Ну что ж, подумал я. Вот так все и бывает. Вот так все и бывает. Когда хорошее уже рядом, попадаешь за стол, ужинаешь, слушаешь разговоры о темных очках. Потом гаснет свет.
Машина шла хорошо, дорога была пустынна, раннее солнце просвечивало зелень деревьев. Первая сигарета дурманила голову. И хотелось не забывать грусть расставания с Франциской. Но скорость затягивала в привычную игру с дорогой, со встречными машинами, указателями и неизбежной опасностью, потому что всегда, когда сидишь за рулем, ощущаешь настороженность, и она особенным образом будоражит.
Тело хранило свежесть утреннего купания, изумрудная вода горных озер еще не выветрилась из пор и отдавала озон, которым напиталась, падая с каменных круч.
Прекрасна была природа Хорватии вокруг. Август лениво развалился среди гор, лесов и лугов. Август беззаботно щурился на раннее солнце. Он и думать не хотел о том, что рано или поздно придет сентябрь, и октябрь, и январь. Август валялся среди цветущего клевера, ромашек и глазел на строгость горных вершин вокруг долины. Ему не было никакого дела до меня. Глубокий мир лесов.
Вираж. Еще один вираж. Жжих! - мостик через ручей. Роща. Тень и свет на ветровом стекле. Вжжих! - встречная машина. Опять вираж. Стадо баранов, бредущее вдоль правой обочины. Дисциплинированные бараны второй половины двадцатого века. Можно не бояться, что какой-нибудь молодой баран метнется на шоссе.
Девчонка лет пятнадцати позади стада с длинным бичом в руках.
Бич взлетает над ее головой и косо падает поперек шоссе, под колеса машины.
Близко проносится озорное лицо. Она хохочет. Ей весело кидать бич под колеса встречных машин. Еще несколько секунд в зеркальце видно стадо баранов и девчонку. Она машет рукой.
Прощай, Франциска. Дорожные встречи чаще бывают грустными. Но дорога сама потом вылечивает грусть - до обидного быстро. И все-таки как грустно, что я хотел, чтобы ничего не вышло. Как это грустно, как это грустно...
Как я не написал статью об арктическом туризме и что из этого вышло
После возвращения домой я отправился в командировку. Маршрут: Архангельск - Соловки - Дудинка - Игарка - Мурманск. Отправитель: "Литературная газета". Аванс: восемьдесят пять рублей. Цель командировки: принять участие в первом арктическом туристском рейсе теплохода "Вацлав Воровский" и описать виденное, как всегда, правдиво и талантливо.
Шестого сентября прибыл в Архангельск с пишущей машинкой "Эрика" в чемодане.
Когда чемодан вышвырнули из самолета на бетон аэропорта, "молнии" лопнули.
Я давно знаю, что на Севере с вещами случаются неожиданности. Четырнадцать лет назад я был молодым, блестящим, проворным флотским лейтенантом, но мой чемодан в Мурманске переехал маневровый паровоз. В чемодане был кортик. Он числится за ВМС до сих пор, потому что я еще не знал, что по любому поводу нашей жизни следует составить акт при двух свидетелях. Теперь я об этом знаю, однако амортизация сердца и души уже велика - акт на лопнувший чемодан я не составил. Перевязал чемодан брючным ремнем и поехал в местную газету отмечать командировку.
Известно, что интеллигентный человек, оставшись без брючного ремня или подтяжек, сразу превращается в гопника. Потому эти вещи в милиции отбирают первыми.
Я чувствовал себя неловко в редакции газеты. А там еще сидел столичного, лощеного вида мужчина и орал по телефону в Москву:
- Белоснежный! Понимаете, бе-ло-снеж-ный! Да-да! Как чайка! Птица такая, птица! Белоснежный, как чайка, лайнер "Вацлав Воровский" застыл у причала... Повторите!..
Я представился, придерживая брюки.
- Еще один корреспондент! - всплеснула руками секретарша.
- А что, нас уже много?
- Журнал "Турист", "Вечерняя Москва", "Неделя"...
Я не собирался показывать, что "Литературка" способна бояться конкурентов. А на деле совсем скис, потому что выступал в роли спецкора второй раз в жизни. Кроме того, никакой я не газетчик. Я боюсь людям вопросы задавать. Слишком я деликатен, скромен и не уверен в себе, чтобы лезть в души людей выспрашиваниями. Я обычно на тонком лиризме выезжаю, на самоанализе и пейзажах.
Мы познакомились со столичным коллегой, и он повел меня на причал. По дороге рассказал, что приехал вчера, в море никогда раньше не был, но уже начал работать над подвалом "Спасите наши души".
- Чур, не воровать! - сказал коллега. - Это расшифровка сигнала бедствия!
Я был зол на расползающийся чемодан и сказал, что SOS есть SOS, никаких там душ нет, все это выдумки и ерунда; пусть коллега лучше поможет мне тащить вещи. И он помог, и я ему был благодарен. Но потом, уже в рейсе, он так надоел мне куриными темами подвалов и глупыми вопросами, что разок пришлось выгнать его из каюты.
На белоснежном лайнере я прошел к чифу, то есть старшему помощнику капитана, и представился. От чифа на судне зависит все. Капитаны витают слишком высоко над грешной землей и святым морем, чтобы от них была реальная помощь в судовом быту. Это я пишу для всех спецкоров "Литературки", делюсь опытом.
Естественно, что я получил в полное распоряжение двухместную каюту, а коллеги остались в таких каютах по двое. И это вызвало ко мне нездоровый интерес. Но когда коллеги узнали, что я на командировку получил восемьдесят пять рублей, то утешились.
Я распаковал чемодан. "Эрика" оказалась разбитой вдребезги.
Это был удар ниже пояса. Если настоящий, хороший писатель привыкает создавать образы на машинке, у него вырабатывается отвращение к перу и карандашу.
Туристы весело шумели за окном каюты, собирались к Ломоносову. За оградой причала я видел Петра Первого. Вокруг Петра мальчишки играли в войну, лупили друг друга вырванными с корнем подсолнухами. Булькала Северная Двина.
- Надо, надо было составить акт! - твердил я. - Когда ты научишься, дубина, жить по человечески?
Седьмого сентября стали на якорь у Соловков.
Было объявлено, что для доставки туристов на острова еще позавчера из Кандалакши вышел специальный катер. Это мне не понравилось. Знаю я эти катера из Кандалакш, Пинег и т. д. Здесь работает невозмутимый народ - поморы. Они никогда никуда не торопятся. И я отправился к старпому на разведку.
Чиф сидел грустный. Перед ним грустно стоял боцман. Боцмана звали "дракон". Это был самый здоровенный из всех боцманов-драконов, каких я видел.
- Придет катер-то? - спросил я чифа.
- Исчез без вести, - сказал чиф и слабо ругнулся, глядя в окно на зеркально штилевое море.
Дракон тяжко вздохнул. Ему, очевидно, предстояло возиться со спуском на воду судовых плавсредств и самому переправлять туристов в монастырь.
- Подождем до обеда? - спросил дракон с надеждой.
- Подождем, паренек, - обреченно согласился старпом.
На каждом судне бытует особо любимое обращение друг к другу в нестрогое время. На "Вацлаве Воровском" таким словом было "паренек".
Помню, на "Вытегре" все звали друг друга "организм". Боцман являлся ко мне и говорил: "На покраску корпуса надо пять организмов". Я отвечал: "Больше трех организмов дать не могу". На одном рыболовном траулере главным обращением было "сундук с клопами". Штурман кричал с мостика: "Когда этот сундук с клопами флаг спустит?" Сундук с клопами, то есть подвахтенный матрос, бежал куда следовало и спускал флаг.
Часто употребляется слово "волосан". Раньше оно имело оскорбительное значение. Рыбаки плавали на угле, мылись соленой водой, не стриглись весь рейс и возвращались в родной порт обросшие волосами, грязные и дикие. Отсюда и "волосан". Теперь рыбаки возвращаются чистые, наглаженные, оскорбительный оттенок обращения забыт.
"Волосан" употребляется с различными прилагательными. Например: "тропический волосан", "шестигранный волосан", "лошадиный волосан", "восьмиугольный волосан" и т. д.
Туристы, которые с раннего утра торчали на палубе, обвешанные фотоаппаратами, в сапогах и меховых шапках, часикам к одиннадцати стали возвращаться в каюты. Катера из Кандалакши не было.
И здесь, взамен Соловецких островов, было объявлено другое мероприятие: демонстрация кинокомедии "Тридцать три".
Я вздрогнул от гордости, ибо принадлежал к авторам этой комедии.
Я очень хороший писатель, поэтому никогда не вижу своих книг в руках трамвайных пассажиров. Очевидно, меня читают в интимной, домашней обстановке, чтобы как следует сосредоточиться. Вообще-то я еще не встречал человека, который бы слышал мою фамилию. Это потому, что вокруг меня много завистников.
И я занялся кинематографом. Бессмертный зверино-морской фильм "Полосатый рейс" - моя работа, хотя, как и всегда, соавторы мешали мне раскрутить талант на полную катушку. Единственная современная трагедия, попахивающая Шекспиром, - "Путь к причалу" - испорчена композитором Андреем Петровым и поэтом Поженяном. Они сочинили популярную песню с художественным свистом. Чтобы заставить человека вспомнить трагедию, мне приходится говорить: "Помните, там есть песня: "... друг мой - третье мое плечо - будет со мной всегда..."" - "А! - говорит зритель. - Как же! Помню!"
Действительно, попробуй такое забыть - третье плечо! Из какого места оно произрастает?
После демонстрации на "Воровском" фильма с голым Евгением Леоновым в главной роли я кое что предпринял для того, чтоб туристы узнали, что я есть я. Через денек ко мне прибыла делегация и умаслила душу просьбой выступить в цикле "Интересные люди среди нас".
Один интересный молодой человек - кандидат математических наук - уже выступал в цикле. Я присутствовал. И узнал, что Вселенная расширяется, но молодой кандидат еще не знает, откуда, куда и зачем она это делает. Встречались мы и с дамой, которая ездит по Европе и собирает коллекцию чемоданных наклеек.
Я уже говорил, что страдаю застенчивостью, деликатностью и т. д. Но тоже выступил, рассказал несколько баек о якобы случившемся при съемках.
Кино настолько таинственная вещь, что даже умные люди верят, например, мне, когда я вру, что у дрессировщицы тигров Маргариты Назаровой был огромный удав и он вылез из клетки, а дело было в поезде. И вот удав переполз из своего вагона в вагон-ресторан, по дороге замерз и в ресторане, чтобы согреться, обвился вокруг титана с кипятком, раздавил бак, обварился какао и поднял нездоровую возню и гам. Поезд остановили стоп-краном. Маргарита вбежала в ресторан, размотала удава с бака и т.д.
Ну скажите, как может змея открыть четыре двери на переходных площадках вагонов? А ведь никто не сомневается, никто никогда не дал мне затрещины, слушают с таким напряжением, что стыдно потом из бюро пропаганды деньги получать... Кино - самый массовый психоз из всех.
"Это правда, что Алла Ларионова ушла к Иву Монтану, а Николай Рыбников и Симона Синьоре повесились?"
Отвечаешь и на такой вопрос, потому что наш зритель лучший в мире и его надо любить и уважать.
Но самые ужасные вопросы - это когда ты уже пальто надел, а тебя в дверях хоп - с боков под локотки - и в теорию киноискусства. Это зрители-киноведы, серьезные знатоки, им на личную жизнь Клаудиа Кардинале и на твою наплевать.
Среди туристов оказалось двое таких. Фамилия одного была Лисица, другого - Щегл.
Они поймали меня в баре и сели по бокам, представились, потом Лисица сказал:
- Любая фантастика, уважаемый автор, научная или там ненаучная, абстрагируясь в ирреальное, иносказательное, полезна, очевидно, тем, что позволяет четче прояснить суть процессов реальной действительности. Вы согласны?
- Это вы о "Тридцати трех" или о "Полосатом рейсе"? - спросил я и вспотел.
- Да, - сказал Щегл многозначительно. - О "Тридцати трех ".
Тогда я объяснил, что не являюсь профессиональным физиком-теоретиком и прошу перевести вопрос на русский, обыкновенный язык.
- Мы хотим спросить о положительном нравственном кредо, - перевел Лисица. - Должно быть в художественном произведении положительное нравственное кредо?
Я сказал, что если они признают произведение художественным, то в нем, следовательно, уже есть положительное кредо. И вспотел еще сильнее, потому что не люблю таких слов, как "кредо".
- Вам не кажется, что разрушительный пафос сатирического осмеяния потенциально должен быть наполнен пафосом утверждения? - спросил Щегл, холодно и пронзительно глядя мне в лоб. Он не мог перейти от физических понятий - "потенциал", например, - к русскому языку.
Я смутился и пробормотал что-то о необходимости Щедриных.
- Они необходимы, - согласился Лисица. - Но не кажется ли вам, что, занося гневный бич сатиры, нужно тридцать три раза отмерить?
Я с детства знал от бабушки, что отмерять надо семь раз. Так гласит народная мудрость. Но Лисица и Щегл хотели отмерять почти в пять раз больше, нежели русский народ.
И я чего-то испугался, ощутил почему-то дрожь в коленях. И по привычке свалил все грехи на соавторов, благо те были далеко. Я сказал, что мерил тридцать три раза, а вот соавторы совершенно разболтались, распустились, потеряли самоконтроль, дисциплину. И один - лауреат Ленинской премии - отмерил всего пять раз. А другой - заслуженный деятель искусств - вообще докатился до того, что отмерил четыре с половиной раза.
- Нам не было смешно, когда мы смотрели фильм, - сказал Щегл.
Я сказал, что юмор прикрывает непонимание чего-либо. Когда соединяют контрасты в единое целое - ставят толстого Санчо рядом с тощим и длинным Дон-Кихотом, - нам почему-то делается смешно. Нерешенные противоречия, объединенные под одной крышей, комичны. Маркс сказал, что человечество, смеясь, прощается со своим прошлым, в котором оно совершало ошибки, путалось в противоречиях, делало глупости. Юмор - здоровое предчувствие скорого решения противоречий. Кинокомедию нельзя сделать без юмора. Если у нас мало смешных комедий, значит, у нас мало юмора. Если у нас мало юмора, значит, нам все ясно, противоречия разрешены, глупости исчезли. И этому следует только радоваться. Когда люди чему-либо радуются, они почему-то тоже смеются. Так смейтесь, граждане! На кой черт вам комедии вообще?
Лисица и Щегл смеяться не стали.
Но в волнах разрастающейся вокруг меня кинославы этот разговор скоро забылся.
Коллеги-журналисты передавали в эфир статьи, очерки и подвалы о подъеме специального туристского флага, о свинцовых волнах Баренцева моря, о льдах Карского. А я все общался с любителями кино и отвечал на вопросы, терял скромность, забывая величайшее изречение творца теории относительности: "Юмор и скромность создают равновесие".
Знаете вы, что такое слава? Нет, вы не знаете. Это знает только Евтушенко и я, хотя моя слава распространялась на сто двадцать метров в длину и на двадцать в ширину - таковы размеры теплохода "Воровский". Уйти в тень от славы, сжаться в маленький, незаметный, серенький комочек, уехать куда-нибудь в глушь, в Саратов, как постоянно делает это наш знаменитый поэт, я не мог, потому что, как моряки говорят: "Судно по суху не обойдешь и на лошади не объедешь".
Слава возбуждает. Чтобы погасить возбуждение, я пил коньяк. Но когда выпьешь, уже не до писания статей в "Литературку".
Короче говоря, очнулся я, когда "Воровский" швартовался в Диксоне. Судовые динамики дружно ревели: "Четвертый день пурга качается над Диксоном..."
Шел дождь.
Отсюда диктор Всесоюзного радио когда-то начинал перечислять температуру нашей великой страны. Должен сообщить, что купцу Оскару Диксону такая честь никогда не снилась. Он тихо, мирно жил в Швеции и здесь даже близко не был, но давал деньги Норденшельду. А Норденшельд назвал бухту именем благодетеля.
Я вылез на палубу и увидел знакомые низкие сопки, тусклые низкие тучи, штабеля угля в порту, тяжелые силуэты ледоколов "Капитан Мелехов" и "Капитан Белоусов" на рейде, главный причал, возле которого мы ошвартовались, краны и маленький заливчик за причалом.
Тринадцать лет назад я пытался укрыть судно в этом заливчике. Шторм сатанел тогда над Диксоном. Шторм взасос, как говаривал Пастернак.
Я плохо выбрал место стоянки, и судно сорвало с якорей. И я было завел его в заливчик, но портовой диспетчер выгнал оттуда. Разворачиваясь против ветра, я дал машине самый полный ход, чтобы побольше швырнуть стремительной воды на руль и вывернуться. Но врезал в причал. Как я был несчастен тогда, как устал, как был одинок...
Стоя на застекленной пассажирской палубе лайнера - спецкор "Литературки", - я думал о своем прошлом с завистью. Грусть несбывшихся мечтаний была во мне. Портальный кран вытаскивал из носового трюма белоснежного лайнера ящики с пивом. И грузчики дрожали крупной дрожью, ожидая, когда бутылки окажутся в их заскорузлых руках. О, пиво в Арктике! Какая это радость и удовольствие, какое духовное приобщение к цивилизации!
Туристы альпинистской цепочкой удалялись в поселок, добросовестно месили тундру, мокрую угольную пыль, грязь сапожками, ботинками, галошами, ботами и ботиками.
Я глядел на туристов и думал о том, что наименования женской милой непромокаемой обуви и судна, положившего начало российскому флоту - "Ботик Петра Великого", - одинаковы. Вот как тесно увязаны в нашей истории женщины, флот и русская грязь. А еще я поймал себя на мысли, что с каждым посещением Диксона удаляюсь от причала все на меньшее расстояние. Году в пятьдесят третьем я весело шагал через весь поселок в барак-клуб танцевать падекатр с рыбачками - ловцами белух. Других танцев тогда не танцевали. Потом навещал только столовую: рядом со столовой была щель, в щели канистры спирта и две бочки воды - из одной разбавляли спирт, в другой полоскали кружки. Над бочками висел плакат: "Не пей сырой воды!" Потом ввели сухой закон, и я стал ходить только до почты. Потом - до могилы Тессема. Тессема я навещаю и теперь.
Норвежские матросы Тессем и Кнудсен были отправлены Амундсеном с Таймыра на Диксон с почтой. Им предстояло пройти девятьсот километров. Через два года на мысе Стерлегова обнаружили остатки костра, в костре - консервные банки, сломанный нож, гильзы, обуглившийся человеческий труп. Останки принадлежали Кнудсену.
Тессем не дошел до полярной станции Диксона четыре километра. Почту он бросил всего в восьмидесяти километрах - два пакета по двадцать фунтов каждый. Документы были в непромокаемой обертке и сохранились.
От ворот порта до могилы Тессема метров четыреста.
К гранитной глыбе прислонен якорь, вокруг якорные цепи.
И я навещаю Тессема. Я знаю, что он видел огни зимовья, когда оступился, сорвался в неглубокую расщелину и не смог уже подняться. Кем считать его, думаю я, глядя на льдины, севшие на камни под береговым откосом за могилой, - победителем или побежденным?
И в этот раз я навестил норвежского матроса, рассказал, что скоро его капитан Амундсен, исчезнувший без следа в океане, воскреснет на экранах в фильме о спасении Нобиле. И что фильм будет правдивый, хороший, потому что сценарий написал старый полярник Юрий Нагибин, а снимает фильм отчаянный воздухоплаватель Калатозов, который одинаково хорошо знает и Кубу, и Северный полюс...
Навестив Тессема, я было зарулил обратно на лайнер, но вспомнил о восьмидесяти пяти рублях. Сознание долга - главное мое человеческое качество. Рубли надо было отрабатывать, собирать материал, делать обобщения. И я побрел по главной улице Диксона... и вдребезги простыл.
Гриппозное состояние характерно тем, что все видишь и черном свете. Простой насморк стоил Наполеону в конечном счете головы.