- Ладно, Севериано, прости; с тобой уж и пошутить нельзя, - сказал я, чтобы сгладить скверное впечатление от моей неумеренной иронии. - Но в любом случае Хуана ведь встает рано, не так ли? Сдается мне, не надо бы нам ложиться - не дай бог, она уйдет к службе, и мы останемся…
- Не беспокойся, Роке, ведь еще глухая ночь, - ответил мне, умиротворенный, этот добряк.
- Ну что ты; спорю, уже светает, - уперся я.
- Да где там, и в помине нету.
- Говорят тебе; вон уже телеги слышны…
Слышно было, как проезжают телеги: снаружи доносился скрип осей, поступь мулов, иногда - щелканье бича, брань…
- Эти телеги выезжают задолго до солнца.
Между тем я поднялся и подошел к балкону, открыл створку: так и есть, глухая ночь. Но по селу разносилось все больше звуков - пение петухов, лай… Неужели Севериано, на протяжении всей ночи не дававший мне заснуть своей бестолковой историей, сам собирался еще спать? А он лежал не шелохнувшись: повернулся лицом к стене и даже не двинется. Только если он надеется, что я погашу свет… Я встал посмотреть на часы, лежавшие в кармане жилетки, висевшей на спинке стула вместе с другой моей одеждой: всего лишь полпятого! "Севериано, уже без двадцати пяти пять, - окликнул я его. - Вставай, лентяй, пойдем!"
Он, зевая, поднялся. А все ж таки он добряк, этот бедняга. Я добавил: "Думаю, твоя сестра вот-вот выйдет из комнаты". Он улыбнулся приветливо и грустно, согласился: "Да, и, может, мы наконец избавимся от этой загадки".
Эх, Севериано… Как сказывались в эту минуту его годы: редкие, всклокоченные белесые волосы; а уши-то!.. Он показался мне совсем старым - старик стариком. Я подошел к умывальнику и посмотрелся в зеркало: как же выматывает бессонная ночь, да еще после целого дня в дороге! И ведь сколько лет меня уже носит по свету, черт возьми! Но стоит побриться, умыться, причесаться - и ты как новенький! Я принялся намыливать лицо, пока он потягивался, разводя руки в стороны. Вскоре мы убедились, насколько я был прав: едва мы вышли из комнаты (Севериано потребовалось на сборы меньше времени, чем я боялся), как столкнулись с Хуанитой, намеревавшейся уже улизнуть и слегка опешившей при встрече с нами у дверей столовой, куда мы направлялись в поисках чего-нибудь съестного. Она посмотрела на меня так, словно не узнала или не припомнила, и я в свою очередь подметил в ней что-то странное: нечто лишнее, нелепое и даже комичное в торжественности ее черной накидки, в жесте затянутой в перчатку руки, державшей книгу и четки. Это была все та же Хуанита, но наряженная богомольной старухой… Севериано остановил ее:
- Вот хорошо, что ты еще не ушла (но как же ты рано встаешь, однако!). Послушай, знаешь, что нам нужно?
- Не мешало бы поздороваться.
- Знаешь, что нам нужно?
- Да, знаю, - неожиданно ответила она. - Знаю!
Она стояла спиной к двери, немного скованно, с опущенными руками, и мне показалось, что голос ее, слишком торопливый, от напряжения дрожал в бесцветных губах.
Я глянул на Севериано. Он тоже был бледен.
- Знаешь? - переспросил он, моргая. И добавил с улыбкой (жалкой, вымученно радостной улыбкой): - Да ты, наверное, думаешь, что мы попросим у тебя завтрак?
- Ты попросишь у меня послание, - не колеблясь, ответила она и замолчала.
Севериано моргал так, словно ему что-то попало в глаз. Уверенный, что теперь он рта не откроет, и стремясь отрезать ему пути к отступлению, я спросил:
- Как ты угадала, сестричка?
Хуанита скривила губы в какой-то потешной гримасе, но тут же снова стала серьезной, старой; потом испустила вздох; потом сглотнула слюну… Севериано, думаю, был в ужасе от ее молчания. Я вновь почувствовал, что мне нужно вмешаться.
- Так ты, сестричка, дашь нам его?
Но произнес я это с каким-то даже чувством неловкости. Пугливость Севериано передалась и мне, и я говорил теперь с некоторой робостью, что, с другой стороны, вполне объяснимо, если принять во внимание более чем странное поведение Хуаниты. Все же я повторил:
- Ты отдашь нам его?
Хуана с мольбой подняла глаза к потолку и, обращаясь не ко мне, а к брату, с горечью упрекнула:
- И ты решился на это! На подобную подлость! А ведь я знала! Я была уверена, что ты воспользуешься первой же возможностью… Наедине со мной, лицом к лицу и без свидетелей, ты бы не осмелился… Но всегда, лишь только ты бросал намек или пялился на меня с желанием что-то сказать и уж особенно когда я заставала тебя (потому что верь или нет, но я заставала тебя не раз) кружащим вокруг моих бумаг, я уже знала и была вполне уверена, что, едва тебе представится возможность, ты не упустишь случая нанести мне подобный удар. И возможность представилась - приезд Роке… Если только ты сам, как мне сдается, не вызвал его на подмогу; иначе чем объяснить его приезд именно теперь, нежданно-негаданно, когда он столько лет даже имени нашего не вспоминал!.. Но это тебе не поможет. Нет уж! Я теперь не та, что была! Со мной у тебя это не пройдет! Нет, нет…
Она распрямилась, произнося эту невразумительную тираду, ее впалые щеки окрасились притворным румянцем, обшитый агатами лиф колыхался от тревоги и гнева… Севериано казался уничтоженным этим взрывом. Уничтоженным, но - на мой взгляд - не очень-то удивленным. Кто был изумлен, так это я, и настолько, что даже не знал, что сказать (да-да, признаюсь, не знал, что сказать; а чтоб я не нашел слов…). А эта фурия никак не могла остановиться. Причем распаляла себя сама, никто ей больше повода не давал (Севериано, несчастный, даже не шелохнулся, а что до меня, повторяю, я совсем обалдел и не знал, что сказать), рвала и метала и знай накручивала одну нелепицу на другую без конца и без краю. Отведя душу, Хуана наконец умолкла; казалось, она готова удариться в слезы: подбородок ее задрожал, глаза потухли; страдая от оскорбления, она пробормотала, всхлипывая, что мы, коль нам угодно, можем осмотреть ее бумаги. И, вновь приходя в бешенство, заключила:
- Держите, вот вам ключ от ящика, чтоб не взламывать стол; ройтесь, крушите, можете все там разнести, ни перед чем не останавливайтесь, чего вам бояться?!
Она швырнула ключик на стол и умчалась к мессе с таким видом, словно в ней сам черт сидел.
- Нет, ты видел? - воскликнул, оробевший и пристыженный, мой братец, когда мы остались одни.
- Да что все это значит? - только и смог произнести я.
Ничего все это не значило. Я убедился, что никакой неизвестной мне подоплеки здесь не было, удостоверился, что Севериано ни в чем меня не обманывал и ничего не скрыл, стоило на него поглядеть, униженного, несчастного, с помятой от бессонной ночи физиономией и собачьим взглядом. Не могу сказать, считал ли он, что его сестра тронулась умом, но в чем я не сомневаюсь, так это что он, бедняга, был жертвой ее капризов и держала она его под каблуком.
- Ну так вот, знаешь, что я тебе скажу? - спросил я его, когда мы покончили с восклицаниями вроде "Какой ужас!", "Поверить трудно!" и тому подобных. - Знаешь, что я тебе скажу, Севериано? Мы сейчас же пойдем и осмотрим ее стол.
Мне казалось, что сделать так было моим долгом. Во-первых, эта женщина не в своем уме, и кто знает, что еще - вплоть до оружия - могла она держать под ключом. За всем этим - не так ли? - скрывалась настоящая опасность. А кроме того, разве не она сама сказала, позволила нам, пусть даже в приступе гнева? Без меня Севериано никогда бы не решился на это. И осталась бы пресловутая бумажка per saecula saeculorum под охраной этого домашнего дракона… Братец встретил мое предложение удивленным взглядом, но не стал упираться, когда я повторил: "Ну пойдем!.." С ним главное - держаться порешительней. Он лишь попросил немного встревоженно: "Только осторожнее, без шума, не дай бог, Агеда проснется".
Я взял ключ, и он на цыпочках провел меня в комнату Хуаниты - обычную комнату старой девы, с закрытыми окнами, еще хранящую ночные запахи. Я раскрыл ставни - уже светало - и, оглядевшись, направился к небольшому бюро, стоявшему под крашеным позолотой гипсовым барельефом Девы. Вставляю ключ в замок (осквернение тайны, сеньоры!), открываю… и - ничего! Похоже на глупый розыгрыш, на дурную шутку, но в столе не было ничего - ни в боковых ящичках, ни в остальных отделениях… как есть ничего! К моему собственному удивлению, должен признаться, я понял, что взвинчен до предела: сердце обмирало, в горле застрял ком. Я стоял перед бюро и не знал, что мне делать. Поглядел на Севериано, но его лицо ничего не выражало, сохраняя прежний грустный и безразличный вид. "Что скажешь на это?" - спросил я. "А что тут говорить?" В голосе его чувствовалось какое-то неприятие, некая ироничная уклончивость, казалось, он слегка посмеивается надо мной, но на этот раз его безучастие не задело меня - настолько я был сбит с толку. Признаюсь, я задыхался, я был потрясен, смущен, что, впрочем, вполне понятно после бессонной ночи и волнения от встречи со своим поселком и близкими, с которыми ты рос, - такое выбивает из колеи после рутины гостиничной жизни и всегда одних и тех же разговоров, заполняющих поездки разъездного агента… Все же я еще спросил Севериано: "Так что будем делать?" "А что тут сделаешь?" И я уже не стал настаивать на том, чтоб обыскать всю комнату, и не потому, что мне это не приходило в голову (я с удовольствием перевернул бы все, что там было, - стулья, одежду, картины), а из сочувствия к брату и даже, пожалуй, от скуки. Мое возбуждение перешло в отвращение, в желание сбежать.
Я поглядел на часы. Сказал: "Я еще вполне успею на поезд в шесть тридцать пять". "Да, конечно, успеешь. - (Уже не терпится меня спровадить, а?). - Вполне успеваешь, у тебя даже есть время спокойно перекусить, - подтвердил Севериано, но все же добавил: - Но завтракать лучше пойти в бар к Бельидо Гомесу".
- Нет, завтрак я могу сготовить вам в два счета.
Мы обернулись: в дверях стояла Агеда, с заплетенными в косы жирными волосами.
- Спасибо, сестричка, спасибо. Но лучше распростимся сейчас. Мы перекусим в баре, а оттуда я сразу на поезд. Очень некстати было бы опоздать на него, я, кажется, уже говорил Севериано об этом.
Так мы и сделали. Севериано вышел со мной, мы позавтракали в баре, а потом он проводил меня до поезда. "Когда теперь заедешь, Рокете; не откладывай, не то, гляди, опять пройдет восемь или десять лет прежде чем ты вспомнишь о нас!" - "Не беспокойся!"
Там он и остался, дурак дураком, с поднятой рукой. Так почему же взволновала и до сих пор не дает мне покоя эта бредовая история с письмом? Ведь я даже не уверен, не привиделась ли мне она.
Тахо
© Перевод С. Имберт
I
- И что его понесло на солнцепек? - услышал он за спиной зевающий, ленивый голос капитана.
Лейтенант Сантолалья не ответил, не обернулся. Стоя в проеме двери, он оглядывал поле; взгляд его добежал до расположенных напротив холмов, где на безмолвных высотах окопался противник; потом, опустившись, задержался на мгновение на ярком пятне виноградника; вслед за тем лейтенант медленно, небрежной походкой зашагал от командного пункта - сложенного из необожженных кирпичей домишки, почти хибары, где ротные офицеры коротали время за игрой в карты.
Едва он отошел от двери, его настиг звучный, отчетливый голос капитана, который прокричал ему изнутри:
- Захвати и для нас гроздь!
Сантолалья не ответил: шутка уже приелась. Невесть сколько времени торчали они на этом месте: Арагонский фронт не двигался, не получал ни подкреплений, ни приказов, словно о нем позабыли. Война шла в других районах, только не здесь; в их секторе никогда ничего не происходило. Лишь по утрам стороны обменивались несколькими выстрелами - своего рода приветствие противнику, - а без этого можно было подумать, что и вовсе нет никого за тем краем безмятежного пустынного поля. Полушутя поговаривали иногда о том, чтоб устроить футбольный матч с красными: синие против красных. Зубоскальство, конечно; тем для разговоров было не густо, да и карты, в конце концов, надоедали… В часы полуденного затишья и ночью, тайком, многие отдалялись от своих рубежей; некоторые, случалось, переходили к противнику или исчезали, попадали в плен; а теперь, в августе, к скудным развлечениям прибавилось новое искушение - виноградники. Прямо между позициями, в низине, простирался заброшенный, но живописный виноградник, край которого, зеленым пятном проступавший на фоне сухой земли, был виден с командного пункта.
Лейтенант Сантолалья спустился с крутого склона по длинной отвесной тропе, потом свернул и зашагал в сторону - дорогу он уже знал и мог бы проделать весь путь с закрытыми глазами, - дошел наконец до виноградника и медленно углубился в живую стену разросшейся лозы. Напевая, посвистывая, он рассеянно шагал по твердой земле, опустив голову, давя ногами сухие листья и ветки, срывая по одной самые спелые виноградины, когда неожиданно - "Ч-черт!" - вблизи, прямо перед ним, выросла какая-то масса. Это - и как он не разглядел его раньше! - оказался милисиано, приподнявшийся с колен и стоявший теперь, к счастью, вполоборота, с закинутой за спину винтовкой. Перепуганный Сантолалья едва-едва успел выхватить пистолет и прицелиться; когда солдат обернулся, лейтенант уже держал его на мушке. Только что безмятежное лицо перекосилось. "Нет, нет!" - удалось лишь произнести милисиано, как он уже сгибался, прижав к животу руки и валясь ничком наземь… На высотах, с обеих сторон, слепые в полуденном зное, защелкали винтовки, отвечая тревожно двум пистолетным выстрелам в низине. Сантолалья склонился над упавшим, достал из его кармана бумажник, подобрал свалившуюся с плеча винтовку и не спеша - выстрелы уже редели - вернулся на свои позиции. Капитан, второй лейтенант и все остальные поджидали его перед командным пунктом и приветствовали ликующими криками, увидев живым и невредимым, разве что немного бледным, с винтовкой в одной руке и бумажником - в другой.
Потом, усевшись на чью-то койку, лейтенант рассказал им случившееся; говорил неторопливо, нарочито замедленно. Бумажник он бросил на стол, винтовку поставил в угол. Бойцы тут же столпились вокруг винтовки, а капитан нехотя взял бумаги; второй лейтенант тоже поглядывал через его плечо на документы милисиано.
- Слушай, - сказал чуть погодя капитан, обращаясь к Сантолалье, - слушай: а ты, кажется, подстрелил кролика из своих краев. Ты ведь из Толедо? - и протянул ему профсоюзный билет со всеми личными данными и фотографией.
Сантолалья боязливо взглянул на снимок: эта самодовольно расплывшаяся в улыбке физиономия, в лихо заломленной набекрень пилотке, с торчащими с другой стороны вихрами, неужели это то же перекошенное лицо - "Нет, нет!", - что всего какой-то час тому назад взглянуло в глаза смерти?
Это был снимок Анастасио Лопеса Рубиелоса, родившегося в Толедо 23 декабря 1919, члена профсоюза смешанных профессий ВСТ. Смешанных? Какая же профессия могла быть у этого любителя винограда?
Несколько дней - и немало - удостоверение пролежало на столе командного пункта. Поначалу, заходя внутрь, все, включая и солдат, приносивших офицерам суточные пайки хлеба, раскрывали и рассматривали его; рассеянно болтая, крутили в руках и снова оставляли лежать до прихода другого бездельника. А потом на него уже просто не обращали внимания. И в один прекрасный день капитан вручил документ лейтенанту Сантолалье.
- Вот, держи портрет своего земляка, - сказал он ему. - Можешь сохранить на память, можешь выкинуть, делай с ним что хочешь.
Сантолалья двумя пальцами взял удостоверение за корешок, мгновение поколебался и в конечном счете решил схоронить его в собственном бумажнике. И поскольку в те же дни был убран и труп из виноградника, случай этот наконец забылся, к великому облегчению лейтенанта. Ибо Сантолалье, при его-то замкнутости, пришлось перенести немало низкопробных шуток и намеков по поводу своего подвига с тех пор, как ветер порывами стал доносить снизу смрад разложения и всеобщая симпатия и даже восхищение первых дней уступили незамедлительно место идиотским шуткам, выставлявшим его неуклюжим и невезучим типом, чудаком и бедолагой, чье похождение не могло не казаться смешным и лишь заставляло всех попрекать его учиненным зловонием; но так как запах этот уже становился невыносимым и, в зависимости от ветра, доставалось от него обеим сторонам, решено было заключить перемирие с противником, чтобы отряд милисиано мог открыто забрать и похоронить останки своего товарища.
Таким образом, вонь прекратилась, Сантолалья убрал документы убитого в свой бумажник, и никто уже больше не вспоминал об этом случае.