Уолтер, улыбаясь, смотрел ему вслед. Потом он зашел к себе за молотом и, чтобы созвать Совет, изо всех сил стал бить в заданном ритме по гильзе снаряда крупного калибра, подвешенной за гвоздь к вбитой прямо в скалу раме, многие годы служившей общине полугонгом, полуколоколом, звоня в который чтили память умерших, отмечали праздники, созывали членов Совета, сообщали о прибытии парохода, отъезде на рыбную ловлю, возвещали церковную службу, били в набат.
* * *
Хью несся от самого Уэст-парка, где, несмотря на лето, туман печально окутывал памятник погибшим героям Саутхемптона, украшенный гербом с тремя розами графства Хэмпшир. Перескакивая через три ступеньки, он взлетел по лестнице и наконец-то попал в комнату редакции, заполненную склоненными над столами головами. Взгляд на часы нисколько его не ободрил.
- Как видишь, они стоят! - сказал Хэклетт, выглядевший более толстым и потным, чем обычно.
- Знал бы ты, что со мной стряслось! - пробормотал Хью.
Как ему объяснить, что, ослепленный гневом, он сел вместо "красного" автобуса в "зеленый" и, заметив, что тот идет в графство, выпрыгнул на ходу, но со всего размаха врезался в какого-то крепыша, чьи белые манжеты, фуражка с желтым околышем и погоны могли принадлежать только контролеру автобусной компании, распираемому сознанием собственной значительности и обладающему книжкой с отрывными штрафными талонами.
- Ладно! - сказал патрон, пораженный растерянностью Хью. - Что он там еще натворил, твой отпрыск?
- Натворил? Клянусь тебе, Филипп, он ничего не натворил! Просто я застал его в сарае с нашей молодой соседкой. И знаешь, что он мне заявил? "Только, пожалуйста, без морали! Это естественная потребность…" А знаешь, что сказала она? "И вы тут, мистер Фокс…" Она смотрела на меня как на чудовище, пришедшее подглядывать, чем она тут занимается…
- Овацию, господа, в честь английской молодежи! - вскричал патрон, ободряюще подмигнув полудюжине своих борзописцев.
Бедняга Хью, худой и длинный, с голубизной невинных глаз и с душой той же расцветки! Четырнадцать ладоней, отложив шариковые ручки, захлопали. Хью притворился, что оценил юмор патрона, и обернулся повесить зонтик. Скромный провинциальный журналист не может позволить себе рассердиться. А Хэклетт уже снова уткнулся в телеграммы.
- Тристан, Тристан… - бормотал он, - может, займешься им?
- …И Изольдой! Нет уж, уволь! Если у них какие-то неприятности с любовным напитком, пусть сами расхлебывают это с корнуоллским королем!
- Ну ладно, пошутили, и хватит, - перебил его толстяк Филипп. - Я говорю о Тристан-да-Кунье, это наш остров, на котором землетрясение. Ближайший пункт, откуда может прийти помощь, в двух тысячах миль. Кроме всего прочего, над островом шефствует Саутхемптон. И Тристан очень дорог Обществу распространения веры, а значит, набожным душам. Сегодня, правда, там поутихло. Заголовок - на первой, заметка в сто строк - на четвертой полосе.
- Но чем их забить? - спросил Хью, не в восторге от этого предложения.
Патрон прищурил глаза, как будто это помогало ему зондировать свою удивительную память.
- Есть досье о Тристане. Могу даже сказать тебе, что в одной вырезке говорится о лангустах.
* * *
Досье действительно было. Даже весьма богатое; оно исправно пополнялось благодаря ножницам референта редакции Глории Трамби. Но по чистоте папки из розового картона сразу угадывалось, что в нее заглядывали нечасто. Десятка три статей и заметок из "Сазерн пост", "Тайме", "Обсервер", "Джеогрэфикал мэгэзин", справка (распространена по случаю выпуска памятной почтовой марки) свидетельствовали об интересе к острову специалистов, имеющих мало сведений о его современном состоянии. Библиографическая карточка отсылала к "Земле Бурь" Глоу, к "Острову Отчаяния" Брандта и еще нескольким сочинениям с такими же "ободряющими" названиями; три из них были написаны бывшими священниками Тристана. Хью наугад взял какую-то вырезку и сразу же окунулся в суть дела.
"Тристан, расположенный в самом центре зоны ураганов, так называемых "крепких ветров" с Запада, свирепствующих в этом седом море, где водятся ка- сатки и акулы, кажется, прочно держит рекорд по кораблекрушениям; у его берегов разбились: в 1817 году "Джулия", в 1835 - "Эмили", в 1856 - "Джозеф Соме", в 1868 - "Ральф Аберкромби", в 1879 - "Мэйбл Кларк", в 1880 - "Эдвард Виктори", в 1882 - "Генри Поул", в 1890 - "Италия", в 1893 - "Аллан Шоу", в 1898 - "Глен Хантли" и, весьма вероятно, "Копенгаген" в 1928 году… не считая принадлежащего острову корабля, на котором в 1885 году погибла большая часть мужчин колонии. Что тут еще прибавить? Ведь мы перечислили только самые известные катастрофы. Примечательный факт: из семи распространенных на острове фамилий пять принадлежат потерпевшим крушение, шестая - побывавшему на острове моряку и лишь одна - местного происхождения. Следует добавить, что хижины островитян долгое время выдерживают бури и еще сегодня на их постройку идут остатки разбитых кораблей…"
Другая заметка лишь усугубила эту мрачную картину:
"Тристан, называемый также иногда островом Отчаяния, представляет собой всего-навсего потухший вулкан, который стоит на заросших травой полях лавы, где обилие маленьких кратеров доказывает, что вулканическая активность еще долго будет давать о себе знать".
- Хорошенькое местечко! - проворчал Хью, обращаясь к архивисту Джо Смиту. - Какой чудак мог выбрать этот "рай"?
- Какой-то шотландец! - бросил в ответ Джо Смит, пока Хью читал справку об этом чудаке.
"Уильям Глэд, капрал артиллерии, - уточнял этот документ, - в 1816 году доставленный на остров адмиралтейством под предлогом покончить с владычеством на Тристане "короля" пиратов Джонатана Ламберта (убитого, как предполагают, последним подданным его пиратского величества Томазо Курри во время присоединения острова к короне Ее Величества Королевы Великобритании, хотя его белый с красно-голубыми квадратами флаг продолжал реять над деревянной лачугой). В действительности же Глэд с готтентотским гарнизоном из 87 человек и двумя пушками был послан на Тристан для того, чтобы остров не был использован для попытки освободить Наполеона, заключенного на Святой Елене. После смерти корсиканца Глэду с женой и четырьмя-пятью мужчинами разрешено было остаться на острове. Вместе с ними Глэд основал на площади в 37 квадратных миль, из которых только 8 пригодны для земледелия и скотоводства, христианскую эгалитарную общину, чья конституция состоит из одной фразы: "Ни один не возвысится здесь над другим". Для проформы он был назначен губернатором. Построил первые дома самой уединенной на свете деревни, которую по-прежнему называют "колонией", но со времени визита герцога Альфреда, командующего фрегатом "Галатея", носит официальное название Эдинбург-оф-Севн-Сиз. Сам объявил себя священником, чтобы женить своих спутников на цветных женщинах, которых на Тристан привозили со Святой Елены и тщательно распределяли по жребию. Прожил на острове тридцать три года, умер от рака, оставив восемь сыновей, восемь дочерей и хранящуюся ныне в Британском музее Библию, испещренную на полях заметками - единственными документами, которые позволяют нам воссоздать историю этой назидательной жизни…"
* * *
Каких только чудес не бывает на свете! Хью даже разволновался. История Британской империи с ее тысячами островов, омываемых волнами всех морей, богата подобного рода одиссеями. Тристан в общем-то добропорядочный Питкэрн, чуть пресноватый, конечно, но все-таки цитадель демократии, английской и англиканской, среди "увальней", как в южных широтах называют пингвинов.
Далее история Тристана становится более суровой, менее пригодной для легенд, но все-таки остается воодушевляющей, продолжая дерзкую попытку Глэда. Обо всем этом в досье почти ничего нет: пробел в сто лет, когда летописцами были изредка забрасываемые на Тристан преподрбные отцы, набитые добрыми намерениями, великодушные импортеры подержанной одежды и башмаков, продуктов, псалмов, медицинских услуг, актов гражданского состояния, а также собственной тягучей скуки и упорных предрассудков против того, чтобы островитяне жили на этой немыслимой скале. Хью нашел в библиотеке опубликованный по возвращении с острова рассказ какого-то преподобного, святого человека, чья набожность явно не способствовала его понятливости:
"Уровень здоровья здесь потрясающе высок. На острове все жители достигают зрелого возраста, сохраняя до конца своих дней здоровье и силы. Встречаются даже настоящие богатыри. Однако нам хотелось бы, чтобы так же обстояло дело и с их умственным развитием. Жестокие условия жизни, изолированность, удаленность от всякой цивилизации неизбежно ведут островитян к вырождению…"
В противовес этому суждению Хью, к счастью, находит статью из "Джеогрэфикал", где о своих впечатлениях рассказывал один из немногих журналистов, кому пришлось несколько недель прожить на Тристане.
"Островитяне, - писал он, - могут показаться нам необразованными и жалкими. На самом же деле они богато одарены достоинствами, знаниями, радостями, которые нами утрачены. Голод, неустроенность, изолированность, борьба с суровой природой кажутся им столь же естественными, как смена времен года. Их опыту, быть может, и не позавидуешь, но это еще надо доказать. Образ жизни, которому неведомы слабые, трусы, себялюбцы и тунеядцы, по крайней мере, заслуживает уважения. Счастье в бедности - это удача; но это урок, быстро обращаемый в недоразумение теми, кого в глубине души унижает рабство собственных потребностей".
Но нужно вернуться к преподобному отцу, единственному историографу тех времен. Он рассказывает о длинной веренице океанских бурь, спасений от кораблекрушений, голодных годов (таких страшных, что из-за отсутствия масла гасла лампада в церкви и по штуке на брата делили последний мешок картошки). Отмечает неповторимый в истории живущих без законов островов факт: согласие общины, которую никогда ничто не разделяло. Он признает, что баркасы его паствы, сперва делавшиеся из четырех шкур морских слонов, а позднее из обтягивающей деревянный каркас парусины, - эти братья ирландских ладей и вельботов Нантакета - представляют собой хрупкие шедевры кораблестроительного искусства, управляемые моряками с дерзким мастерством и отвагой. Но он все-таки остается сторонником эвакуации:
"Интересно, почему этим людям нравится жить в столь унылом месте. Вот уже несколько лет, как правительство сделало им великодушные предложения…"
Возобновляемые и отвергаемые с одинаковой настойчивостью. Отметим все же: "Первый приехавший на Тристан в 1851 году миссионер У. Ф. Тэйлор прожил на острове три года и сумел увезти с собой несколько человек в Кейптаун…" Правда, большинство из них вернулись. "Второй миссионер, прибывший на остров шесть пятилетий спустя, звался Доджсон". Это был брат Льюиса Кэрролла. Он с успехом стал сажать на острове капусту, лук, тыкву, но потерпел неудачу с другими овощами и зерновыми культурами, которые не мог питать слишком тонкий слой почвы. Пробыв на острове четыре года, он уехал, затем, узнав о катастрофе 1885 года, вернулся проповедовать вдовам эвакуацию и сумел совратить десять тристанских робинзонов, отплывших с ним в "страну чудес".
Далее, целую четверть века, полное отсутствие каких-либо сведений. "Третьим миссионером был преподобный Барроу в сопровождении супруги…" Вот это тип! Он был сыном пассажирки с парохода "Бленден Холл", налетевшего на остров Неприступный, вблизи от Тристана. Девушку заодно с дамами едва не изнасиловали взбунтовавшиеся матросы. Но гребцы с Тристана, крепко налегая на весла в бушующем море, подоспели как раз вовремя, чтобы спасти добродетель. Много лет спустя Д. К. Барроу, родившийся от неопороченной матери и преисполненный благодарности к тристанцам, узнает, что Тристан остался без пастора, принимает духовное звание, добивается назначения на остров, высаживается на нем в самый разгар бури, несмотря на протесты капитана, и берег, где причалила его лодка, становится памятным местом с чуть длинноватым названием "Там-где-пастор-выгружает-свои-пожитки".
Однако на острове он пробудет всего лишь сорок шесть месяцев. Через двенадцать лет прибудет преподобный Роджерс, который подписал договор на такой же срок. Пройдет еще пятнадцать лет, и уже после первой мировой войны, об окончании которой тристанцы узнали только в 1920 году, священники из Общества распространения веры будут назначаться без перебоев. На острове даже побывает научная экспедиция, чья работа отразила возникающий у социологов интерес к Тристану, этому "особому случаю". Хью оценил выводы их доклада:
"Кое-кто, обращавший внимание только на их происхождение, недооценивает тристанцев: эти "простаки" платят нам той же монетой. Сыновья изгнанников, жертв кораблекрушений, которые решили не возвращаться потому, что на родине у них было трудное существование и это оставило тяжелые воспоминания, тристанцы воспитывались в недоверии к тому миру, где кражи, насилия, преступления, война, распад семей - вещи столь же привычные, сколь на острове - неизвестные. Тристан для них - это убежище, где ярость стихий укрывает их от злобы людской. Конечно, островитяне не совсем в это верят, они боятся себе в этом признаться. Однако их рассказы вечерами у очага, всегда оживленные и часто жаркие споры, вкус к которым привили им полтора века свободы, весьма знаменательны в этом отношении".
Тем не менее идет уже 1935 год! Расстояния очень быстро сокращаются. Англия пересчитывает свои острова, благоустраивает их. Приходит конец как долгим междуцарствиям "посланников и чиновников Ее Величества", которые были учителями, секретарями, а при случае, вооружившись щипцами, и дантистами, так и власти преподобных отцов. Это конец эпохи, когда на крик "Пароход пришел!" - сигнал, ожидаемый иногда так долго, что он давал десятилетнему ребенку возможность считать это событие приходом мессии, - на берег высыпал весь Тристан. Островитянам, которые сто одиннадцать лет - из них только восемнадцать на Тристане присутствовали пасторы - сами управляли собой, пришлют "советников". Это мало что изменит, так как долго обходившаяся без "советника" община будет считать его представителем трона, на котором он царствует, но, по сути, не управляет. Этот администратор не влиял на события реальной жизни: рыбную ловлю, земледелие, животноводство, постройку дома или лодки. Занятый писаниной и отношениями с Внешними странами, он в общем-то унаследовал земную долю власти пасторов, уделом которых осталась только власть духовная. Каждые два-три года заметки в "Сазерн пост" сообщали об отъезде советников или священников, сопровождаемых впоследствии то врачом, то агрономом, "работниками ручного труда" с точными и очень ценными для тристанцев познаниями. Правда, письма по-прежнему идут на Тристан три месяца. С островом нет ни телеграфной, ни телефонной, ни радиосвязи. Но начинается вторая мировая война…
Хью просматривает досье. Вот статья из газеты "Таймc": "В 1942 году Тристан под именем "Атлантик Аил" перешел в ведомство адмиралтейства. Морская часть с помощью жителей построила на острове метеорологическую станцию и радиостанцию… После отъезда военных моряков эти станции, чьи бюллетени важны для фермеров Кейптауна, содержит южноафриканское правительство".
От "Таймc" эстафета переходит к "Сазерн пост", но за двенадцать лет газета не опубликовала ничего, кроме заметок и кратких сообщений в рубрике "Заморские территории".
В 1949 году:
"Рабочая сила для Тристана? В феврале на остров прибыли землемеры, инженер, специалисты по морской биологии, рыбной ловле и холодильным установкам. Дно у берегов Тристана словно вымощено лангустами. Южноафриканские траулеры, в частности "Тристания", уже ведут лов в этих водах. Одна фирма решила построить на Тристане небольшой консервный завод… Этот проект заставил правительство назначить на остров администратора с широкими полномочиями. Совет "людей с холма" (каждое воскресенье он собирается на холме перед церковью) и Совет женщин (три члена которого на законном основании входят в первый) будут продолжать функционировать, поддерживая связь с администратором".
В 1952 году: