– Дело Селланро – да, вот оно, вернулось из департамента. Они там запрашивают разные сведения, ведь все это настряпал ваш Гейслер, – сказал ленсман. – Королевский департамент желает знать, нет ли на твоем участке больших и особенно богатых морошковых болот. Есть ли строевой лес? Нет ли руд и разных металлов в окружающих горах? В деле упоминается про большое горное озеро, есть ли в нем рыба? Правда, Гейслер привел кое-какие данные, но он ведь такой человек, что на него нельзя положиться, мне приходится все проверять после него. Я приеду на твой участок, в Селланро, при первой же возможности, и все осмотрю и произведу оценку. Сколько туда миль?
Королевский департамент требует настоящего межеванья, и, разумеется, нам придется его произвести.
– Это трудно будет раньше второй половины лета, – сказал Исаак.
– Как-нибудь уж придется. Мы не можем оттягивать ответ департаменту до конца лета. Я приеду на днях. Заодно придется продавать от имени казны пахотный участок другому человеку.
– Не тому ли, что хочет купить место на полдороги от меня.
– Не знаю, может быть. Это здешний человек, мой таксатор, мой понятой.
Он просил разрешения на покупку у Гейслера, но Гейслер отказал и ответил, что он не может обработать даже двухсот аршин! Тогда человек этот сам написал амтману и теперь это дело перешло для отзыва ко мне. Ох уж, этот мне Гейслер!
Ленсман Гейердаль приехал к новоселам вместе с оценщиком Бреде; они промокли в болотах, и промокли еще больше, когда пришлось обходить границы по тающему весеннему снегу в горах. В первый день ленсман проявлял большое усердие, но на второй двигался утомленно и по большей части стоял под горой и только покрикивал, да показывал. Не было уже речи о том, чтоб "исходить горы вдоль и поперек", – а морошковые болота, – сказал он, – будут самым тщательным образом обследованы на обратном пути.
Департамент наметил много вопросов, должно быть, опять по какой-нибудь таблице. Единственный толковый вопрос был о лесе. Строевого леса, действительно, было немного, и он рос на участке Исаака, но продажного строевого леса не было, разве что для домашнего употребления. Но даже если б и был здесь строевой лес, кто мог бы его доставить за столько миль? Для этого надо быть таким мельничным жерновом, как Исаак, который в течение зимы свозил по нескольку бревен в село и получал в обмен доски и тес.
Оказалось, что замечательный этот Гейслер представил доклад, которым никак нельзя было пренебречь. И вот новый ленсман старался поймать его и найти какую-нибудь ошибку, но, в конце концов, бросил. Он только чаще, чем Гейслер, советовался со своим спутником и оценщиком, и считался с его словами, а оценщик, должно быть, переменился и усвоил себе другую точку зрения с тех пор, как сам сделался покупателем казенных земель.
– А какая по-твоему, должна быть цена? – спросил ленсман.
– Пятьдесят далеров за глаза для всякого, кто захотел бы купить, – ответил оценщик.
Ленсман изложил это в затейливых словах. Гейслер писал: "Владельцу придется платить ежегодный налог, и он не видит возможности уплатить, в качестве покупной цены, больше пятидесяти далеров, с рассрочкой на десять лет. Казна вольна или согласиться на его предложение, или лишить его земли и плодов его труда".
Гейердаль написал: "Покупщик почтительно ходатайствует пред высоким департаментом о разрешении сохранить за собой землю, которая не принадлежит ему, но в которую он вложил значительный труд, за цену 50 – пятьдесят – специедалеров, уплачиваемых в сроки по благоусмотрению департамента".
– Я думаю, мне удастся оставить за тобой участок, – сказал ленсман Гейердаль Исааку.
Глава VI
Сегодня старого быка уводят со двора. Он превратился в сущее чудовище, да и содержать его стало чересчур дорого; Исаак решил свести его в село, сбыть кому-нибудь и привести вместо него подходящего молодого быка.
Затеяла это Ингер, и Ингер-то, конечно, знала, что делала, выпроваживая Исаака из дому именно сегодня.
– Если уж идти, так ступай сегодня, – сказала она. – Бык откормлен, весной на кормленную убойну хорошая цена, его можно отправить в город, а там платят страсть какие цены.
– Да, да, – ответил Исаак.
– Вот только, не кинулся бы он на тебя, дорогой.
На это Исаак ничего не ответил.
– Впрочем, он целую неделю был на воле, огляделся и приобвык немножко.
Исаак молчал. Но заткнул за пояс большой нож и вывел быка.
Ну уж и бык, здоровенный и страшный, бока у него тряслись на ходу. Ноги короткие, когда он бежал, то ломал кустарники грудью, чисто паровоз. Шея толстая до уродства, в этой шее жила слоновая сила.
– Только бы он на тебя не кинулся, – сказала Ингер. Исаак ответил, помолчав:
– Ну, что ж, тогда я заколю его дорогой и снесу мясо. Ингер села на крыльце. Ее мучили боли, лицо было воспаленное, она держалась на ногах до ухода Исаака; но вот он скрылся в лесу с быком, и Ингер могла теперь стонать без опасений. Маленький Елисей спрашивает:
– Маме больно?
– Да, больно.
Он передразнивает мать, хватается за спину и стонет. Малютка Сиверт спит.
Ингер ведет Елисея с собой в горницу, сажает на пол и дает игрушек, а сама ложится в постель. Пришел ее час. Она все время в полном сознании, следит за Елисеем, бросает взгляд на стену, смотрит который час. Она не кричит, почти не шевелится; во внутренностях ее происходит борьба, бремя внезапно выскальзывает из нее. Почти в ту же минут она слышит незнакомый крик в своей постели, тоненький жалкий голосок, и уж не может оставаться спокойной, а встает и смотрит на постель. Что же она видит? Лицо ее мгновенно становится серым и теряет всякое выражение, всякий смысл.
Раздается стон, какой-то неестественный, невозможный, словно задушенный вой, вырывающийся из самого нутра женщины.
Она опускается на постель. Проходит минута, но нет ей покоя, слабый писк на постели становится громче, она снова приподнимается и смотрит – О, Господи, хуже нельзя и придумать, пощады нет – ребенок в довершение всего девочка!
Исаак отошел от дому, может быть, с полмили, едва ли миновал час после его ухода со двора. В течение десяти минут дитя было произведено на свет и убито…
Исаак вернулся на третий день, ведя на привязи тощего молодого быка, едва передвигавшего ноги; оттого путь и был так долог.
– Ну, как все обошлось? – спросила Ингер, хотя и сама была очень слаба и больна.
Все обошлось сносно. Бык взбесился на последней полмиле от села, Исааку пришлось привязать его и сбегать за помощью. Когда он вернулся, оказалось, что бык порвал привязь, и его целый час не могли найти. Ну да все устроилось, торговец, скупавший мясо для города, заплатил хорошо.
– А вот и новый бык, – сказал Исаак, – пусть дети подойдут и посмотрят!
Все с тем же интересом к каждому новому животному, Ингер осмотрела быка, ощупала его, испросила о цене; маленького Сиверта посадили ему на спину.
– А мне жалко старого быка, – сказала Ингер, – он был такой гладкий и умный. Хоть бы уж они зарезали его как следует!
Дни были посвящены обычной рядовой работе, скотина гуляла на воле, в пустом хлеву прорастал в ящиках и лукошках картофель, предназначенный для посадки. В этом году Исаак посеял ячменя больше прежнего и приложил все усердие, чтоб хорошенько запахать его в землю, разбил грядки для моркови и репы, а Ингер посеяла семена. Все шло по-старому. Некоторое время носила на животе торбу с сеном, чтоб казаться толще, постепенно она уменьшала количество сена и наконец бросила торбу. В конце концов, Исаак заметил и с удивлением спросил.
– Что же это, разве нынче ничего не будет?
– Нет, – ответила она, – не будет.
– Ну. Отчего же?
– Так уж пришлось. Ты что же, Исаак, думаешь распахать все, сколько от нас видно!
– Скинула, что-ли? – спросил он.
– Да.
– Так. А сама-то ты не хвораешь?
– Нет. Я все думаю, хорошо бы нам завести свинью.
Неповоротливый умом Исаак ответил спустя минуту:
– Да, свинью. Я и сам подумываю о ней каждую весну. Но покамест у нас не будет много картошки, да еще полоски ячменя, нам ее не прокормить.
Посмотрим, что бог даст нынче.
– А уж как хорошо бы иметь свинью!
– Да.
Дни проходят, побрызгивает дождь, нивки и луг чудесно зеленеют, нынче будет урожай! Мелкие и крупные события сменяются одно за другим, это – еда, сон и работа, это – воскресенья с умыванием лица и расчесыванием волос.
Исаак сидит в новой красной рубахе, вытканной и сшитой Ингер. Но вот, ровная жизнь потревожена крупным происшествием: одна овца с ягненком затерялась где-то в скалах, остальные овцы пришли домой вечером, Ингер сейчас же хватилась двух пропавших, Исаак отправляется на поиски. И первая мысль Исаака, раз уж случилась беда, хорошо, что она случилась в воскресенье, и ему не нужно отрываться от работы. Он ищет много часов, выгон огромный, он ходит и ходит; дома все в волненьи, мать успокаивает детей короткими словами: две овцы пропали, тише, вы! Все принимают участие в тревоге, все маленькое общество, даже коровы понимают, что происходит что– то необычное, и мычат, потому что Ингер по временам выходит во двор и громким голосом кричит по направлению к лесу, хотя скоро уж ночь. Это целое событие в пустыне, несчастье для всей коммуны. Уложив детей спать, Ингер тоже отправляется на поиски. Изредка она аукает, но не получает ответа, должно быть, Исаак зашел очень далеко.
Господи, куда же это девались овцы, что с ними приключилось? Уж не медведь ли задрал их? А может волк забежал из Швеции или Финляндии? Ничего подобного. Когда Исаак находит овцу, оказывается, что она завязла в расщелине, у нее переломана нога и распорото вымя. Должно быть она попала в расщелину давно, потому что, хотя и поранена довольно сильно, выщипала траву кругом себя до самой земли. Исаак поднимает овцу и вытаскивает ее из расщелины, она сейчас же начинает щипать траву. Ягненок тут же принимается сосать мать, и раненому вымени сущее лекарство, что оно опрастывается.
Исаак набирает камней и заваливает опасную расщелину, предательскую расщелину; не придется ей больше переламывать овцам ноги! Исаак носит ременные подтяжки, он снимает их, обвязывает ими овцу, притянув порванное вымя. Потом вскидывает овцу на плечо и идет домой. Ягненок бежит следом.
А дальше? Лучинки и просмоленные тряпки. Через несколько дней овца начинает лягаться больной ногой, потому что рана затягивается, излом срастается. Так все и налаживается – до какого-нибудь нового происшествия.
Повседневная жизнь, события, целиком наполняющие новоселов. О, – это вовсе не мелочи, это судьба, сама жизнь, от этого зависит счастье, радость, благополучие.
В промежуток между полевыми работами Исаак обтесывает новые бревна, которые лежат у него, сложенные в кучу, наверное, опять что-нибудь задумал.
Кроме того, выламывает подходящие камни и приносит во двор; натаскав достаточно камней, складывает их грядкой. Будь это год тому назад, или около, Ингер заинтересовалась бы и стала бы добиваться, что такое затевает муж, но теперь она большей частью занималась своим делом и не задавала никаких вопросов. Ингер работает так же усердно, как и прежде, держит в порядке дом, детей и скотину, но она начала петь, чего раньше за ней не водилось; учит Елисея вечерним молитвам, этого раньше тоже не было, – Исааку не хватает ее вопросов. Ее любопытство и похвалы делали его счастливым и таким необыкновенным человеком, теперь она проходит мимо и не замечает, что он убивается на работе. – Должно быть, она все-таки расстроилась в последний раз! – думает он.
Опять приходит в гости Олина. Будь все как в прошлом году, ее встретили бы с радостью, нынче не то. Ингер с первой же минуты встречает ее недружелюбно; неизвестно, по какой причине, Ингер относится к ней враждебно.
– А я-то думала, что опять попаду кстати, – деликатно сказала Олина.
– Как так?
– Да ведь надо бы крестить третьего. Разве нет?
– Нет, – ответила Ингер, – ради этого тебе не стоило беспокоиться.
– Ну. Вот оно что!
Олина начинает расхваливать мальчиков, как они выросли, какие стали хорошенькие, Исаака, который распахал столько земли и опять как будто что– то строит – просто чудеса, другого такого двора и не найти! Скажи ты мне, что это такое он строит?
– Этого я тебе не могу сказать, спроси у него самого.
– Нет, – сказала Олина, – это мне неудобно. Я только хотела посмотреть, как вы все здесь поживаете, потому что это для меня большая радость и облегчение. Ну, про Златорожку я не стану и спрашивать и поминать, она попала, куда следовало! Проходит некоторое время в дружной болтовне, и Ингер уже не так сердита. Когда часы на стене отбивают свои гулкие удары, у Олины на глазах выступают слезы, она никогда в жизни не слышала такого боя – чисто орган в церкви! Ингер снова преисполняется щедростью и великодушием к своей бедной родственнице и говорит:
– Пойдем в клеть, я покажу тебе свою тканину! Олина остается весь день.
Она разговаривает с Исааком и расхваливает все его дела.
– Я слыхала, что ты откупил по миле во все стороны, неужто нельзя было взять задаром? Кто это тебе позавидовал?
Исаак слышит похвалы, которых ему так недоставало, и опять чувствует себя человеком:
– Я откупил у правительства, – отвечает он.
– Ну да, ну да, только оно могло бы не обдирать тебя так, это самое правительство! Что это ты строишь?
– Не знаю. Так пустяки.
– И все-то ты строишь! У тебя крашеные двери и часы с боем на стене, должно быть, строишь чистую избу?
– Будет тебе врать! – отвечает Исаак. Но он польщен и говорит Ингер:
– Сварила бы ты кашки на кислом молоке для гостьи.
– Нету, – отвечает Ингер, – я только что сбила масло.
– Я не вру, я женщина простая и только так, спрашиваю, – спешит ответить Олина. – Ну если это не чистая изба, тогда это огромный амбар для всего твоего добра. У тебя и поля и луга, и все у тебя, чисто в Библии, течет молоком и медом.
Исаак спрашивает:
– А каковы виды на урожай в наших местах?
– Да ничего себе. Если Господь не спалит его и нынче, прости мои согрешенья! Все в Его воле и власти. Но такого замечательного урожая, как у вас здесь, в наших местах нигде и в помине нет, куда там!
Ингер расспрашивает про других своих родных, в особенности про дядю Сиверта, окружного казначея, он гордость семьи, у него и сети, и невода, он уж и сам не знает, что ему делать со всем своим богатством. Во время этого разговора, Исаак отходит все дальше на задний план, и его новые строительные затеи забываются. И вот он говорит, наконец:
– Ну, уж раз тебе непременно хочется знать, Олина, так я пытаюсь построить небольшой овин с молотильным током.
– Так я и думала! – отвечает Олина. – Люди, которые настоящие, всегда обдумывают все и наперед и назад, и все держат в голове. Речь, понятно, не о горшке и не о кружке, которые не ты выдумал. Так ты говоришь – овин с током?
Исаак – взрослый ребенок, он не выдерживает лести Олины и попадается на удочку.
– Что касаемо до нового строения, то в нем будет ток, так я себе наметил в мыслях, – говорит он.
– Ток! – восторженно произносит Олина и качает головой.
– На что же нам ячмень в поле, когда его нельзя обмолотить?
– Вот это самое и я говорю: ты все обмозговываешь у себя в голове.
Ингер снова нахмурилась, беседа между мужем и гостьей видимо раздражает ее, она неожиданно говорит:
– Каши на кислом молоке! Где же я тебе возьму кислого молока? Уж не в речке ли?
Олина чует опасность:
– Ингер, дорогая, Господь с тобой, о чем ты говоришь? Не говори ты о каше на кислом молоке и не поминай про нее! Это мне-то, которая побирается по дворам!
Исаак сидит некоторое время молча, потом говорит:
– Нет, что же это я расселся, когда мне надо ломать камни для стены!
– Да уж, не мало камней надо на такую стену!
– Камней то? – отвечает Исаак. – Да сколько ни таскай, все, словно, мало!
По уходе Исаака между обеими женщинами воцаряется больше согласия, у них столько разговоров о деревенских делах, часы бегут. Вечером Олине показывают, как разрослось стадо, три коровы с быком, да два теленка, да множество коз и овец.
– Когда же этому конец? – вопрошает Олина, возводя глаза к небу.
Она остается ночевать.
Но на следующий день уходит. Ей опять дают с собой узелок, и так как Исаак работает на каменоломне, она делает небольшой крюк, чтоб не попасться ему на глаза.
Через два часа Олина возвращается в усадьбу, входит в горницу и говорит:
– Где Исаак?
Ингер стоит и стирает. Она знает, что Олина должна была пройти мимо Исаака и детей, которые находятся в каменоломне, и сейчас же чует беду:
– Исаак? На что тебе Исаак?
– На что! Да ведь я с ним не попрощалась. Молчание. Олина вдруг опускается на скамью, словно ноги не хотят держать ее. Всем своим видом, особенно своим полуобморочным состоянием, она точно умышленно говорит о чем– то необычайном.
Ингер не в силах больше сдерживаться, лицо ее полно бешенства и страха, она говорит:
– Ос-Андерс принес мне от тебя поклон. Нечего сказать, хороший поклон!
– А что?
– Зайца.
– Что ты говоришь? – с удивительной кротостью спрашивает Олина.
– Не смей отпираться! – кричит Ингер, дико сверкая глазами. – Я заткну тебе глотку вальком! Вот тебе!
Неужели она ударила? Ну да. И когда Олина от первого удара не падает, а, наоборот, вскакивает и кричит:
– Берегись! Я знаю, что я про тебя знаю! – Ингер снова колотит вальком и валит Олину на пол, подминает под себя, давит коленками.
– Что ж, ты хочешь на смерть убить меня? – спрашивает Олина. Прямо над собой она видела ужасный рот с заячьей губой, высокую крепкую женщину с тяжелым вальком в руке. У Олины тело горело от ударов, текла кровь, но она продолжала визжать и не сдавалась:
– Ну, ты хочешь убить меня!
– Да – убить, – отвечает Ингер и опять ударяет. – Вот тебе. Я тебя забью до смерти.
Она совершенно уверена: Олина знает ее тайну, остальное ей безразлично.
– Вот тебе по рылу!
– Рыло? Это у тебя у самой рыло! – простонала Олина. – Господь сам вырезал на твоем лице крест!
Справиться с Олиной трудно, очень трудно, Ингер поневоле перестает бить, удары ее ни к чему, они только утомляют ее саму. Но она грозит – тычет вальком прямо в глаза Олине, она задаст ей еще, еще, так что она и своих не узнает!
– Где у меня косарь, вот я сейчас покажу тебе! Она встает, как бы затем, чтоб достать нож-косарь, но уж главный пыл ее прошел, и она только ругается.
Олина поднимается и садится на скамейку, с желто-синим распухшим лицом, вся в крови, она откидывает с лица волосы, оправляет на голове платок, отплевывается; губы у нее вздулись.
– Тварь ты этакая! – говорит она.
– Ты была в лесу и вынюхивала, – кричит Ингер, – вот на что ты потратила столько часов, ты разыскала могилку. Но лучше бы ты заодно вырыла яму себе.