Но относительно настоящаго у Габріэля не было никакихъ иллюзій. Современное челйвчество казалось ему изнуренной почвой, на которой произрастаютъ только отравленные плоды. Нужно ждать, пока революція, начавшаяся лишь около ста лтъ тому назадъ, завершится въ умахъ. Тогда будетъ возможно и даже легко измнить основы общественнаго строя. Габріэль глубоко врилъ въ будущее. Но эволюція человческой природы требуетъ для своего осуществленія тысячелтія. Въ доисторическія времена человкъ былъ двуногимъ существомъ, носившимъ слды своего недавняго животнаго существованія; потомъ мало-по-малу, въ первобытномъ дикомъ существ обозначились черты умственнаго и нравственнаго развитія, причемъ все же сохранялись остатки зврскихъ инстинктовъ и страстей. И теперешній человкъ въ сравненіи съ грядущимъ окажется тмъ же, чмъ въ сравненіи съ нами былъ первобытный человкъ. Разумъ человческій просвтлится, инстинкты смягчатся, эгоизмъ исчезнетъ, побжденный доводами ума и теперешнее зло смнится общимъ благополучіемъ.
Слушатели его, продолжая относиться къ нему съ благоговніемъ, не довольствовались однако этими отдаленными перспективами. Имъ хотлось воспользоваться сейчасъ же самимъ тми благами, которыя онъ рисовалъ имъ;- они, какъ дти, тянулись къ лакомству, которое имъ показывали издалека. Самопожертвованіе во имя будущаго счастья человчества не привлекало ихъ. Изъ рчей Габріэля они извлекли только убжденіе въ несправедливости своей доли и увренность въ своемъ прав на счастье. Они не возражали ему, но Габріэль чувствовалъ, что въ нихъ зарождается такая же глухая враждебность, какъ въ его прежнихъ товарищахъ въ Барцелон, когда онъ излагалъ имъ свои идеалы и возставалъ противъ насильственныхъ дйствій.
Прежніе пламенные ученики стали отдаляться отъ учителя и часто собирались безъ него на колокольн у звонаря, возбуждая другъ друга жалобами на несправедливость и нужду, угнетавшую ихъ. Звонарь, мрачный, нахмуривъ брови, кричалъ, продолжая вслухъ свои мысли:
- И подумать только, что въ церкви накоплено столько ненужныхъ богатствъ! Грабители!.. Разбойники!
Вслдствіе охлажденія къ нему учениковъ, Габріэль могъ опять проводить цлые дни съ Саграріо, къ радости дона Антолина, который думалъ, что онъ окончательно разошелся съ своими друзьями. Въ награду за это онъ досталъ Габріэлю заработокъ: умеръ одинъ изъ двухъ ночныхъ сторожей собора, и донъ Антолинъ предложилъ Габріэлю замнить его, т. е. проводить ночи въ собор, получая за это дв пезеты въ день. Габріэль принялъ предложеніе, не взирая на свое слабое здоровье. Дв пезеты въ день - его братъ получалъ не боле того, и ихъ средства такимъ образомъ могли удвоиться. Какъ же не воспользоваться такимъ счастливымъ обстоятельствомъ.
На слдующій вечеръ Саграріо, въ разговор съ дядей, выразила преклоненіе передъ его готовностью взять на себя каксй угодно трудъ для поддержки семьи. Спускалась ночь. Они стояли у перилъ на галлере верхняго монастыря. Внизу виднлись темныя верхушки деревьевъ. Надъ ихъ головами было блдное іюльское небо, подернутое легкой дымкой, смягчавшей сверканіе звздъ. Они были одни. Сверху, изъ комнатки регента, раздавались нжные звуки фисгармоніи и мирная ночь обввала ласковымъ прикосновеніемъ ихъ души. Съ неба спускалась таинственная свжесть, успскаивающая душу и будящая воспоминанія.
Чтобы убдить Саграріо, что съ его стороны не было никакой заслуги въ томъ, что онъ готовъ нести службу въ собор, Габріэль сталъ разсказывать ей о своемъ прошломъ, о прежнихъ лишеніяхъ и страданіяхъ. Онъ такъ часто голодалъ! Страданія въ Монхуих, въ мрачномъ каземат, были, быть можетъ, мене ужасны, чмъ отчаяніе, пережитое имъ на улицахъ большихъ городовъ, когда онъ глядлъ на ду, выставленную въ окнахъ магазиновъ, или на золото въ мняльныхъ лавкахъ, когда у него самого не было ни гроша въ карман и голова кружилась отъ голода. Но онъ сказалъ, что очень легко переносилъ все, пока былъ одинъ, и что его жизнь стала невыносимо мучительной, когда вмст съ нимъ страдала въ скитаніяхъ и Люси.
- Ты бы ее полюбила, - сказалъ онъ Саграріо. - Она была мн истинной подругой по духу, хотя настоящей любви я къ ней не питалъ. Бдная Люси была некрасивая, анемичная двушка, выросшая въ рабочемъ квартал большого города, съ посинвшими отъ малокровія губами. Прекрасны были только ея глаза, расширившіеся отъ холодныхъ ночей, проведенныхъ на улиц, отъ страшныхъ сценъ, которыя происходили при ней, когда она жила у родителей и отецъ ея возвращался пьяный домой и колотилъ всю семью.
Какъ вс двушки рабочаго класса, она рано увяла… Я любилъ ее изъ жалости къ ея судьб, общей для всякой молодой работницы, красивой въ дтств, но утратившей красогу въ ужасныхъ условіяхъ трудовой жизни.
Габріэль разсказалъ со слезами о послднемъ свиданіи съ ней въ очень чистомъ, но пропитанномъ холодомъ благотворительности, госпитал въ Италіи. Онъ не былъ ея законнымъ мужемъ, и могъ являться къ ней лишь два раза въ недлю. Она сидла въ кресл и попросила у него розъ. У него не было денегъ на кусокъ хлба, но онъ взялъ нсколько грошей у товарища, еще боле бднаго, чмъ онъ, и принесъ ей цвтовъ… А потомъ она умерла, и онъ не зналъ даже, гд ее похоронили. Можетъ быть тло ея отправили въ анатомическій театръ. Но я вижу ее всегда передъ собой - и мн кажется теперь, что Люси воскресла въ теб…
- Я бы не могла сдлать то, что длала она, дядя, - сказала Саграріо, взволнованная разсказомъ.
- Зови меня Габріэлемъ и говори мн "ты"! - взволнованно сказалъ Габріэль. - Ты замнила мн Люси, и я опять не одинъ… Я долго разбирался въ моихъ чувствахъ и теперь знаю: я люблю тебя, Саграріо.
Молодая женщина отступила отъ изумленія.
- He отходи отъ меня, Саграріо, не бойся! - сказалъ Габріэль. - Мы слишкомъ много страдали въ жизни, чтобы думать о радостяхъ жизни. Мы - дв жертвы, осужденныя умереть въ этомъ монастыр, служащемъ намъ убжищемъ. Насъ обоихъ раздавили безсмысленныя условія общественнаго строя. И вотъ почему я полюбилъ тебя - мы равны въ нашихъ страданіяхъ. Меня ненавидятъ, считая врагомъ общества; тебя чуждаются - какъ падшей. Надъ нами тяготетъ рокъ - наши тла подточены ядомъ. Такъ возьмемъ же, прежде чмъ умереть, у любви высшее счастье, - какъ бдная Люси просила розъ.
Онъ сжималъ руки молодой женщины, которая не могла выговорить ни слова отъ волненія и плакала сладкими слезами. Сверху лились звуки музыки; регентъ игралъ безгранично печальный квартетъ Бетховена, "Такъ быть должно", предсмертный гимнъ геніальнаго композитора.
- Я полюбилъ тебя, - продолжалъ Габріэль, - съ той минуты, какъ ты вернулась сюда. Я читалъ въ твоей простой и нжной душ, сидя рядомъ съ тобой, когда ты шила на своей машин; я видлъ, что и ты привязалась ко мн, что я теб близокъ… Скажи, я не ошибся? Ты любишь меня?
Саграріо безмолвно плакала и не могла поднять глазъ на Габріэля. Наконецъ, она сказала:
- Я плачу отъ счастья. За что меня любить? Я давно уже не гляжусь въ зеркало, боясь вспомнить утраченную молодость… Могла ли я подумать, что вы читаете въ моей душ?!.. Я бы умерла и не открыла свсей тайны… Да, я люблю тебя… Ты - лучшій изъ людей!
Они долго стояли молча, взявшись за руки, и взгляды ихъ обращены были на темный садъ.
- Ты будешь моей подругой, - грустно сказалъ Габріэль. - Наши жизни будутъ связаны, пока смерть не разрознитъ ихъ. Я буду защищать тебя, твоя нжность усладитъ мою жизнь. Мы будемъ любить другъ друга, какъ святые, которые знали экстазъ любви, не допуская радостей плоти. Мы - больные, и у насъ были бы несчастныя, жалкія дти. He будемъ же умножать горе на земл, создавая обездоленныя существа. Предоставимъ богатымъ ускорять вырожденіе ихъ касты наслдниками своихъ пороковъ.
Онъ обнялъ за талію молодую женщину и свободной рукой приподнялъ ея лицо, Глаза ея блестли отъ слезъ.
- Мы будемъ, - тихо сказалъ онъ, - любить другъ друга съ такой чистотой, какую не представлялъ себ еще ни одинъ поэтъ. Эта безгршная ночь, въ которую мы сознались другъ другу въ нашей грустной любви - наша свадебная ночь… Поцлуй меня, подруга моей жизни!
Среди ночной тишины они обмнялись долгимъ поцлуемъ. А надъ ними изъ комнаты регента раздавались похоронные звуки Бетховенскаго квартета.
XI
Габріэль началъ свою службу въ начал іюля. Его товарищъ, Фидель, былъ чахлый маленькій человкъ, который постоянно кашлялъ, носилъ, не снимая даже и лтомъ, свой теплый плащъ.
- Идемъ въ клтку, - говорилъ Маріано, звеня связкой ключей.
Они входили въ соборъ; звонарь запиралъ двери извн и уходилъ.
Лтніе дни были длинные и можно было еще часа два не зажигать свта.
- Теперь церковь наша, товарищъ, - говорилъ Габріэлю второй сторожъ.
Онъ по привычк располагался въ ризниц, какъ у себя, ставилъ корзину съ провизіей на сундукъ, между канделябрами и распятіями.
Но Габріэль, еще не освоившійся съ величіемъ пустыннаго собора, съ любопытствомъ гулялъ въ немъ. Шаги его гулко звучали на плитахъ, мстами перерзанныхъ могилами архіепископовъ и старыхъ вельможъ. Мрачная тишина храма нарушалась странными звуками, таинственными шорохами. Въ первую ночь Габріэль нсколько разъ оглянулся съ испугомъ; ему казалось, что онъ слышитъ за собой шаги.
Позади него садилось солнце. Надъ главнымъ входомъ круги розы изъ расписныхъ стеколъ сверкали, какъ корзина лучистыхъ цвтовъ. Ниже, между колоннами, свтъ сплетался съ тнью. Летучія мыши спускались со свода и шипли, касаясь колоннъ, какъ въ каменномъ лсу. Уносясь въ слпомъ порыв, он стукались о шнуры паникадилъ или раскачивали красныя шляпы съ запыленными кистями, висвшія высоко надъ могилами кардиналовъ.
Габріэль продолжалъ длать обходъ церкви. Онъ смотрлъ, закрыты ли ршетки алтарей и двери мозарабской и королевской часовенъ, заглядывалъ въ залу капитула и останавливался передъ мадонной святилища. Сквозь ршетку виденъ былъ свтъ лампадъ и надъ алтаремъ сверкала статуя, осыпанная драгоцнными камнями. Потомъ Габріэль возвращался къ товарищу и они садились вдвоемъ посредин церкви, на ступенькахъ хора или главнаго алтаря, откуда можно было обнять взглядомъ всю церковь. Тогда оба сторожа надвигали шапки до ушей.
- Васъ наврное предупреждали, - говорилъ Фидель, - что нужно держаться чинно въ собор, сть только въ ризниц, курить только въ галлере. Мн это тоже говорили, когда я поступилъ на службу въ соборъ… Это легко говорить тмъ, которые спокойно спятъ у себя въ постели. А на самомъ дл нужно только смотрть въ оба; въ остальномъ можно устраиваться, какъ можно удобне на ночь. Когда цлый день наслушаешься моленій, да церковныхъ псенъ, да наглотаешься ладона, нужно хоть ночью отдохнуть… Теперь и Господь Богъ и вс святые спокойно почиваютъ, наше дло охранять ихъ сонъ и никакой обиды для нихъ нтъ, если мы устроимся посвободне… Давайте, товарищъ, подимъ вмст.
Они опоражнивали на мраморныя ступени все, что приносили въ карзинахъ и принимались за обдъ.
Единственнымъ оружіемъ товарища Габріэля былъ засунутый за поясъ пистолетъ, который онъ получилъ въ подарокъ отъ собора, совершенно негодный для употребленія. Габріэлю донъ Антолинъ подарилъ пистолетъ прежняго сторожа; тотъ оставилъ его на память о его служб. Но Габріэль не хотлъ его брать: "Пусть онъ останется въ ризниц. Вдругъ сторожъ придетъ за нимъ". Такъ пистолетъ и остался лежать въ углу съ пачками патроновъ, заржаввшихъ отъ сырости и покрывшихся паутиной.
Стекла оконъ постепенно потухали и въ темнот собора засверкали лампады, точно блдныя звзды. Габріэлю казалось, что онъ очутился гд то на пол въ темную ночь. Когда онъ ходилъ по собору при мелькающемъ свт фонаря, который былъ прикрпленъ у него на груди, внутренность собора принимала чудовищныя очертанія. Колонны поднимались до сводовъ, плиты прыгали при движеніяхъ свта. Каждые полчаса тишина нарушалась скрипомъ пружинъ и круженіемъ колесъ; потомъ раздавался серебряный звонъ колокола, золоченные воины часовъ возвщали время ударами молотка.
Товарищъ Габріэля жаловался на нововведенія, придуманныя кардиналомъ, чтобы мучить служителей. Въ прежнее время онъ и прежній сторожъ могли, посл того какъ ихъ запирали, спать сколько угодно, не боясь выговоровъ отъ начальства. А теперь кардиналъ, вчно искавшій, какъ бы ему позлить людей, установилъ аппараты, привезенные изъ-за границы: каждые полчаса нужно ходить ихъ открывать и отмчатъ свой приходъ.
Утромъ донъ Антолинъ проврялъ этотъ контрольный аппаратъ и при малйшемъ упущеніи назначалъ штрафъ.
- Дьявольская выдумка! - жаловался сторожъ. - Теперь приходится устраиваться такъ, что каждый изъ двухъ сторожей спитъ по очереди, въ то время какъ его товарищъ беретъ на себя обязанность караулить при аппарат. Не то вычеты съдаютъ все нищенское жалованіе.
Габріэль по своей природной доброт большей частью сторожилъ все время за товарища, который очень полюбилъ его за это. Когда Фидель не могъ спать отъ кашля, онъ болталъ съ Габріэлемъ, расказывалъ ему о своей нужд или о разныхъ происшествіяхъ во время ночныхъ бдній въ собор, причемъ каждый разъ повторялъ, что бояться воровъ нечего, что соборъ отлично охраняется, и прибавлялъ, что въ крайнемъ случа есть всегда возможность позвонить въ маленькій колоколъ, призывающій канониковъ въ церковь, и что если бы этотъ звонъ раздался среди ночи, весь городъ сбжался бы въ одинъ мигъ, понявъ, что въ собор случилось несчастіе.
По утрамъ Габріэль возвращался домой, весь дрожа отъ холода, и его встрчала Саграріо, кипятила ему молоко, и когда онъ ложился въ постель, она ириносила ему чашку горячаго молока. Она попрежнему называла его дядей при другихъ и выказывала свою нжность только наедин съ нимъ. Она укрывала его, запирала окна и двери, чтобы солнце не мшало ему спать.
- Ахъ, эти ночи въ собор! - говорила она съ отчаяніемъ. - Ты себя убьешь. Это занятіе не по теб. Отецъ то же говоритъ. Теперь, когда я полюбила тебя и такъ счастлива, утратить тебя было бы слишкомъ жестоко!
Чтобы успокоить ее, Габріэль говорилъ, что къ осени у него будетъ лучшее мсто.
Выспавшись утромъ, онъ выходилъ на галлерею, гд встрчалъ своихъ бывшихъ учениковъ. которые, однако, относились къ нему теперь съ какимъ-то пренебреженіемъ. Точно при всем поклоненіи къ учителю, они жалли его за его чрезмрную кротость.
- У нихъ отросли крылья, - говорилъ Габріэль брату, - и они не нуждаются во мн. Они предпочитаютъ говорить другъ съ другомъ безъ меня.
- Дай Богъ, - говорилъ донъ Эстабанъ, пожимая плечами, - чтобы ты не раскаялся въ томъ, что говорилъ имъ о непонятныхъ имъ предметахъ. Они вс стали совсмъ другими. Тато совершенно невыносимъ. Онъ говоритъ, что если ему не даютъ убивать быковъ, онъ будетъ убивать людей; онъ считаетъ это необходимымъ для спасенія отъ бдности! Говоритъ, что иметъ такое же право на счастье, какъ всякій буржуа и что вс богатые люди эксплуататоры… Пресвятая Два, неужели ты дйствительно училъ ихъ такимъ ужасамъ?
- He пугайся, - отвчалъ съ улыбкой Габріэль. - Они еще не переварили новыя идеи и болтаютъ вздоръ. Это пройдетъ. Они въ сущности славный народъ.
Его огорчалъ только звонарь Маріано, избгавшій его, какъ будто боясь, что Габріэль читаетъ у него въ душ.
- Что съ тобой, Маріано? - спросилъ Габріэль, встртившись съ звонаремъ въ верхнемъ монастыр.
- Да то, что все не ладится. Проклятый общественный строй! - проворчалъ въ отвтъ звонарь.
- Ты какъ будто избгаешь меня. Почему?
- Я тебя избгаю? Да теб это приснилось… Я полонъ негодованія съ тхъ поръ, какъ ты мн открылъ глаза. Я уже не такой дуракъ, какъ прежде. Неужели мы будемъ всю жизнь умирать съ голода среди богатства, окружающаго насъ?
- Мы то, вроятно, такъ и проживемъ въ гор. Но посл насъ настанутъ лучшія времена.
- Знаешь что, Габріэль? Ты слишкомъ ученый… Думаешь ты по настоящему, это правда, но на практик… прости, на практик ты такой же бездльникъ, какъ вс образованные люди… Неучи, какъ я, ясне все видятъ.
Черезъ нсколько недль донъ Мартинъ пересталъ показываться въ верхнемъ монастыр и Габріэль узналъ отъ дона Антолина, что умерла его мать. Недлю спустя донъ Мартинъ явился. У него были красные, опухшіе отъ слезъ глаза.
- Я пришелъ проститься, - сказалъ онъ Габріэлю. - Я провелъ у постели моей матери цлый мсяцъ въ безконечной тревог. Теперь она умерла. Она одна привязывала меня къ церкви, въ которую я пересталъ врить… Зачмъ мн лгать и притворяться? Я пошелъ вчера въ архіепископскій дворецъ, заявилъ, что могутъ располагать какъ угодно моимъ жалованіемъ и попросилъ назначить другого духовника въ женскій монастырь. Я узжаю къ себ на родину; священникъ, отказавшійся отъ своего сана, не можетъ оставаться въ Толедо… Я уду какъ можно дальше, можетъ быть въ Америку… У меня нтъ друзей, нтъ ни въ комъ поддержки, но я не боюсь нужды; я привыкъ къ ней, служа церкви. Я сдлаюсь рабочимъ, буду обрабатывать землю, если нужно, и буду свободнымъ человкомъ.
Исчезновеніе дона Мартина не возбудило толковъ въ собор. Донъ Антолинъ и другіе каноники думали, что онъ похалъ въ Мадридъ, чтобы добиться лучшаго положенія, какъ это длали многіе честолюбивые священники. Къ тому же общее вниманіе отвлечено было событіемъ, которое поразило громомъ весь соборъ. Разладъ между архіепископомъ и канониками закончился и Римъ одобрилъ вс ршенія, принятыя кардиналомъ. Онъ торжествовалъ, а каноники смущенно и смиренно преклонили передъ нимъ головы.
Наступилъ праздникъ Мадонны святилища и архіепископъ, давно уже не появлявшійся въ собор, объявилъ, что будетъ въ этотъ день служить мессу; вс говорили объ этомъ со страхомъ, боясь гнвныхъ взоровъ кардинала.
Габріэль мало интересовался предстоящимъ событіемъ; онъ спалъ почти по цлымъ днямъ, готовясь къ ночной служб. Ему приходилось нести ее одному; старикъ Фидель заболлъ, и, боясь, какъ бы у него не отняли его нищенское жалованіе, Габріэль не просилъ себ помощника. Онъ привыкъ къ ночной тишин собора; чтобы не скучать, онъ бралъ съ собой книги и читалъ при тускломъ свт фонаря.
Праздникль начался въ обычномъ порядк. Статую вынесли изъ ея часовни и утвердили на главномъ алтар, надвъ на нее пышную мантію, расшитую драгоцнными камнями; втеченіе всего года она хранилась въ сокровищниц собора.
Незадолго до начала мессы каноники въ красныхъ одеждахъ собрались у лстницы, по которой долженъ былъ спуститься кардиналъ. На верху лстницы появился служка съ крестомъ, а за нимъ кардиналъ, окруженный свитой викаріевъ. На немъ была пурпурная мантія, затмевавшая своимъ блескомъ одежды всхъ остальныхъ. Каноники окружили кардинала, склоняя головы передъ его холоднымъ, надменнымъ взглядомъ. Онъ казался совершенно здоровымъ и лицо его дрожало отъ торжества. Свою кардинальскую шапочку онъ носилъ такъ, точно это была королевская корона.
Онъ властно протянулъ руку въ красной перчатк, съ большимъ изумрудомъ на перстн, и каноники, одинъ за другимъ, должны были цловать перстень въ знакъ своего подчиненія глав церкви; они привыкли съ семинарскихъ дней къ этой наружной смиренности, подъ которой скрывались враждебныя и мстительныя чувства. Кардиналъ чувствовалъ всю скрытую злобу канониковъ и тмъ сильне наслаждался своимъ торжествомъ. Онъ часто говорилъ садовниц:- "Ты не можешь себ представить, до чего злобныя чувства сильны въ служителяхъ церкви. Вн церкви всякій человкъ можетъ излить свой гнвъ, обнаруживая его, а среди насъ многіе умираютъ отъ невозможности мстить, отъ необходимости склонять голову, подчиняясь дисциплин. Мы свободны отъ необходимости зарабатывать кусокъ хлба и содержать семью, и поэтому насъ гложетъ честолюбіе."