О Франция! Пока в восторге самовластья
Кривляется злодей со свитой подлецов,
Тебя мне не видать, край горести и счастья,
Гнездо моей любви и склеп моих отцов.
Не видеть берегов мне Франции любимой;
Тяжка моя печаль, но так велит мне долг.
Я на чужой земле, бездомный и гонимый,
Но мой не сломлен дух, и гнев мой не умолк.
Изгнание свое я с мужеством приемлю,
Хоть не видать ему ни края, ни конца,
И если силы зла всю завоюют землю
И закрадется страх в бесстрашные сердца,
Я буду и тогда республики солдатом!
Меж тысячи бойцов - я непоколебим;
В десятке смельчаков я стану в строй десятым;
Останется один - клянусь, я буду им!
Джерси, 14 декабря
СОЗЕРЦАНИЯ
СЛЕПОМУ ПОЭТУ
Благодарю, поэт, ты лар моих почтил!
Так к земнородному нисходит гость небесный.
И в нимбе строф твоих, как бы в кругу светил,
Стою, заворожен их музыкой чудесной.
Пой! Древний пел Гомер, и старый Мильтон пел!
Туман угасших чувств прозрачен для поэта.
Очами он ослеп, но духом он прозрел,
И тьма его полна немеркнущего света.
Париж, май 1842 г.
НАДПИСЬ НА ЭКЗЕМПЛЯРЕ "БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ"
Однажды вечером, переходя дорогу,
Я встретил путника; он в консульскую тогу,
Казалось, был одет; в лучах последних дня
Он замер призраком и, бросив на меня
Блестящий взор, чья глубь, я чувствовал, бездонна,
Сказал мне: - Знаешь ли, я был во время оно
Высокой, горизонт заполнившей горой;
Затем, преодолев сей пленной жизни строй,
По лестнице существ пройдя еще ступень, я
Священным дубом стал; в час жертвоприношенья
Я шумы странные струил в немую синь;
Потом родился львом, мечтал среди пустынь,
И ночи сумрачной я слал свой рев из прерий;
Теперь - я человек; я - Данте Алигьери.
Июль 1843 г.
СТАТУЯ
Когда клонился Рим к закату своему,
Готовясь отойти в небытие, во тьму,
Вослед за царствами Востока;
Когда он цезарей устал сажать на трон,
Когда, пресыщенный, стал равнодушен он
Ко всем неистовствам порока;
Когда, как древний Тир, он стал богат и слаб
И, гордый некогда, склонился, словно раб,
Перед распутным властелином;
Когда на склоне дней стал евнухом титан,
Когда он, золотом, вином и кровью пьян,
Сменил Катона Тигеллином, -
Тогда в сердца людей вселился черный страх,
А указующий на небеса монах
В пустыню звал сестер и братий.
И шли столетия, а обреченный мир
Безрадостно справлял свой нечестивый пир
Среди стенаний и проклятий".
И Похоть, Зависть, Гнев, Гордыня, Алчность, Лень,
Чревоугодие, как траурная тень,
Окутали земные дали;
Семь черных демонов во тьме глухой ночи
Парили над землей, и в тучах их мечи
Подобно молниям сверкали.
Один лишь Ювенал, суров, неумолим,
Восстал как судия и на развратный Рим
Обрушил свой глагол железный.
Вот статуя его. Взглянул он на Содом -
И в ужасе застыл, встав соляным столпом
Над разверзающейся бездной.
Февраль 1843 г.
* * *
Скупая, чахлая, иссохшая земля,
Где люди трудятся, сердец не веселя,
Чтоб получить в обмен на кротость и упорство
Горсть зерен иль муки для их лепешки черствой;
Навеки заперты среди бесплодных нив
Большие города, что, руки заломив,
Ждут милосердия и мира, жаждут веры;
Там нищий и богач надменны выше меры;
Там ненависть в сердцах, там смерть, слепая тварь,
Казнит невинного и лучшего, как встарь;
А там снега вершин за маревом туманным,
Где стыд и правота живут в ладу с карманом;
Любая из страстей рождает столько бед,
И столько волчьих стай в чащобе жрет обед;
Там - засуха и зной, тут - северная вьюга;
Там океаны рвут добычу друг у друга,
Полны гудящих мачт, обрушенных во тьму;
Материки дрожат, тревожатся в дыму,
И с чадным факелом рычит война повсюду,
И, села превратив в пылающую груду,
Народы к гибели стремятся чередой…
И это на небе становится звездой!
Октябрь 1840 г.
ПЕСНИ УЛИЦ И ЛЕСОВ
* * *
Колоколен ли перепевы,
От набата ль гудит земля…
Нет мне дела до королевы,
Нет мне дела до короля.
Позабыл я, покаюсь ныне,
Горделив ли сеньора вид,
И кюре наш - он по-латыни
Иль по-гречески говорит.
Слез иль смеха пора настала,
Или гнездам пришел сезон,
Только вот что верно, пожалуй, -
Только верно, что я влюблен.
Ах, о чем я, Жанна, мечтаю?
О прелестной ножке твоей,
Что, как птичка, легко мелькая,
Перепрыгнуть спешит ручей.
Ах, о чем я вздыхаю, Жанна?
Да о том, что, как приворот,
Незаметная нить неустанно
К вам в усадьбу меня влечет.
Что пугает меня ужасно?
То, что в сердце бедном моем
Создаешь ты и полдень ясный,
И ненастную ночь с дождем.
И еще мне забавно стало -
Что на юбке пестрой твоей
Незаметный цветочек малый
Мне небесных светил милей.
19 января 1859 г.
СЕЛЬСКИЙ ПРАЗДНИК ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ
Бал. Сельский бал. Войдем в палатку,
Усмешку прочь стерев с лица;
А голос музыки украдкой
Уже волнует нам сердца.
О ужас! День еще в разгаре,
А здесь - галоп во весь карьер.
С Мадлон - отнюдь не робкой - в паре
Отнюдь не сонный пляшет Пьер.
Глядим, как жарятся каштаны,
Как пиво пенное течет,
Как пирожки горой румяной
Веселый соблазняют рот.
Приходит вечер. Прочь заботы!
Обед на травке полевой…
И каждый нежен отчего-то,
И каждый - молодец лихой!
Тенист зеленый свод дубравы,
Белеют скатерти под ним.
Честны невинные забавы,
А небосклон необозрим!
29 июля 1859 г.
ГРОЗНЫЙ ГОД
ПОСЛАНИЕ ГРАНТА
Народ Америки, свободный властелин,
Твои вершины - Пенн, и Фультон, и Франклин.
Республиканских зорь высокое сиянье,
Ты именем своим прикроешь злодеянье?
Чтоб натравить Берлин солдатский на Париж,
Ты славишь ясный день, но тьме благотворишь
И хочешь превратить свободу в ренегата.
Вот, значит, для чего на палубе фрегата
Когда-то протянул вам руку Лафайет!
Распространяя ночь, вы тушите рассвет.
Как! Громко возглашать, что выше правды - сила?
Что звон тупых мечей она благословила,
И был ошибкою труд двадцати веков,
И вся история - работа червяков,
И молодой народ стал себялюбцем лютым.
Нет бесконечности, нет связи с абсолютом.
Кто палку взял, тот прав, он вам необходим.
Свобода, право, долг рассеялись, как дым.
И будущего нет, и обезглавлен разум,
И мудрость не зовет своим благим приказом.
Книг не писал Вольтер, законов не дал бог -
Раз прусский офицер кладет на стол сапог!
А ты, чья виселица высится во мраке,
У грани двух миров, в их разъяренной драке,
Джон Браун, ты, чья кровь уроком нам была,
Ты, гневный мученик, ты, страстотерпец зла,
Восстань, задушенный, из темноты могильной
И отхлещи в лицо своей веревкой мыльной
Того, по чьей вине историк скажет так:
- Свобода Франции с отрядом братских шпаг
На помощь к вам пришла в далекую годину.
Затем Америка ей нож воткнула в спину…
Пускай любой дикарь пустынных берегов,
Гурон, скальпирующий собственных врагов,
Кровавого вождя германцев почитает.
Что ж, краснокожий прав, он сам о том мечтает
И на свирепый бой глядит во все глаза:
Деревьям нравятся дремучие леса.
Но если человек был воплощеньем права
И героическая колумбийцев слава
Не меркла в памяти Европы целый век;
И если ползает свободный человек
Пред грязным призраком минувшего на брюхе,
И нагло раздает парижской славе плюхи,
И, императору открыв свою страну,
Он наводнил во всю длину и ширину
Ее тирадами, предательством и ложью,
И изнасиловал ее на гнусном ложе,
И видит целый мир, как в беге колесниц
Пред кесарем его страна простерлась ниц, -
Пускай же сдвинутся великие надгробья,
И кости затрещат во тьме, в земной утробе,
И павшие борцы подавят тяжкий стон.
Костюшко задрожит! Спартак забудет сон!
Воспрянет Джефферсон! И Мэдисон восстанет!
И Джексон руки в ночь ужасную протянет!
И закричит Адамс! И, разучившись спать,
Линкольн почувствует, что он убит опять!
Так возмутись, народ! Восстань грозой мятежной!
Ты знаешь, как тебя люблю я братски нежно,
Но об Америке сегодня слезы лью,
О ней, теряющей былую честь свою,
Чье знамя звездное сияло вашим дедам.
Гнал Вашингтон коня к блистательным победам
И пригоршнями искр осыпал синий шелк
В свидетельство того, что выполнил свой долг.
Взошел его посев, расцвел он нивой звездной.
Я плачу. Кончено. Об этом думать поздно.
Загублен звездный стяг и омрачен навек.
Так будь же проклят тот несчастный человек,
Который замарал ручищею кровавой
Сиянье звездное старинной вашей славы!
ГОРЕ
Шарль, мой любимый сын! Тебя со мною нет,
Ничто не вечно. Все изменит.
Ты расплываешься, и незакатный свет
Всю землю сумраком оденет.
Мой вечер наступил в час утра твоего.
О, как любили мы друг друга!
Да, человек творит и верит в торжество
Непрочно сделанного круга.
Да, человек живет, не мешкает в пути.
И вот у спуска рокового
Внезапно чувствует, как холодна в горсти
Щепотка пепла гробового.
Я был изгнанником. Я двадцать лет блуждал
В чужих морях, с разбитой жизнью,
Прощенья не просил и милости не ждал:
Бог отнял у меня отчизну.
И вот последнее - вы двое, сын и дочь, -
Одни остались мне сегодня.
Все дальше я иду, все безнадежней ночь.
Бог у меня любимых отнял.
Со мною рядом шли вы оба в трудный час
По всем дорогам бесприютным;
Мать пред кончиною благословила вас,
Я воспитал в изгнанье трудном.
Подобно Иову, я, наконец, отверг
Неравный спор и бесполезный.
И то, что принял я за восхожденье вверх,
На деле оказалось бездной.
Осталась истина. Пускай она слепа.
Я и слепую принимаю.
Осталась горькая, но гордая тропа -
По крайней мере хоть прямая.
3 июня 1871 г.
ПОХОРОНЫ
Рокочет барабан, склоняются знамена,
И от Бастилии до сумрачного склона
Того холма, где спят прошедшие века
Под кипарисами, шумящими слегка,
Стоит, в печальное раздумье погруженный,
Двумя шпалерами народ вооруженный.
Меж ними движутся отец и мертвый сын.
Был смел, прекрасен, бодр еще вчера один;
Другой - старик; ему стесняет грудь рыданье;
И легионы им салютуют в молчанье.
Как в нежности своей величествен народ!
О, город-солнце! Пусть захватчик у ворот,
Пусть кровь твоя сейчас течет ручьем багряным,
Ты вновь, как командор, придешь на пир к тиранам,
И оргию царей смутит твой грозный лик.
О мой Париж, вдвойне ты кажешься велик,
Когда печаль простых людей тобою чтима.
Как радостно узнать, что сердце есть у Рима,
Что в Спарте есть душа и что над всей землей
Париж возвысился своею добротой!
Герой и праведник, народ не бранной славой -
Любовью победил.
О, город величавый,
Заколебалось все в тот день. Страна, дрожа,
Внимала жадному рычанью мятежа.
Разверзлась пред тобой зловещая могила,
Что не один народ великий поглотила,
И восхищался он, чей сын лежал в гробу,
Увидя, что опять готов ты на борьбу,
Что, обездоленный, ты счастье дал вселенной.
Старик, он был отец и сын одновременно:
Он городу был сын, а мертвецу - отец.
*
Пусть юный, доблестный и пламенный боец,
Стоящий в этот миг у гробового входа,
Всегда в себе несет бессмертный дух народа!
Его ты дал ему, народ, в прощальный час.
Пускай душа борца не позабудет нас
И, бороздя эфир свободными крылами,
Священную войну продолжит вместе с нами.
Кто на земле был прав, тот прав и в небесах.
Умершие, как мы, участвуют в боях
И мечут в мир свои невидимые стрелы
То ради доброго, то ради злого дела.
Мертвец - всегда меж нас. Усопший и живой
Равно идут путем, начертанным судьбой.
Могила - не конец, а только продолженье;
Смерть - не падение, а взлет и возвышенье.
Мы поднимаемся, как птица к небесам,
Туда, где новый долг приуготован нам,
Где польза и добро сольют свои усилья;
Утрачивая тень, мы обретаем крылья!
О сын мой, Франции отдай себя сполна
В пучинах той любви, что "богом" названа!
Не засыпает дух в конце пути земного,
Свой труд в иных мирах он продолжает снова,
Но делает его прекрасней во сто крат.
Мы только ставим цель, а небеса творят.
По смерти станем мы сильнее, больше, шире:
Атлеты на земле - архангелы в эфире,
Живя, мы стеснены в стенах земной тюрьмы,
Но в бесконечности растем свободно мы.
Освободив себя от плотского обличья,
Душа является во всем своем величье.
Иди, мой сын! И тьму, как факел, освети!
В могилу без границ бестрепетно взлети!
Будь Франции слугой, затем что пред тобою
Теперь раздернут мрак, нависший над страною,
Что истина идет за вечностью вослед,
Что там, где ночь для нас, тебе сияет свет.
Париж, 18 марта
* * *
За баррикадами, на улице пустой,
Омытой кровью жертв, и грешной и святой,
Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний.
"Ты тоже коммунар?" - "Да, сударь, не последний!" -
"Что ж! - капитан решил - Конец для всех - расстрел.
Жди, очередь дойдет!" И мальчуган смотрел
На вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев.
Внезапно он сказал, отваги не утратив:
"Позвольте матери часы мне отнести!" -
"Сбежишь?" - "Нет, возвращусь!" - "Ага, как ни верти,
Ты струсил, сорванец! Где дом твой?" - "У фонтана".
И возвратиться он поклялся капитану.
"Ну живо, черт с тобой! Уловка не тонка!"
Расхохотался взвод над бегством паренька.
С хрипеньем гибнущих смешался смех победный.
Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный
Предстал им, гордости суровой не тая,
Сам подошел к стене и крикнул: "Вот и я!"
И устыдилась смерть, и был отпущен пленный.
Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной,
Смешал добро со злом, с героем подлеца, -
Что двинуло тебя сражаться до конца?
Невинная душа была душой прекрасной.
Два шага сделал ты над бездною ужасной:
Шаг к матери один и на расстрел - второй.
Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой.
К ответственности звать тебя никто не вправе.
Но утренним лучам, ребяческой забаве,
Всей жизни будущей, свободе и весне -
Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене.
И слава вечная тебя поцеловала.
В античной Греции поклонники, бывало,
На меди резали героев имена,
И прославляли их земные племена.
Парижский сорванец, и ты из той породы!
И там, где синие под солнцем блещут воды,
Ты мог бы отдохнуть у каменных вершин.
И дева юная, свой опустив кувшин
И мощных буйволов забыв у водопоя,
Смущенно издали следила б за тобою.
Вианден, 27 июня
ИСКУССТВО БЫТЬ ДЕДОМ
ОТКРЫТЫЕ ОКНА
Утром - спросонья
Я слышу голоса. Сквозь веки брезжит свет.
Звон колокола. Крик купающихся: - Нет,
Сюда нельзя! Назад! - плеск, хохот молодежи.
Щебечет птичка, с ней щебечет Жанна тоже.
Мой Жорж ее к себе зовет. Пропел петух.
Стук, грохот мостовой. Жужжанье летних мух.
Певучий звон косы, срезавшей дерн росистый.
Вдали военный марш. Смех чей-то серебристый.
На крыше - маляра тяжелый, грузный шаг.
Шум гавани. Свистки машин: то верный знак,
Что утро началось. На набережной говор.
Над рынком гул стоит. С торговкой спорит повар.
В далеких кузницах гром молотка растет, -
И, день приветствуя, мой реполов поет,
И пароход пыхтит, волнам бурливым вторя.
В окне звенит комар. В лицо мне дышит море.
ЛЕГЕНДА ВЕКОВ
ПЕСНЯ КОРАБЕЛЬНЫХ МАСТЕРОВ
На боевой оснастке флота
Сверкает наша позолота.
Над прозеленью волн крутых
Разгуливает ветер шалый.
Природа с тенью свет смешала
В несчетных бликах золотых.
Шквал бешено и прихотливо
Ломает линию прилива.
Случайность на море царит.
Куда ни глянь - игра повсюду.
Подобен призрачному чуду
Наш раззолоченный бушприт.
Волна грозит ему изменой,
Но блещет золото надменно -
Изделье нашей мастерской.
Оно само мишень для молний,
Но взор вперяет, гнева полный,
В седой туман, в простор морской.
Король взимает дань двойную.
Султан, несчетных жен ревнуя,
Добычи новой не лишен, -
Сегодня на галдящем рынке
Рабынь скупил он по старинке,
Всех без разбора, нагишом.
Белы или чернее сажи,
Красавицы на распродаже.
Все, из каких угодно стран,
Товаром станут окаянным.
Так входят в сделку с океаном
Работорговец и тиран.
У деспота и урагана,
У молнии и ятагана
Хозяйство исподволь растет.
Здесь отдыха ни у кого нет:
Шторм непрестанно волны гонит,
Царь подданных своих гнетет.
А мы любым владыкам служим,
Поем, трудясь над их оружьем.
Эмир, в глазах твоих свинец, -
Меж тем как в песне нашей честной,