- Что? Думаете, Бондиков хуже последней падлы? Думаете, я не гражданин страны? Ладно, может, когда еще и Бондикова вспомните, товарищ младший лейтенант. - Он прислюнил окурок, спрятал его в отворот пилотки и, не глядя на меня, пошел с киркой на плече туда, где пыль стояла столбом.
Я подбежал к Жигалину, вместе с ним налег на бревно, которое уже перехватывали Антюхов, Капустин и наш спаситель военный фельдшер первого ранга Корзун.
Жигалин сразу стал главой нашей маленькой группы. Он сноровисто подсовывал ломик под неподъемно-тяжелые бревна, и они легко подавались с места, орудовал палками, как рычагами, командовал: "подняли", "стоп", "идет помалу", "лежит на месте". А когда я, надсажаясь, едва не выпустил скользкий конец бревна, Жигалин ловко подхватил его, закрепил бруском, сказал:
- Все вы хочете делать навалисто. А надо, чтобы прогонисто. Ну, берем! Ать-два, дружно!
В разгар работы подъехала грузовая машина. Из кабины вылез Левка Лузгин. Он сразу увидел комиссара, как-то странно шевельнул губами и побежал к нему.
- Скобы! - загремел комиссар. - Где скобы?!
Левка растерянно молчал.
- Та-ак. А что, если я тебя сейчас тоже разменяю?
- Как это разменяете? - еще более растерялся Левка.
- А очень просто: как ты скобы на сало, так я тебя - на патрон…
Я почувствовал, что у меня отхлынула кровь от лица и все напряглось внутри, - какой же гад этот Левка! Я сжал кулаки, вплотную подошел к нему.
- Ну, ну! Спокойно, Савин! - Комиссар чуть заметно подмигнул мне. - О такую шваль и руки-то пачкать не стоит. Не тронь его!…
Он презрительным взглядом смерил Левкину фигуру от его хромовых сапог до щегольской фуражки и уже совсем спокойно сказал:
- Вот что, герой… Через час чтобы скобы были. Кр-ру-гом!..
- Слушаюсь! - выкрикнул Левка и побежал к машине.
Я понуро молчал, считая себя причастным к Левкиной подлости, и, когда машина отъехала, решился:
- Товарищ батальонный комиссар, я ведь тоже вместе с ним ел это сало. Я же не знал…
Комиссар наклонился, подтянул голенища, измазанные землей, спросил:
- Ну и как?
- Что "как", товарищ комиссар?
- Сало-то вкусное было?
- А что?.. - спросил я, совсем сбитый с толку.
- Да ничего. У нас под Винницей, знаешь, какое сало делают? С чесночком! А в Виннице теперь немцы, - с тоской сказал он. - Вот, брат, какие дела. И пойдем-ка работать, Савин! Задачу свою мы должны выполнить. На то мы солдаты.
8
И мы работали. В короткие перерывы накуривались комиссарским табаком, и снова откапывали провалившиеся бревна, и вытаскивали их под веселые вскрики Жигалина:
- Раз-два, взяли! Раз-два, девки идут! Раз-два, пива несут.
Нас разбирал смех. Какие тут девки? Какое пиво, если воды-то доброй в этой степи не хватает?..
Никто из солдат не просил отдыха. Только Грунюшкин порой садился на землю, щупал отекшие ноги, перематывал потуже обмотки и снова шел к дзоту.
Комиссар работал то ломиком, то лопатой, засучив рукава коверкотовой гимнастерки, подбадривал:
- Шевелись, орлы! Шевелись!..
Мы уже выгребли землю и сломанные бревна заменили целыми, когда Левка пригнал машину со скобами. Комиссар тут же отослал его пешком в лагерь, сказав:
- Доложишь начальнику штаба - я отстранил тебя от должности.
Потом мы вгоняли скобы. Тимофей Узких бил обухом топора яростно, и за два удара сплеча скоба уходила в податливые бледно-желтые бревна, стягивала их намертво.
А к вечеру, когда из лагеря на грузовике привезли ужин - суп из соленой рыбы, хлеб и перепревший чай, - случилась беда.
Грунюшкин выронил лопату и упал, слабо охнув.
Корзун, работавший все это время наравне с нами, отбросил ломик, первым оказался возле Грунюшкина. Комиссар, я и все солдаты подбежали к ним.
- Больно, больно, - тихо стонал Грунюшкин, побелевший, осунувшийся.
Корзун задрал ему гимнастерку, обнажилась белая кожа с проступившими ребрами, стал сосредоточенно слушать сердце.
- Что с ним? - спросил комиссар.
- Плохо. Надо в госпиталь срочно.
- Бери немедленно машину.
Грунюшкин затих, впал в беспамятство.
Корзун сделал ему укол, привел в чувство, сказал:
- Больше ничем помочь ему не сумею. Несите его в машину!…
Грунюшкина подняли на плащ-палатке, уложили в кузов на сухую траву и стружки, машина тронулась и вскоре скрылась за степным увалом.
Подавленные, в молчании, мы вернулись к дзоту. В поздних сумерках, когда ветер разогнал тучи и в просветах между облаками запрыгала, наливаясь медным сиянием, луна, мы все еще ползали по дзоту, подгоняя плиты дерна, прибивая их к почве деревянными колышками.
- Все, однако, товарищ младший лейтенант. Кажись, вытянули… - почему-то шепотом сказал мне Жигалин.
Бондиков все же услыхал:
- Че все-то? - спросил он. - А пол кто красить будет? Паровое отопление проводить? Абажур подвешивать?
- Фотокарточку бы твою сюда… В рамочке, - подключился Антюхов.
- Да его морду-личико ведь токо на два вида сымали. И то под нулевку стриженного. Не годится, - отверг Тимофей Узких.
- Грунюшкина жалко… - невпопад подал свой голосок Печников.
- А дзот-то мы, товарищ младший лейтенант, все же вытянули, - упрямо повторил Жигалин.
Я не понимал, как же это случилось? Дзот был поставлен, засыпай, замаскирован по всем правилам.
- Только дорогой ценой заплатили за это, - вздохнул Тимофей Узких.
- А в этом надо бы разобраться да кое с кого спросить: почему все так у нас получается? - сурово оказал Корзун.
- Ты что, собственно, имеешь в виду? - спросил комиссар.
- Скобы имею в виду, - ответил Корзун. - Человека случайного, которому вдруг большие права дают. А он не о деле, о своей шкуре только заботится.
- За это спросим. Будь уверен, спросим, - пообещал комиссар.
Я построил солдат. Стояли они, как всегда, плохо различимые в темноте, поеживаясь, позвякивая котелками и оружием. На фоне дальней зари тонкими жалами темнели примкнутые к винтовкам, готовые к бою штыки.
- Взвод, смир-рно! Равнение на середину! Товарищ батальонный комиссар…
- Погоди, - совсем по-домашнему, остановил меня комиссар. - Погоди… Сейчас бы выпить, ребята, по всем правилам полагалось. И песни попеть… И сфотографироваться на память. Ну, ладно… Отложим это дело маленько. Спасибо вам… Спасибо от лица службы. А теперь веди-ка людей на отдых…
Мы долго шли под звездным, широко распахнутым небом, и все в душе у меня пело и ликовало: мы вытянули этот дзот, мы сделали невозможное. И только порой вставало передо мной несчастное лицо Грунюшкина, вспоминалось все, пережитое в этот день, и где-то далеко, на самом дне памяти, всплывали слова: "дорогой ценой…" Но радость победы гасила эти слова, я был молод и не хотел думать об этом.
Три прозвища
В нашем минометном полку, прибывшем весной 1945 года к маньчжурской границе, служил солдат по фамилии Савчук. Это был сорокалетний неторопливый мужик с грубоватым лицом и спокойными голубыми глазами. Никто не знал, почему именно его назначили полковым ассенизатором. Свою работу Савчук делал серьезно, тщательно, его кургузая лошаденка, возившая "мандолину" - бочкообразную дребезжащую таратайку, была сытой, вычищенной, бойкой. И закрепленный за Савчуком кавалерийский карабин, обычно стоявший в пирамиде без употребления, старшиной всегда ставился в пример.
- Вот как надо ухаживать за личным оружием: жених, а не карабин! - говаривал старшина, подходя к Савчуку и принюхиваясь: от Савчука всегда пахло крепчайшим тройным одеколоном, который он непонятно где добывал.
Но молодые солдаты все же посмеивались над Савчуком, называли его за глаза обидным прозвищем, вкладывая в это словечко все свое презрение: уж они-то никогда бы не унизились до подобной работы. Да и кого назначат вот на такое "достойное" дело? Кто ни на что больше не способен, того и назначат!
Савчук же к работе своей относился по-мужицки ответственно, на эти насмешки не обращал никакого внимания, а по части личной гигиены, подтянутости, внешнего облика, превосходил многих. И к нему прониклись уважением даже самые заядлые насмешники-солдаты, не говоря уже о командирах, хваливших его, как передового бойца. Но однажды, по своей природной доверчивости, Савчук слегка опростоволосился и заслужил новое язвительное прозвище.
Случилось так. После скудного обеда грелись солдаты на солнышке, вспоминали довоенную жизнь, мирную свою работу. И кто-то спросил:
- А ты, Савчук, кем до армии был? Где работал?
- Я в авиации служил, - неторопливо ответил он, слегка нажав на "авиацию".
- В авиации? - удивились все. - Почему же тебя в авиацию не призвали?
- Специальность утаил, что ли? Или здоровье подкузьмило?
- На комиссии забраковали? - посыпались вопросы.
- Да кем ты был в авиации? Кем? - спросил старшина. - Авиация она тоже разнообразная штука.
- Известно кем, - ответил Савчук. - По специальности работал, как и в нашем полку…
С тех пор его стали называть "Савчук из авиации".
Когда, по приказу командования, мы перешли границу, выступив против японцев, Савчук попал в мой огневой взвод пятым номером минометного расчета - подносчиком мин. И сразу обнаружилось: Савчук всегда вовремя не только подскажет, где она, нужная вещь из амуниции, снаряжения или инструмента, но и сам подаст ее. Потеряет, к примеру, раззява-ездовый супонь, мечется, не знает, чем затянуть хомут. Савчук тут как тут:
- Да вот же она, супонь!.. - и протягивает крепкий сыромятный шнурок.
В бою под станцией Якэши мы вели огонь по японской батарее, которая сверху обстреливала горную дорогу и преграждала нашей пехоте путь вперед. Стволы минометов раскалились, зеленая краска на них плавилась, и закипала мелкими пузырьками. В грохоте выстрелов, в дыму и жаре, солдаты работали без ремней и пилоток, без карабинов, составленных в козлы рядом с траншеей. Только Савчук был и подпоясан, и пилотка сидела на нем прямо, и карабин - за спиной. Лишь вспотевшее лицо перепачкано не то копотью, не то землей, как у всех.
Неожиданно из-за кустов, позади нашей позиции, раздались выстрелы, над нами, будто кулички, просвистели стайки пуль. И сразу же был убит наш пулеметчик. Солдаты, расхватав карабины, приникли к земле, поползли к спасительной траншее. В тот же миг из-за кустов выскочили японцы и, стреляя из винтовок с примкнутыми кинжальными штыками, бросились к нам.
Но тут из окопчика по врагам ударил ручной пулемет. Кто-то бил точно и умело короткими прицельными очередями. Японцы - их было человек двадцать - залегли, так их прижал пулеметчик. Вслед за пулеметом мои солдаты, по команде, дали три залпа из карабинов, но без особого толку - японцы, невидимые, лежали в густой траве.
И по тому, как шевелилась трава, я понял: ползут. К нам ползут. То ли они пробивались из окружения, то ли на нас напала специальная диверсионная группа, но было ясно - они хотят уничтожить батарею.
Офицер, командовавший японцами, вскочил, поднимая своих в атаку, как-то странно повернулся на одной ноге и рухнул, сраженный пулеметной очередью. Я приказал приготовить гранаты, по траншее побежал к пулеметчику. И увидел напряженное лицо Савчука. Он зорко глядел в прорезь прицела, а левой рукой протирал пулеметный диск.
Не успел я ничего сказать Савчуку, как японцы с криком, с выстрелами ринулись на батарею. Длинной очередью застучал пулемет Савчука, гулко забили карабины, среди атакующих разорвались метко брошенные гранаты. Пальба, крики, грохот, взрывы и потом - тишина. Почти добежавшие до нас японцы упали, убитые наповал. А уцелевшие уползали обратно в заросли кустарника. Но и там их настигали пулеметные очереди.
Отбив нападение, мы снова повели огонь из минометов. Савчук ломиком вскрывал снарядные ящики, очищал мины от смазки, старательно подносил их к расчету, укладывая рядком на разостланной плащ-палатке. И все поглядывал на пулемет, стоящий в боевом положении.
Вскоре нам дали отбой и приказали выступить вперед. Я спросил Савчука - когда это он научился так хорошо стрелять?
- Так я же, товарищ лейтенант, еще в двадцать девятом году здесь, на войне, пулеметчиком по специальности был. Между протчим, в полку Рокоссовского. У Чжалайнора под его командой в атаку ходил…
- Что же ты молчал?
- А че говорить? Никто и не спрашивал. А как самураи по нам жахнули, да вот же он, вижу, пулемет без хозяина остался. Ну, и дал им маленько прикурить…
Савчук показал себя умелым солдатом и в других боях, которые мы вели на Хингане, прорывая укрепленные районы японцев. И когда, перед строем, командир полка вручил Савчуку Красную Звезду, наш дотошный старшина сказал:
- На Золотую Звезду Савчук пока что не тянет, а Красная ему в аккурат, по заслугам!..
И вся батарея согласилась - по заслугам!
…Через несколько лет после войны, был я тогда выпускником Литературного института, пошли мы всем курсом после экзамена в Театр сатиры. Было жарко, все хотели пить, и во время антракта в буфет набилось много народу. Бутылку лимонада мне удалось купить сразу же, а стаканов не хватало, их разобрали, и я растерянно оглядывал столики - из чего же пить?
- Да вот же он, стакан, товарищ лейтенант! - раздался позади чей-то голос.
Кто-то знакомый и позабытый, в начищенных желтых ботинках, в новеньком темно-синем костюме и брусничном галстуке, протягивал мне стакан. На лацкане алеет Красная Звезда.
- Савчук!! - вскричал я. - Ты в Москве?!
- В командировке, - неторопливо ответил он. - Все дела завершил, иду в гостиницу, чем, думаю, заняться? Да вот же он, театр! Ну и зашел…
- А какие у тебя здесь дела?
- Приехал с главным инженером за новой техникой для совхоза. Такую машину мне отвалили - загляденье! Совсем по-другому работа пойдет…
- Да кем ты в совхозе работаешь? Кем?
- По специальности работаю, как и в полку. Теперь, правда, шоферить на спецмашине буду. Эх и машина! Все, можно сказать, сама выполняет. Нажал, запустил - и пошла чесать, как пулемет. Представляете?..
После спектакля мы долго бродили по ночной Москве, вспоминали наш минометный полк, товарищей, бои на Хингане. А на другой день, провожая Савчука на Казанском вокзале, я все же спросил:
- Ну, а прозвище у тебя в совхозе есть? В народе-то как тебя называют?
Савчук смущенно усмехнулся, развел руками и как-то виновато сказал:
- Пулеметчик Рокоссовского. И растрепал же кто-то!.. Да и народ у нас в совхозе дошлый. Ох и дошлый народ, ну, все одно как у нас в батарее - дознались же как-то!
Поезд тронулся, Савчук, чисто выбритый, в новом костюме и твердой фетровой шляпе, из окна махал мне рукой. А я стоял на перроне, смотрел ему вслед и виделся мне другой Савчук - перепачканный копотью, в прямо посаженной пилотке, за пулеметом, там, на Хингане.
- Пулеметчик Рокоссовского, - негромко повторил я и медленно пошел с вокзала.
По объявлению…
1
В том послевоенном году Антонина Ивановна одиноко жила в своей маленькой узкой комнате. Бо́льшую часть ее занимали коричневый, кое-где облупившийся шкаф и покрытая атласным одеялом кровать. Атлас, правда, местами посекся, и там проглядывала серая вата. Над потертым плюшевым диванчиком висел холщовый коврик. Хозяйка на нем вышила мальчика верхом на палочке, котенка с лентой вокруг шеи и гриб-мухомор. Проход между шкафом и кроватью был столь узок, что Антонина Ивановна проносила там свою полноватую, но все еще стройную фигуру бочком.
Комната находилась в густо населенной квартире. Когда приносили счет за электричество и телефон, Антонина Ивановна больше других спорила, доказывая, что она не жжет электроплитки, что поклонников у нее нет и трепаться по телефону не с кем. Соседки знали - зарплаты Антонине Ивановне едва хватало, чтобы выкупить по карточкам продукты, уплатить за комнату, купить кое-какие мелочи, нитки для вышивания да изредка сходить в оперетту. И все же, сходясь на кухне, обзывали ее скрягой и копеечной душой. Кто-то вспоминал, что прежде она была совсем не такой, и удивлялись - как изменился человек!..
Возвращаясь с работы по пыльным, разморенным жарой улицам, Антонина Ивановна не покупала ни мороженого, ни даже газированной воды. А так хотелось! Но Антонина Ивановна крепилась.
По нескончаемо длинной лестнице она поднималась к себе на пятый этаж и тайком (делать это категорически запрещалось) включала электрическую плитку. Плитка накаливалась медленно, и картофель варился долго. Если в коридоре раздавались шаги, она торопливо прятала плитку с кастрюлей под кровать. Когда шаги затихали, Антонина Ивановна, прислушиваясь, доваривала обед.
Вечерами она забиралась на плюшевый диванчик и, накинув на плечи старую вязаную шаль, вышивала цветами и бабочками носовые платки, чинила кофточки или читала очень интересную и сильно потрепанную книгу "Тайны испанского двора".
Перед сном Антонина Ивановна заводила будильник и укладывалась в мягкую теплую постель. В матрасе тоненько звенела и замирала какая-то пружинка. Спала Антонина Ивановна беспокойно. Снился то встреченный на улице черноусый мужчина, который, как показалось, окинул ее долгим взглядом, то муж соседки Игорь Леонтьевич - блондин в полувоенном костюме, улыбавшийся ей особенно приветливо. Проснувшись, она долго лежала с открытыми глазами.
Темно и тихо было в квартире. Едва слышно журчал в коридоре электрический счетчик, да на кухне из водопроводного крана звучно падали в пустую раковину редкие капли.
Антонина Ивановна думала о том, когда же наконец кончится ее одиночество. Хотелось встретить и полюбить человека не очень еще старого и, конечно, вполне порядочного и неглупого. Только где его такого встретишь? Мужчины любят общество, а друзей у нее нет, и, кроме оперетты, и то раза два в году, она нигде не бывает. Подходит уже тридцать четвертый год, а встречи этой, может, так никогда и не будет. А как бы она заботилась о муже, если бы он появился! Она бы утюжила ему брюки, рубашки, а воротнички непременно крахмалила. По воскресеньям уезжала бы с мужем за город, в сосновый бор или к речке. А на праздники она пекла бы пироги, вешала чистые шторки, к ним приходили бы гости, как приходят к этой противной соседке Клавдии Тимофеевне… Да и в оперетту ходили бы часто!..
Однажды, возвращаясь с кошелкой для продуктов из магазина, Антонина Ивановна остановилась перед расклеенными на заборе объявлениями. За каждым из них приоткрывалась щелочка в совершенно чужую жизнь, и читать было интересно. Вот кто-то по случаю отъезда продает почти новый мраморный умывальник. Антонина Ивановна всегда обходилась и без мраморного умывальника. Но почему-то подумала: сколько же он может стоить, такой умывальник? Если не особенно большой, то вполне бы мог поместиться в ее комнате, и она бы одна спокойно умывалась, не занимая по утрам очередь в общей кухне.
Вот опытный педагог, знающий немецкий и французский языки, ищет почему-то работу с дошкольниками. Да знала бы она хоть один язык, разве такую бы искала работу? И нашла бы, будьте уверены, с иностранными-то языками!
А вот интеллигентный старик снимет комнату или угол… Старик? Если бы не старик… Хорошо бы средних лет…