Кустиков, я заметил, совершенно освоился, расхаживал по комнате в белой рубашке без галстука, который вместе с фотоаппаратом висел на спинке моей кровати, перебирал книги на тумбочках, что-то там искал, то здесь, то там журчал его хохоток, и казалось, будто он давно живет у нас, и было даже странно, как мы без него обходились.
Потом мы пили чай с конфетами в розовых шуршащих бумажках, и Гриша в это время стал читать свои стихи о том, как, в болотах за Полоцком, он водил через линию фронта группу захвата и никак не мог взять языка, как его ругал полковник и разведчики снова отправлялись через болота навстречу смерти. Гришу сменил Ленька, за ним читал Мишаня.
Кустиков слушал, слегка приоткрыв рот, замирая от звучания рифмованных строк, приговаривая, когда стихотворение заканчивалось:
- Ах, здорово! Ах, симфонически… - и голубенькие глаза его были влажными, отрешенными.
- Твоя очередь, - Гриша сказал Кустикову. - Ну-ка, выдай!..
- Да у меня плохо по сравнению с вами. Плохо, ребята…
- Давай, давай, - подбодрил Борис. - И с ними не равняйся. Их уже знаешь сколько в институте строгали? А у тебя все впереди. Давай!
- Я лучше не стихи, лучше я из прозы прочитаю. Можно? Из прозы?
Мы согласились. Кустиков вынул из чемоданчика толстую тетрадь в светлой клеенчатой обложке. На ней чернилами крупно было написано: "Вячеслав Мятежный. Сочинения, том 1-й".
Начало не предвещало ничего хорошего. Борис подмигнул мне и скосил глаза на толстую тетрадь - смотри, мол, на сочинения Вячеслава Мятежного, лови момент! Я понимающе кивнул. Да, чего уж тут ждать от этих "сочинений"? Да еще от Мятежного?
Но неожиданно всех сразу захватило его чтение…
…Ехал по казахской степи всадник…
И я будто увидел и резвого конька, и услышал звонкий перестук копыт в тишине, и ощутил ее всю, эту степь, золотую, притихшую, предвечернюю, с войлочными юртами вдалеке, куда всадник торопился, чтобы попрощаться с невестой перед уходом на войну. И охватывала печаль от неотвратимости их разлуки, от невозможности что-то изменить и как-то помочь этим, в сущности, совсем далеким людям, которые - вот поди ж ты! - стали тебе интересны и дороги, потому что некий Кустиков так хорошо написал про них.
- Молодец! - оказал Мишаня, когда Кустиков прочитал.
- Недурственно, юноша, - объявил Борис. - Можно даже сказать, талантливо.
- Похоже, прозаик божьей милостью, - согласился я.
- Нет, вы взаправду, ребята? - испуганно опросил Кустиков. - Нет, правда?..
- Запомни, - строго сказал Ленька, - в таких случаях мы говорим только правду, одну правду, ничего кроме правды!
- Знаешь, Славка, что бы мы сказали, если бы ты плохо написал? - загадочно спросил Гриша. - Не знаешь? Мы бы сказали… - он выдержал паузу. - Таки да, плохо!
- Думаешь, постеснялись бы? Тут даже родной матери, если у нее таланта нет, поблажку давать нельзя. Так и говорить надо - нету, мама, у тебя таланта, зря ты бумагу портишь, - как на митинге произнес Мишаня.
- Да хватит вам морализировать, - воскликнул Борис. - Давайте лучше по рукописи пройдем, больше пользы ему будет. У тебя, - обратился он к Славке Кустикову, - изобразительный ряд крепкий, деталей художественных много, все видно, все потрогать рукой можно. Это говорит о том, что вы человек талантливый. Но непонятно, какая идея! Для чего все это написано? Что ты хочешь сказать миру?
- Идея у меня будет, - вскричал Кустиков. - Честное слово, будет! Я про идею потом напишу, в другом рассказе…
Мы посмеялись и стали втолковывать Кустикову что-то о форме и содержании, о главной мысли, о композиции и сюжете, обо всем сразу, что узнали сами не так давно на лекциях и творческих семинарах.
- Нет, степь у тебя здорово описана. Будто красками. Откуда ты знаешь эту степь?
- Жил я там. В Казахстане. Мать в совхозе фельдшером работала, а я каждое лето пастушил, в каникулы. Перед войной еще…
- А что это за Мятежный? Кто такой? - невинно спросил я, подмигнув Борису.
- А это мой псевдоним, вымышленная фамилия…
- Почему же Мятежный?
- Красиво, не чувствуешь, что ли? Возвышенно. Все читать будут. А то какой-то Кустиков. Не звучит!..
- Нормальная русская фамилия, - сказал я.
- Даже что-то ласкательное, приятное слышится в ней, - поддержал Мишаня. - Кустиков… Хорошо! Представляю кустики над речкой, черемуха, весна, жаворонки поют. Хорошо!..
- Ты вот что, - строго сказал Борис, - ты выкинь из головы эти мятежи. Забудь. Он - Мятежный! Он просит бури!.. И чтобы мы больше не слышали ни о каком Мятежном.
- Да почему, ребята? Разве не красиво?
- Смешно. Ну, как ты не понимаешь? - опросил я.
- И глупо даже, - сказал Гриша. - У нас в Новозыбкове, в городской газете был один, Васька Фомичев. Напишет заметку о районной бане и подпись: Виталий Дарьяльский. Ну, теперь понял?
- Так я-то ведь не про баню пишу!
- В том-то и дело: ты войну прошел, у тебя талант. Должен что-то интересное написать. И вдруг - Мятежный!..
- Дремучая дореволюционная провинция твой Мятежный… - сказал я.
- А я вижу его, братцы, - перебил Ленька. - До плеч кудри, мрачный взгляд, в зубах - трубка, в руке - палка. Не идет, а шествует. Мятежный!
- Добавь ему широкополую шляпу! - подсказал Борис.
- Ну, ладно, - растерянно согласился Кустиков. - Как скажете, так и сделаю. Вы больше меня знаете.
- Это уже речь не мальчика, но мужа, - одобрил Борис. - И еще вот что: завтра сходишь в парикмахерскую.
- Зачем? Я же сегодня на вокзале брился. У меня борода медленно растет…
- Опять не понимает, - вздохнул Гриша. - Патлы отрежешь, вот зачем!
- Ну, почему так грубо: патлы? - вступился я. - Твои золотые кудри, Слава, надо укоротить. Сделать спортивную полечку.
- Да, - согласился Ленька, - твои кудри - проклятое наследие Мятежного. А с этим, Слава, надо решительно покончить.
- Ну, хорошо, хорошо, как скажете. Вы тут, в Москве, все знаете…
Кто-то включил репродуктор, куранты как раз били полночь, и мы стали разбирать постели. Один Кустиков растерянно стоял посреди комнаты, хотел о чем-то спросить, но, кажется, стеснялся.
- Тебе куда ехать-то? Где остановился? - спросил я.
- А нигде. Я к вам прямо с Белорусского. Рюкзак и еще чемодан оставил в камере хранения, а рукописи с собой взял, чтобы не пропали, в случае чего.
- Что же нам с тобой делать? - спросил Ленька. - Койки узкие, вдвоем не поместимся. На полу вот если? Постелить, правда, нечего…
- Да и засекут на полу сразу же, если проверять заявятся. Нет, на полу никак, - рассуждал Гриша.
В общежитии у нас, бывало, не раз ночевали наши гости: приезжавшие откуда-нибудь из глубинки родственники, Гришины однополчане, какие-то случайные молодые люди, проявившие к нам повышенный интерес и сами что-то пишущие, устраивались на свободных кроватях, а утром исчезали, порой навсегда. Но недавно, под угрозой исключения из института, нам запретили оставлять в общежитии посторонних. И по ночам иногда являлась проверка - комендант, дворник и участковый.
В том, что Славка должен остаться, сомнений не возникало. Но куда его класть, если, на беду, все койки сегодня заняты?
- Ну, пусть со мной ложится, - предложил Мишаня. - Я места совсем мало занимаю. Поместимся как-нибудь.
- Да не беспокойтесь вы! Не надо никуда меня класть. Вы ложитесь, а я так, за столом просижу. Просижу, если вы не против…
"Значит, мы будем спать, а он сидеть в темноте за столом, вот тут рядом? Нет, за кого же он считает нас?"
- Эх вы, творческие, с позволения сказать, люди! - саркастически произнес Борис. - Прошли фронты и войны, а элементарную задачу для детей младшего возраста решить не можете. Учитесь, юноши!
Он распахнул наш огромный шкаф, рванул из-под своей постели запасной матрас, подушку, простыню и скрылся в шкафу. Появившись оттуда, сказал Костикову:
- Лезь, примеряй ложе. Сам король Людовик Великолепный не имел такого. Впрочем, если верить некоторым источникам, король возлежал на таком, но только по большим праздникам.
Кустиков, сияющий и веселый, под общий смех улегся в шкафу и как раз там поместился. Борис мгновенно прикрыл створки, прислонился к ним и торжествующе оглядел нас:
- Никакая проверка не догадается. Понятно? Все вас учить надо, все подсказывать, все воспитывать!..
- Ты, Боря, все же человек гениальный! - возгласил Мишаня.
- Это широко известно, юноша, - небрежно ответил Борис, надел свое пальтишко, кепчонку и поднял воротник. - Ухожу от вас в ночь. И если приедет ко мне герцогиня де Шаврез, скажете: не принимают! Будет умолять, стойте на своем - нет и нет! И если начнет рвать на себе волосы, скажете: отбыл к герцогу Бургундскому!
Он козырнул, круто, по-военному повернулся, пристукнув кирзовыми сапогами, и вышел.
Почти каждый вечер он уходил бродить в одиночестве по Тверскому бульвару. И перед уходом непременно объявлял о таинственной герцогине де Шаврез. То герцогиня должна была приехать в карете к нам в общежитие, то говорил, что сам отбывает к ней, а если его спросит герцог Нормандский, пусть не ждет, а немедленно отправляется в монастырь святого Франциска: он знает зачем!..
Сначала мы посмеивались над этой детской игрой, потом привыкли и, как-то незаметно, включились в нее, сообщали Борису всякие подробности о пребывании у нас герцогини, о тайных беседах с ней разведчика Гриши, а также о появлении в алом плаще и со шпагой неизвестной фигуры, безмолвно удалившейся в сторону бульвара.
…Утром, когда мы проснулись, шкаф был пуст. Мы собирались на лекции, гадали, куда же девался наш гость, сожалели, что от вчерашнего пиршества не осталось ничего на завтрак. И тут в комнату ворвался Кустиков.
- Я торопился… Успел все-таки, очередь была, ребята. - Из своего чемоданчика он стал выгружать хлеб, масло, сахар, колбасу. - Давайте завтракать будем…
- Завтракать, пожалуй, будем, - согласился Борис. - Но благотворительность нам не подходит. Спасибо, конечно, за все, только разорять тебя мы не будем.
И все почувствовали себя неловко. Ну, для первого знакомства, скажем, он мог нас угостить. А так вот, каждый день…
Мишаня между тем принес чайник, и ребята стали молча садиться за стол. Сел и я, думая, что надо покончить с этими угощениями и что-то сказать Кустикову. Но Ленька меня опередил:
- Через день стипендия. Скажешь, сколько мы за все должны. И больше ничего не вздумай покупать. Понял?
Кустиков добродушно посмотрел на Леньку, сказал негромко:
- У меня есть предложение. Давайте жить коммуной. У вас нету сейчас денег, у меня - есть. Вот я вношу в общий котел за всех вас по одной большой купюре. Сколько нас? Раз, два, три… Пятеро? Я - шестой. Итого, кладу на стол шесть купюр. Это - фонд коммуны. И никто из вас никому ничего не должен. Просто я авансирую. Получите стипендию, каждый мне отдаст по одной такой купюре. Всего пять, шестую вношу за себя. Согласны?
Еще бы не согласиться! Ну, как же все прекрасно и, главное, просто. Он вносит, мы рассчитываемся. И никаких забот. Почему же никто не додумался до такой коммуны раньше? Нет, студенческий бог оглянулся на нас и послал своего ангела, этого Костикова, этого Вячеслава Мятежного с его доброй душой и светлой головой, покрытой пшеничными кудрями…
- Коммуна! - воскликнул Мишаня. - Слово-то какое? Чувствуете? Да я стихи об этом напишу!..
- Со стихами, юноша, пока подождем, - сказал Борис. - Надо подумать, как деньги практичней использовать. Что покупать? Сколько? Кому?
- Надо разработать устав коммуны, - предложил Ленька. - Утвердить права и обязанности коммунаров. Чтобы все было по высшей справедливости.
- Ты еще анкеты предложи, заявления, обсуждения кандидатур, - со спокойным ехидством начал Гриша. И вдруг взорвался: - Коммуна - это восторг, песня, гимн: ком-му-на! Правильно Мишанька сказал: стихи писать о коммуне хочется, а ты - устав! В армии мало тебе уставов было.
- Устав мы, конечно, разрабатывать не будем, - сказал Борис. - Но распределить обязанности надо. Кто за продуктами ходит, кто печку топит, кто… В общем, не так уж Леонид не прав, как вам, юноши, кажется.
Время подходило к девяти, мы заторопились в институт.
- Идите, ребята! Идите спокойно, - провожал нас Кустиков. - Я сегодня дежурить по коммуне буду. А придете, все распределим…
Когда мы вернулись, комната была прибрана, пол вымыт, на столе, покрытом чем-то похожим на скатерть, расставлены тарелки и котелки, горкой лежал нарезанный хлеб, а посредине возвышались кастрюли - большая и поменьше, пахло свежезаваренным чаем и чем-то домашним, не то печеным, не то жареным, от чего мы давно отвыкли.
Кустиков сварил суп с клецками, пшенную кашу с маслом, а в заключение, улыбаясь, похохатывая, принес из кухни сковородку, накрытую тарелкой. И когда открыл, мы не поверили глазам - домашние, все в масле, поджаристые, смотрели на нас блины!
- Ну, теперь скажите: сколько вы, каждый, в столовой тратите? - спросил сияющий Кустиков. - Сколько? Ну? А тут, считайте, вполовину дешевле!
- Да какое сравнение? - ораторствовал Мишаня. - Тут будущее человечества просматривается, в коммуне!..
- Да, в коммуне наше спасение, - согласился я. - Только в коммуне…
- А что будем все-таки обобщать? - поставил Ленька вопрос. - Что, кроме обеда, получат коммунары? Кто будет, например, покупать такую прозаическую вещь как мыло? Коммуна? А билеты в кино? А на трамвай? Тоже коммуна? Тогда мы прогорим с первой же стипендии: аппетиты возрастут, а чем удовлетворять? Тоже стипендией?..
- Да что ты нудишь? - рассердился Гриша. - Пока все идет замечательно, а там поживем - увидим.
- Такую возвышенную идею - коммуну! - ты хочешь обюрократить, - поддакнул Мишаня.
- Юные поэтические натуры, - вздохнул Борис, - что с вас взять? Не понимаете вы еще сложных законов экономики и человеческой психики! В общем, так: надо спланировать, что у нас будет. Надо многое предусмотреть, чтобы коммуна сплотила нас, а не рассорила. Ведь дело не в том, чтобы набить живот. Коммуна - великое достижение человечества и мечта передовых умов. И слово это нельзя опошлять. Все должно быть в чистоте!
- В чистоте! - поддержали мы дружно.
И после споров решили, что коммунары всегда и во всем действуют едино, сплоченно, без разногласий, и поддерживают друг друга, как на войне - сам погибай, а товарища выручай. Что же касается хлеба насущного, то коммуна обеспечивает коммунарам двухразовое питание - завтрак и обед. А если кто-то захочет еще и поужинать, то пусть ужинает хоть в ресторане "Арагви", но коммуна к этому отношения не имеет. Не финансирует коммуна бытовые, культурные и прочие нужды. Для бесперебойной деятельности коммуны создается фонд из отчислений от стипендии. И каждый коммунар вносит эти отчисления в строго определенные дни.
Я вместе со всеми влюбленно смотрел на Кустикова и готов был отдать - хоть сейчас! - всего себя для счастья коммунаров. И не знал, не ведал, какое жестокое испытание готовит мне эта коммуна.
На другой день, позавтракав коммунальной кашей, мы пошли в институт, а Кустиков, опять переночевавший в шкафу, остался дежурить. И опять был услужлив, заботлив, старался каждому угодить, посмеивался без всякой причины.
- Нет, - выпалил Ленька в разгар обеда, - так дело не пойдет. Он что, нанялся нам готовить? Ему что, больше делать нечего, как за нами ухаживать? И все, понимаете ли, молчат, всех устраивает такое положение!
Борис едва заметно усмехнулся:
- А ведь я ждал: кто из вас первый отважится? И не зря ждал, человек нашелся.
Было досадно, что этим человеком оказался не я. Ведь что-то чувствовал, что-то созревало и во мне, но слишком медленно. Да и что греха таить - очень уж хорошо было при Славкиных дежурствах, прав Ленька, устраивало, всех устраивало и меня тоже. А теперь вот стыдно!..
- Так Славка же добровольно… - начал было оправдываться Гриша, но Борис так выразительно посмотрел на него, что он тут же стушевался, сказав: - Так я что? Я ничего, как решите, так и будет…
- Бросьте, ребята, - примирительно сказал Кустиков. - Вам же на занятия ходить надо, а мне все равно день проводить - пень колотить, как у нас в совхозе один казах говаривал.
- С ним надо что-то предпринимать, - сказал я. - Старику рассказать о нем, что ли? Вдруг поможет? А?
- Идея, - одобрил Борис. - Завтра семинарский день, возьмем Славку с собой, пусть посидит на семинаре, посмотрит, сколь тяжек путь на Парнас.
- И меня пустят?
- Попробуем заинтересовать твоим талантом. Но не пугайся, когда с молодых гениев при тебе шкуру будут сдирать. Не испугаешься?
- Ннне знаю…
- Отправим его учиться, а как же коммуна? Кто хозяевать будет? - спросил практичный Гриша.
- По коммуне надо ввести дежурство, - ответил Борис. - И сменяться каждый день. Кто за?
Мы не возражали. Каждый получил день, в который обязан был заботиться о завтраке и обеде, покупать продукты, готовить.
В тот же вечер мы с Борисом позвонили Старику, руководителю нашего творческого семинара, профессору прозы и лауреату, рассказали о Кустикове.
- Он что же, так и спит у вас в шкафу? До сих пор?
- Ему некуда больше деться, Константин Максимович.
- Приведите его ко мне, - приказал Старик. - Я приду завтра пораньше. И рассказы свои пусть принесет. Посмотрим, что можно сделать…
И произошел небывалый, не предусмотренный никакими правилами, случай. На той же неделе Старик, публично расхваливший рассказы Кустикова, добился в ректорате и учреждениях, которым подчинялся институт, чтобы Кустиков был зачислен (посреди учебного года, без экзаменов!) на первый курс, и взял его в наш семинар.
Славка Кустиков хотя и продолжал спать в шкафу, но уже по-хозяйски расхаживал по тесным институтским коридорам, запросто заговаривал не только со старшекурсниками, но и с преподавателями и, вообще, вел себя так, будто учился тут задолго до всех нас. И если о нем заходила речь, старшекурсники говорили:
- А, это тот, который в шкафу спит. Его еще Старик расхвалил…
- Как это в шкафу? - удивлялся кто-нибудь непосвященный.
- Ничего особенного, - охотно пояснял Гриша. - Товарищ продолжает традиции Диогена. Тот ведь принципиально проживал в бочке. А этот в шкафу…
Дела в нашей коммуне между тем шли своим чередом. Но жизнь внесла в обязанности коммунаров некоторые поправки. Они-то и привели меня к тяжкому испытанию и черным дням.
- Да зачем каждый день меняться на дежурстве? - спросил однажды нетерпеливый Гриша. - Одно мельтешение с этими дежурствами. Одна путаница, никогда не могу запомнить - кто дежурит за кем…
- Расписание, что ли, составить? - спросил Ленька.
- Еще не хватало! - воскликнул Гриша.
- Не пойму, что же ты предлагаешь? - спросил я.
- Надо дежурить не один день, а сразу целую неделю. Отдежурил, и свободна голова на месяц от всякой картошки-моркошки…
Тут мы едва не рассорились. Мне, Борису и Кустикову была не по душе эта затея. Но три поэта - Гриша, Ленька и Мишаня твердо стояли на своем, (видимо, сговорившись заранее. И мы в конце концов уступили. Пусть будет, как они хотят. Спорить еще с ними…
А через некоторое время кто-то не внес деньги в срок.