень волнуясь.
– Питер добежит первым, я знаю.
– Не удастся… Бен впереди! – стоял на своем Карл. – Ах, черт! На него сейчас буер налетит… Нет, мимо! Все равно оба они дураки… Ура! Вот они у поворота! Кто впереди?
– Питер! – радостно крикнул Людвиг.
– Слава капитану! – закричали Ламберт и Якоб.
А Карл снисходительно пробормотал:
– Да, все-таки Питер. А мне казалось, что впереди Бен.
Поворот на канале, видимо, служил бегунам финишем: пройдя его, они внезапно остановились.
Карл буркнул что-то вроде: "Хорошо, что у них хватило ума остановиться и отдохнуть", – и все четверо молча покатили догонять товарищей.
Между тем Карл втайне жалел, что не побежал вместе с Питером и Беном, – он был уверен, что легко обогнал бы их. На коньках он бегал очень быстро, но не изящно.
Бен смотрел на Питера со смешанным чувством досады, восхищения и удивления, и это заметили остальные, когда мальчики подкатили к ним.
Они слышали, как Бен сказал по-английски:
– Ты на льду как птица, Питер ван Хольп. Ты первый, кто обогнал меня в честном соревновании, можешь мне поверить!
Питер понимал по-английски лучше, чем говорил на этом языке, и потому ответил на похвалу Бена только шутливым поклоном, но не сказал ничего. Быть может, он еще не отдышался.
– Ах, Бенджамин, что ты с собой делаешь? Раскалился, как кирпич в печке… Это нехорошо, – жалобно проговорил Якоб.
– Пустяки! – отозвался Бен. – На таком морозе я скоро остыну. Я не устал.
– Однако тебя побили, дружище, – сказал Ламберт по-английски, – и жестоко побили! Интересно, что-то будет в день больших состязаний?
Бен вспыхнул и бросил на него гордый, вызывающий взгляд, как бы желая сказать: "Сейчас мы только забавлялись. Будь что будет, а я твердо решил победить!.."
Глава XXXI
Мальчики и девочки
Когда мальчики добрались до деревни Воорхоут, расположенной неподалеку от Большого канала, примерно на полпути между Гаагой и Хаарлемом, им пришлось держать совет. Ветер, вначале не сильный, все крепчал и наконец задул так, что бежать против него стало трудно. Казалось, все флюгеры в стране устроили заговор.
– Не стоит бороться с таким ураганом, – сказал Людвиг. – Он врезается тебе в глотку, как нож.
– Ну так не разевай рта! – проворчал "ласковый" Карл, грудь у которого была крепкая, как у бычка. – Я стою за то, чтобы двигаться дальше.
– В таком случае, – вмешался Питер, – надо спрашивать самого слабого в отряде, а не самого сильного.
Принципы у капитана были правильные, но его слова задели самолюбие Людвига, младшего в отряде. Пожав плечами, он возразил:
– А кто у нас слабый? Уж не я, конечно… Но ветер сильнее любого из нас. Надеюсь, вы снисходительно признаете это!
– Ха-ха-ха! – расхохотался ван Моунен, едва держась на ногах. – Это верно.
Тут флюгеры, судорожно дернувшись, что-то протелеграфировали друг другу… и внезапно налетел вихрь. Он чуть не сшиб крепкогрудого Карла, едва не задушил Якоба, а Людвига сбил с ног.
– Решено! – закричал Питер. – Снимайте коньки! Пойдем в Воорхоут.
В Воорхоуте они отыскали маленькую гостиницу с просторным двором. Двор был хорошо вымощен кирпичом, и, что еще лучше, в нем имелся полный набор кеглей, так что мальчики быстро превратили свое невольное заключение в веселую забаву.
Ветер был неприятен даже в этом защищенном месте, но теперь они твердо стояли на ногах и не обращали на него внимания.
Сначала – сытный обед, потом – игра. Обладая кеглями длиной в руку, шарами величиной с голову, силой в избытке и свободным пространством в шестьдесят ярдов длиной для катания этих шаров, не удивительно, что мальчики были довольны.
В эту ночь капитан Питер и его спутники спали крепко. Никакой грабитель не прокрался к ним, чтобы потревожить их сон, и, так как их разместили по разным комнатам, наутро им даже не удалось устроить бой постельными валиками.
Сколько они съели за завтраком! Хозяин прямо-таки испугался. Спросив у них, откуда они родом, он решил, что жители Брука морят голодом своих детей. Какой позор! Да еще таких приятных молодых людей!
К счастью, ветер наконец выбился из сил и сам улегся спать в огромной морской колыбели за дюнами. Похоже было, что пойдет снег, но, в общем, погода стояла прекрасная.
Для хорошо отдохнувших ребят бег до Лейдена был детской игрой. Здесь они немного задержались, так как Питеру надо было зайти в "Золотой орел". Из города он ушел успокоенный: доктор Букман побывал в гостинице, прочел записку, излагавшую просьбу Ханса, и отправился в Брук.
– Однако я не могу сказать, потому ли он уехал так скоро, что прочел вашу записку, – объяснил хозяин гостиницы. – В Бруке внезапно занемогла какая-то дама, и за ним спешно прислали.
Питер побледнел.
– Как ее фамилия? – спросил он.
– Да, видите ли, в одно ухо вошло, в другое вышло… Как ни старался – запамятовал. Чума их возьми, тех людей, что прямо не в силах видеть проезжего в удобной гостинице: не успеешь оглянуться, как его уже тащат прочь!
– Вы сказали, эта дама живет в Бруке?
– Да! – грубо буркнул в ответ хозяин. – Вам еще что-нибудь нужно, молодой господин?
– Нет, хозяин… Только мне с товарищами хотелось бы перекусить у вас чего-нибудь и выпить горячего кофе.
– Перекусить вы можете, – теперь уже очень любезным тоном ответил хозяин, – да и кофе выпить, самого лучшего во всем Лейдене. Идите к печке, господа… Теперь вспоминаю… Это была вдова… кажется, из Роттердама… Она гостит у какого-то ван Ступеля, если не ошибаюсь.
– Так, так, – промолвил Питер, у которого гора с плеч свалилась. – Они живут в белом доме у Схлоссенской мельницы… Ну, мейнхеер, теперь будьте добры подать нам кофе.
"Какой я дурак! – думал он, когда отряд вышел из "Золотого орла". – Ведь я был уверен, что это моя мать… Впрочем, может быть, она тоже чья-нибудь мать, эта бедная женщина. Интересно, кто бы это мог быть?"
В тот день на канале между Лейденом и Хаарлемом было мало народу. Но когда мальчики приблизились к Амстердаму, они снова попали в самую гущу движущейся толпы. В первый раз за зиму на канале начал работать большой эйсбреекер , но места оставалось еще достаточно для конькобежцев.
– Троекратное "ура" в честь родного дома! – крикнул ван Моунен, когда вдали показался огромный Западный док (Вестлейк-док).
– Ура! – закричали все в один голос. – Ура! Ура!
Обычай кричать "ура" был заграничным нововведением. Его вывез из Англии Ламберт ван Моунен. Ребята всегда кричали "ура" на английский лад; им это так нравилось, что они поднимали громкий крик при всяком удобном случае – к великому смятению своих соотечественников, любителей тишины и спокойствия.
Вот почему их приход в Амстердам вызвал целую сенсацию, особенно среди маленьких мальчуганов на верфи.
Мальчики пересекли Ай и очутились на Брукском канале.
Прежде всего подошли к дому Ламберта.
– До свиданья, ребята! – крикнул он, расставаясь с товарищами. – Мы повеселились, как никто и никогда не веселился в Голландии!
– Что правда, то правда, ван Моунен! – ответили мальчики.
– До свиданья!
Питер окликнул Ламберта:
– Слушай-ка, ван Моунен, занятия в школе начинаются завтра!
– Знаю. Каникулы наши кончились. Еще раз до свиданья!
– До свиданья!
Впереди показался Брук. Какие тут произошли встречи! Катринка была на канале. Карл пришел в восторг. Хильда тоже была здесь. К Питеру сейчас же вернулись силы. И Рихи была тут. Людвиг и Якоб чуть не сшибли друг друга, спеша пожать ей руку.
Девочки-голландки скромны и обычно ведут себя спокойно, но глаза у них очень веселые. Некоторое время трудно было решить, кто сейчас самая счастливая: Хильда, Рихи или Катринка.
Анни Боуман тоже была на канале и в своем красивом крестьянском костюме казалась еще более хорошенькой, чем остальные девочки. Но она не смешивалась с компанией Рихи, и лицо у нее было не особенно счастливое.
Среди возвратившихся мальчиков не было того, кого ей хотелось бы видеть. Да его и вообще не было на канале. Надо сказать, что Анни не появлялась в Бруке с кануна праздника святого Николааса. Все это время она гостила у своей больной бабушки в Амстердаме. Но сейчас ей предоставили краткий "час отдыха", как выразилась бабушка, за то, что она день и ночь была такой преданной маленькой сиделкой.
Анни употребила этот "час отдыха" на то, чтобы во весь опор примчаться в Брук в надежде встретить на канале свою мать, или кого-нибудь из родных, или хотя бы Гретель Бринкер… Но никого из них она не встретила, а теперь ей надо было спешить назад, даже не заглянув домой, ведь она знала, что в эту минуту бедная, беспомощная бабушка стонет и просит, чтобы кто-нибудь перевернул ее на другой бок.
"Где сейчас может быть Гретель? – раздумывала Анни, летя по льду. – В этот час ей почти всегда удавалось на несколько минут оторваться от работы… Бедная Гретель!.. Как это, должно быть, ужасно иметь помешанного отца… Сама я, наверное, до смерти боялась бы его. Такой сильный, но такой странный!"
Анни ничего не слыхала о внезапной болезни отца Гретель. Местные жители ничуть не интересовались тетушкой Бринкер и ее детьми.
Не будь Гретель гусятницей, у нее, наверное, нашлось бы немало друзей среди окрестной крестьянской молодежи. Но с тех пор как она стала пасти гусей, только одна Анни Боуман не стыдилась открыто, словом и делом, признавать себя подругой Гретель и Ханса.
Часто дети соседей высмеивали ее за то, что она водится с такими бедняками. И когда подшучивали над Хансом, она только вспыхивала или смеялась небрежно и презрительно, но, слыша, как издевались над маленькой Гретель, приходила в ярость.
– Гусятница!.. Ну и что же! – говорила она. – Не беспокойтесь, эта работа куда больше подходит любой из вас, чем Гретель. Мой отец не раз говорил прошлым летом, что ему грустно видеть, как эта ясноглазая терпеливая малютка пасет гусей. Она, во всяком случае, не обижает своих гусей, как обижал бы ты, Янзоон Кольп, и она не наступает им на лапы, как непременно делала бы ты, Кэт Воутерс.
Тут все поднимали на смех неуклюжую, вздорную Кэт. Анни же гордо отходила прочь от кучки юных сплетниц.
И сейчас, когда она быстро катила в Амстердам, ей, быть может, как раз вспомнились обидчики Гретель. Глаза ее сверкали, не предвещая ничего доброго, и она не раз вызывающе вздергивала хорошенькой головкой. Но когда эти мысли исчезали, личико ее становилось таким красивым, румяным и ласковым, что не один усталый рабочий оглядывался на нее, желая себе в дочери такую же веселую, довольную девочку.
* * *
В эту ночь в Бруке было пять радостных семей.
Мальчики вернулись здоровыми и невредимыми и нашли, что дома у них все благополучно. Даже больная дама, гостившая у соседа ван Ступеля, была вне опасности.
Но наутро! Ах как противно звонят школьные колокола – динь-дон! динь-дон! – когда чувствуешь себя таким усталым!
Людвиг был уверен, что в жизни не слышал ничего более отвратительного. Даже Питер – и тот рассердился. Карл заявил, что позор заставлять человека выходить из дому, когда кости у него готовы треснуть, а Якоб степенно сказал Бену "до свиданья", неторопливо побрел в школу, таща свою сумку с таким видом, словно она весила фунтов сто.
Глава XXXII
Кризис
Пока мальчики нянчатся со своей усталостью, мы заглянем в домик Бринкеров.
Может ли быть, что Гретель и ее мать так и не пошевелились с тех пор, как мы видели их в последний раз, и что больной ни разу не перевернулся на другой бок?
Прошло четыре дня, а вид у скорбных обитателей этого дома точь-в-точь такой же, как в ту ночь. Нет, не совсем: теперь лицо у Раффа Бринкера еще бледнее; лихорадка прошла, но он по-прежнему без сознания. Тогда они были одни в этой убогой чистой комнате; теперь же вон в том углу стоят посторонние.
Доктор Букман разговаривает вполголоса с упитанным молодым человеком, а тот слушает его очень внимательно. Упитанный молодой человек – его ученик и ассистент. Ханс тоже здесь.
Он стоит у окна, почтительно ожидая, чтобы с ним заговорили.
– Видите ли, Волленховен, – сказал доктор Букман, – это ярко выраженный случай… – И он заговорил на такой диковинной смеси латинского с голландским, которую я затрудняюсь перевести.
Только увидев, что Волленховен уже смотрит на него непонимающим взглядом, ученый снизошел до более простых выражений.
– Вероятно, этот случай сходен с болезнью Рипа Дондерданка, – забормотал он вполголоса. – Тот упал с крыши ветряной мельницы Воппельплоота. После этого несчастья малый потерял умственные способности и в конце концов сделался идиотом. Он уже не вставал с постели, беспомощный, как и этот наш больной. Он так же стонал и постоянно тянулся рукой к голове. Мой ученый коллега ван Хоппем сделал операцию Дондерданку и нашел у него под черепом маленький темный мешочек – опухоль, давившую на мозг. Она-то и вызывала болезнь. Мой друг ван Хоппем удалил опухоль… Замечательная операция! Видите ли, по мнению Цельзия… – И доктор снова перешел на латынь.
– А больной остался в живых? – почтительно спросил ассистент.
Доктор Букман нахмурился:
– Не в этом дело. Кажется, умер… Но почему вы не останавливаете своего внимания на замечательных особенностях этого случая? Подумайте минутку, как… – И он глубже, чем когда-либо, погрузился в дебри латыни.
– Но, мейнхеер… – мягко настаивал ученик, знавший, что, если доктора сразу же не вытащить из его любимых глубин, он долго не поднимется на поверхность, – но, мейнхеер, сегодня вы обещали побывать в других местах: три ноги в Амстердаме – помните? – и глаз в Бруке, да еще опухоль на канале.
– Опухоль может подождать, – задумчиво проговорил доктор. – Тоже интереснейший случай… интереснейший случай! Женщина два месяца не может поднять голову… Великолепная опухоль, сударь мой!
Теперь доктор снова говорил громко. Он совсем забыл, где находится.
Волленховен сделал еще попытку:
– А этого беднягу, что лежит здесь, мейнхеер, – вы думаете, его можно спасти, да?
– Ну еще бы… конечно, – смутился доктор, внезапно заметив, что все это время говорил о посторонних предметах. – Конечно… то есть… надеюсь, что да…
– Если хоть один человек в Голландии может спасти его, мейнхеер, – негромко проговорил ассистент с неподдельной искренностью, – так это именно вы!
Лицо доктора выразило недовольство. Ласково, хоть и ворчливо, он попросил студента поменьше болтать, потом сделал знак Хансу подойти ближе.
Этот странный человек терпеть не мог говорить с женщинами, особенно на хирургические темы. "Никогда нельзя знать, – твердил он, – в какую минуту этим особам взбредет в голову взвизгнуть или упасть в обморок". Поэтому он описал болезнь Раффа Бринкера Хансу и сказал, что именно, по его мнению, надо сделать для спасения больного.
Ханс слушал внимательно, то краснея, то бледнея и бросая быстрые тревожные взгляды на кровать.
– Операция может убить отца… так вы сказали, мейнхеер? – воскликнул он наконец дрожащим голосом.
– Может, любезный. Но я твердо верю, что не убьет, а вылечит. Я объяснил бы тебе почему, но ты все равно не поймешь. Ведь все мальчишки – такие тупицы.
Ханс оторопел от этого комплимента.
– Ничего не поймешь! – повторил доктор Букман с возмущением. – Людям предлагают сделать замечательную операцию… а им все равно, сделают ее топором или еще чем-нибудь. Задают только один вопрос: "Убьет она или нет?"
– Для нас в этом вопросе всё, мейнхеер, – сказал Ханс с достоинством, и глаза его наполнились слезами.
Доктор Букман взглянул на него и внезапно смутился.
– Да, верно! Ты прав, мальчуган, а я дурак. Ты хороший малый. Никому не хочется, чтобы родного отца убили… конечно нет. Я просто дурак.
– А если болезнь продлится, он умрет, мейнхеер?
– Хм! Никакой новой болезни у него нет. Все то же самое, только положение ухудшается с каждой минутой… Давление на мозг… в ближайшем будущем доконает… – сказал доктор и щелкнул пальцами.
– Но операция может спасти его? – продолжал Ханс. – Как скоро, мейнхеер, мы узнаем об этом?
Доктор Букман начал терять терпение:
– Через день… может быть, через час. Поговори с матерью, мальчуган, и пусть она решит. Мне время дорого.
Ханс подошел к матери. Она взглянула на него, а он не смог произнести ни звука. Наконец Ханс отвел глаза и сказал твердым голосом:
– Я должен поговорить с мамой наедине.
Сметливая маленькая Гретель, на этот раз не вполне понимавшая, что происходит, бросила негодующий взгляд на брата и отошла.
– Вернись, Гретель, и сядь, – печально проговорил Ханс.
Она послушалась.
Тетушка Бринкер и Ханс стояли у окна, а доктор с ассистентом склонились над больным и разговаривали вполголоса. Встревожить его они не боялись: он был все равно что слепой и глухой. Только по его слабым жалобным стонам можно было заключить, что он еще жив. Ханс говорил с матерью серьезным тоном, вполголоса, так как не хотел, чтобы сестра слышала его слова.
Полуоткрыв сухие губы, тетушка Бринкер тянулась к сыну, испытующе глядя ему в лицо и словно ища какое-то скрытое значение в его словах. Один раз она коротко, испуганно всхлипнула (тут Гретель вскочила), потом слушала спокойно.
Когда Ханс умолк, мать обернулась, бросила долгий скорбный взгляд на мужа, который лежал бледный, без сознания, и бросилась на колени перед кроватью.
Бедная маленькая Гретель! "Что все это значит?" – недоумевала она. Девочка вопросительно взглянула на Ханса, но он стоял опустив голову, как на молитве; взглянула на доктора, но он осторожно ощупывал голову ее отца с таким видом, словно исследовал какие-то редкостные камни; взглянула на ассистента, но тот кашлянул и отвернулся; взглянула на мать… Ах! Маленькая Гретель, ты сделала самое лучшее, что могла сделать: стала рядом с матерью на колени, обвила своими теплыми детскими ручонками ее шею и заплакала.
Когда мать встала, доктор Букман, глядя на нее с беспокойством, отрывисто спросил:
– Ну, юфроу, будем оперировать?