V
Ночью я спал плохо.
То и дело мои одеяла спадали с кровати. Когда холод, который взбирался по моим ногам, меня будил, я протягивал руку, чтобы узнать, где стена.
На рассвете окно, наконец, осветилось. Из темноты медленно, сначала ножками, проступил стол. Потолок стал квадратным.
Внезапно начался новый день. Ясный свет проник в комнату, как будто стекла были вымыты. Я увидел неподвижную мебель, пепел сгоревшей бумаги в камине и планки шторы вверху на окне.
Дом оставался немым несколько минут.
Потом хлопнула дверь; у Лекуанов зазвонил будильник; молочная машина зазвенела крышками своих бидонов.
Я поднялся, потому что моя постель была холодна, как когда я залеживаюсь по утрам.
Когда спишь между двумя белыми простынями, можно, встав с кровати, сразу изучать себя в зеркале. Я же, прежде чем взглянуть на себя утром, моюсь.
Снаружи солнце вызолотило последние этажи домов. Оно еще не резало глаза.
Воздух, который я вдыхал, освежал легкие, как мята.
Легкий ветерок, пахнущий сиренью, поднял полы моего пальто, которое стало похоже на солдатскую шинель.
Не было ни птиц, ни почек; и все же это была весна.
Хотелось движения. Обычно, выходя из дому, я направляюсь к улице Сены. Сегодня я выбрал своей целью фортификации.
Окна были открыты. Кофты, которые на них сушились, сминаемые ветерком, раскачивались, как жестяные вывески.
В приоткрытые двери лавок можно было видеть протертые полы, уже высохшие.
Как только дом в семь этажей закрывал солнце, я ускорял шаг.
Улицы становились все более грязными. Деревянные брусы, между которыми дети играли после школы, подпирали какие-то постройки. Сквозь разбитый асфальт тротуаров выглядывала земля. Почернелая известка фасадов походила на затканные тканью задники у фотографов.
Облако скрыло солнце. Теплая улица стала серой. Мухи перестали сверкать.
Я испытал печаль.
Только что я вышел в неведомое с иллюзией, что я бродяга, свободный и счастливый. Теперь облако все испортило.
Я повернул обратно.
После полудня, не зная, куда пойти, я слонялся вокруг отеля Канталь.
Как я себя ни уговаривал, как ни думал, что в случае если я встречу Бийара, нам будет не о чем говорить, я не мог удалиться из этого квартала.
Может быть, те, кто живут в бедности, без друзей, поймут это притяжение.
Бийар – это было так немного, и однако для меня это было – все.
На площади Сен-Мишель человек в "котелке" раздавал проспекты.
Мне он их всунул несколько.
Никто не нагружает себя этими бумажками. Нужно вынуть руку из кармана, взять проспект, смять, выбросить. Только и всего!
А мне их жалко, этих людей.
Я всегда беру то, что предлагают. Я знаю, что эти люди освободятся только тогда, когда раздадут несколько тысяч листов бумаги.
Люди, которые, вместо того, чтобы взять, с пренебрежением проходят мимо этих дающих рук, меня раздражают.
Три часа. Момент дня, который я больше всего ненавижу. Ни одно из маленьких событий повседневной жизни не приносит радости.
Чтобы прогнать скуку, я вернулся на улицу Жи-ле-Кер с намерением нанести визит Бийару.
Четыре раза я прошел перед дверью отеля, стесняясь поворачивать обратно. Смешно стесняться, когда на улице поворачиваешь обратно.
Я не вошел.
Я чувствовал, что Бийар примет меня плохо. В тот день, когда он попросил пятьдесят франков, я должен был дать их ему сразу. Конечно, он на меня в обиде, что я заставил его ждать.
Все же я оставался там, на углу улицы, сторожа отель.
Уже несколько минут я рассматривал окна домов, когда Бийар в компании с незнакомцем, появился на пороге двери.
Я хотел догнать его, но, поскольку он поймет, что я его поджидал в течение нескольких часов, я воздержался. Никогда он не захочет признать, что я только что появился.
Люди не верят в случай, особенно когда это единственное ваше объяснение.
На Бийаре было новое кашне. Волосы на затылке пострижены. Жесты, которые он делал при разговоре, мне показались чужими. Я заметил, что оно всегда так, когда наблюдаешь друга с незнакомцем, оставаясь сам невидимым.
Я спрятался за автомобилем. По моим ногам Бийар не смог бы меня опознать.
Мужчины шагали быстро, по середине мостовой.
И тут в голову мне вступила глупая и странная идея.
Я устремился в параллельную улицу и перешел на гимнастический шаг. Когда подобным образом я пробежал метров сто, по перпендикулярному проходу я вернулся на улицу, которую только что покинул.
Застыв в неподвижности перед лавкой, стал ждать.
Чтобы подавить прерывистость дыхания, я вдыхал носом. Носки свалились мне на ботинки.
Мужчины приближались. Слыша клацанье четырех подошв, можно было подумать о коне, марширующем по тротуару.
Через несколько секунд Бийар и его спутник будут здесь.
Я не посмел больше созерцать витрину магазина от страха, что мои глаза встретятся в стекле с глазами Бийара.
В одно из мгновений мне захотелось обернуться с рассеянным видом. Но я испугался, что этот вид не покажется искренним.
К тому же Бийар меня сам увидит. Улица была узкой. Он подумает, что я гуляю и заговорит со мною первым.
Это то, чего я хотел.
К несчастью, оба прошли мимо, не обратившись ко мне.
Уверенность в том, что я был увиден, помешала мне возобновить эту комедию.
Нет, мне действительно не везет. Никому я не интересен. Меня считают за безумца. А ведь я добр, я щедр.
Анри Бийар хам. Никогда не вернет он мне пятьдесят франков. Этот мир всегда так вас благодарит.
Я впал в грусть и ярость. Ощущение, что вся моя жизнь целиком пропала в одиночестве и бедности, усиливало отчаяние.
Еще не было четырех. Нужно было ждать, по меньшей мере, два часа перед тем, как идти в ресторан.
Прозрачные облачка бежали под другими облаками, черными. Улицы утрачивали утомительную послеполуденную атмосферу, благодаря, несомненно, вечерним газетам.
Я заметил, что эти газеты пробуждают прохожих, даже тех, кто их не покупает. Газета сделана для того, чтобы читать ее утром. Когда газета выходит вечером, ощущаешь, что к этому ее принуждает важная причина.
Бийар меня по-настоящему обидел. И все же я не мог уйти из его квартала.
Я быстро шел по улицам, где надеялся быть замеченным, медленно по тем, по которым проходил впервые.
Хромающая женщина заставила меня подумать о Нине. Невозможно, что она любит Бийара. Она слишком молода. В восемнадцать лет с сорокалетним иначе не сожительствуешь, без принуждения, по крайней мере.
Мало-помалу мысль сходить к Нине просочилась мне в мозг.
На это я испытывал отвагу. Когда я один с женщиной, застенчивость мне не мешает. У меня впечатление, что это меня делает симпатичным.
Да, я сумею поговорить с этой девушкой. Я наговорю ей плохого о Бийаре. Она меня поймет. Она его бросит. И кто знает? возможно, полюбит меня!
При виде белого шара отеля Канталь мне показалось, что я в прекрасном сне и заставляю себя не просыпаться.
Я вошел в отель, пытаясь убедить себя, что пришел сюда прямо из дома, что опоздал, и что, в конечном итоге, в моем визите ничего нет странного.
Я поднялся по лестнице неторопливо, чтобы не задыхаться. Руки, влажные от пота, издавали на перилах свист.
Служанка с волосами, обернутыми полотенцем, подметала темный коридор. Через открытое окно я увидел двор и зад дома с ледниками, подвешенными, как клетки для птиц.
Посреди последнего марша я остановился.
Если бы дверь открылась, я бы продолжил путь. У меня не было бы подозрительного вида неподвижных людей на лестничных площадках.
Я был взволнован. В ушах шумело, как когда слушаешь море в раковину. Рубашка намокла подмышками.
Преодолев последние марши, я постучал.
– Кто там?
– Батон… Батон…
– А! сейчас… подождите… я моюсь.
Стоя перед дверью, как служащий газовой компании, я ловил малейшие шумы, боясь, что услышу голос Бийара или того незнакомца.
В дыре замочной скважины был свет. Другой на моем бы месте подсмотрел. Я удержался. Но правда и то, что стыд меня прикончил бы на месте, если б меня застали вприсядку перед дверью.
Наконец, Нина появилась.
Умытая, влажные волосы на висках, склеенные, еще более черные брови, свежие губы без морщинок, она улыбалась. У нее были прекрасные зубы: десен было не видно.
– Входите, господин Батон.
– Я вас обеспокою.
– Нет.
Ей бы следовало сказать нет несколько раз.
Она шла передо мною, не смущаясь хромоты.
Когда остановилось, ее тело вновь стало вертикальным.
– Господин Бийар дома?
– Только что вышел.
– Какая досада.
– Так подождите его.
Я устроился на то же место, что вчера. Это одна из моих привычек. Я сажусь всегда на то место, которое выбрал в первый раз.
Комната больше не имела того вида чистоты, который в свете лампы ей придавал навощенный пол, зеркальный шкаф и камин черного мрамора.
Натертые деревянные детали отклеивались от мебели. Обои, казалось, высохли на солнце. Воздух пах зубной пастой. На занавесках были цветы, вышитые машинным способом. Колесики кровати исцарапали паркет.
– Не оборачивайтесь, господин Батон, я только закончу одеваться.
Слово одеваться вызвало во мне желание взять девушку за талию, несомненно, потому что заставило меня подумать о раздевании.
Я боялся, что придет Бийар. Что он скажет, найдя меня здесь в то время, как его любовница одевается! Он впадет в ревность.
Я слышал маленькие щелчки кнопок, хлопанье чистой рубашки, которую развернули и, время от времени, хруст сустава.
Глаза, из-за того, что косили на юную девушку, стали болеть.
Когда она закончила свой туалет, она пришла и села передо мной.
Без того, чтобы это было необходимым, я обернулся: то было инстинктивное движение.
Я увидел женские панталоны, штанины которых сходились в одну точку, и, на полу, отпечатки мокрых ног, всех пяти пальцев.
– Как вы поживаете, господин Батон?
– Неплохо… а вы?
Она не ответила. Не обращая на меня внимания, она подпиливала ногти.
Так как я решил, что, подпилив ногти, она проявит ко мне интерес, я считал пальцы, остававшиеся неухоженными.
Она отложила побелевшую пилку.
– Должно быть вам скучно, госпожа, когда Анри отсутствует?
– Да… довольно скучно.
Она опустила юбку, чтобы скрыть свою слишком короткую ногу.
– Наверное, с ним вы счастливы.
– Да.
Ответы Нины мне казались лишенными энтузиазма, я прошептал:
– Я понимаю вас.
Она внимательно на меня посмотрела. Ее руки перестали двигаться.
– Я понимаю вас, – повторил я, – вам с ним скучно.
– С кем?
– С Бийаром.
Наступило молчание. Она не шевелилась. Двигались только ее глаза, сразу два одновременно.
Теперь во мне возникла уверенность, что она не любит своего любовника. Она слишком смущается, когда я говорю о нем. Она его не защищает.
Я поднялся. В первую встречу лучше не форсировать ход событий.
Она меня проводила, она протянула руку мне с отвагой, не складывая локоть.
Поскольку мы были одни, я задержал ее руку в своей.
Я оказался на площадке. Она была в дверном проеме. Она смотрела мне на уши, чтобы узнать, не покраснел ли я.
– До свиданья, сударыня.
– До свиданья, сударь.
Мне осталась секунда, чтобы, прежде чем закроется дверь, назначить свидание.
– Завтра, в три, – пробормотал я.
Она не ответила.
Не глядя на ступеньки, легко, как фея, я сбежал вниз.
VI
Несколько секунд спустя я был на улице, красный до затылка. Мне не хватало воздуха, как когда ветер.
Я посмотрел на себя в витрину. Вена, которую я не знал, пересекала мой лоб сверху донизу.
Мне хотелось вернуться в отель и поцеловать Нину. Я ей понравился. Нужно быть застенчивым, как я, чтобы не воспользоваться подобной ситуацией. Конечно, она жалеет, что я не был более предприимчивым. Моя мягкость, должно быть, ее раздражила.
Но, если она умна, она будет мне признательна за то, что я выказал ей уважение. Неприлично целовать особу, которую почти не знаешь.
Итак, у меня будет любовница, которая меня любит, и которая, отдаваясь, ничего не будет требовать взамен.
Чтобы ночь казалась менее длинной, домой я вернулся поздно.
Сняв куртку, облокотился на окно. Теплый воздух мне напомнил вечера прошлого лета. Луна, вся в водяных разводах, освещала край облака.
Потом я лег.
Нужно спать, иначе завтра буду плохо выглядеть. Лицо у меня несимметрично. Челюсть выдается влево. Когда я устаю, это бросается в глаза.
И все же мне не удавалось заснуть. То и дело я перестилал постель, подходил голый к окну, чтобы замерзнуть, но Нина не шла из головы. Я видел ее перед собой в тумане почтовой карточки, без ног, или же придумывал способ привести ее ко мне так, чтобы консьержка не заметила.
Поскольку я все не засыпал, я решил пересмотреть в воображении все события моей военной жизни. Любопытно, как места, где был несчастен, становятся в памяти приятными.
Точно так же, когда я только изредка пою песни моего детства, чтобы не притупить воспоминаний, которые они вызывают, я думаю о моей солдатской жизни только тогда, когда не могу иначе. Мне нравится хранить в голове запас воспоминаний. Я знаю – они там. Этого мне достаточно.
Я задремал, когда молочница, которая, вероятно, возвращалась из кино, хлопнула дверью.
Она закрыла окно, потом помылась. Вечерами она никогда не моется. Я слышал те же звуки, что и перед дверью Бийара. Я заметил, что новые события приходят сериями.
Я вылез из кровати.
Из-за холода задрав большие пальцы ног, я принялся расхаживать по комнате, смутно надеясь, что молочница меня увидит через дырку в стене.
Уснул я только на заре. Я не слышал ни будильника Лекуанов, ни метлы консьержки, которая каждая утро нарочно толкает мою дверь.
Когда я проснулся, квадрат солнца уже пересек мою кровать и дрожал на стене.
Было поздно. Я торопливо поднялся, глаза, как щелки, щека смята скомканной простыней, как лист бумаги
Одевшись, я долго причесывался.
Моя щетка такая старая, что ее щетина застревает в одежде
Мне пришлось вытаскивать щетинки одна за другой.
Потом я вышел.
Прекрасный день весны. Солнце над головой. Я наступаю на свою тень.
У меня есть безопасная бритва. Но лезвие бреет плохо.
Поэтому я вошел в парикмахерскую.
Хозяин подметал волосы. Он был без пиджака. Металлические резинки окружали его руки поверх локтей. Заколка придерживала галстук.
Побрил он меня очень хорошо.
Ровно в три часа, с натянутой кожей, с припудренным лицом я постучал в дверь Бийара.
Нина должна меня ждать.
Вены на моей руке были толще, чем обычно.
Никто мне не ответил. Нина, по причине кокетства, должно быть, заставляла меня ждать.
Я постучал, на этот раз сильней.
Прижав ухо к двери, я слушал. Таким манером слышно лучше.
Ни один звук не нарушал молчания.
Тогда забарабанил кулаком. Все то же молчание. Нины там не было. Поскольку не было там никого, я заглянул в замочную скважину. Я увидел низ окна со шторой, слишком длинной.
Нина меня не ждала; Нина меня не любила.
Внезапно меня охватил дурацкий ужас. Если девушка мертва, там, в комнате, меня заподозрят.
Я поспешно спустился по лестнице, спрыгивая с двух последних ступенек каждого марша.
Таким образом закончились мои отношения с четой Бийаров. Я больше к ним не приходил, даже чтобы вернуть свои пятьдесят франков.
Я избегаю площадь Сен-Мишель. А если бы Бийар захотел, мы могли быть счастливы.
Я ищу друга. Я думаю, что не найду его никогда.
ПЛЕМЯШ, МОРЯК
Я люблю бродить вдоль Сены. Доки, водохранилища, шлюзы наводят меня на мысли о каком-то дальнем портовом городе, где мне хотелось бы жить. Я вижу в воображении девушек и моряков, которые танцуют, флажки, неподвижные суда с мачтами без парусов.
Эти мысли не длятся долго.
Набережные Парижа не очень радушны: лишь на мгновение они могут быть похожи на туманные города моей мечты.
Однажды после полудня в марте я прогуливался по набережным.
Было пять часов. Ветер надувал мою накидку, как юбку, и заставлял меня держаться за шляпу. Время от времени витражные окна прогулочной баржи пробегали по воде быстрей сквозняка. Влажная кора деревьев поблескивала. Не поворачивая головы, можно было видеть башню Лионского вокзала с ее часами, уже освещенными. Когда ветер унимался, пахло подсохшими сточными канавами.
Я остановился и, облокотившись о парапет, грустно смотрел перед собой.
Трубы буксиров падали назад на подходе к мостам. Натянутые кабели переплетали баржи, обитаемые в центре. Длинная доска соединяла наливную баржу с сушей.
Рабочий, который пробирался по ней, подпрыгивал на каждом шагу, как на пружинном матрасе.
У меня не было намерения умереть, но подчас мне нравится вызывать жалость. Как только приближается прохожий, я прячу лицо в ладонях и начинаю всхлипывать, как после плача. Люди, удалившись, оглядываются…
На прошлой неделе я едва не бросился в воду, чтобы выглядеть искренним.
Я созерцал реку, думая о галльских монетах, которые должны были быть на ее дне, когда хлопок по плечу заставил меня вскинуть локоть – инстинктивно.
В смущении от своего испуга я повернулся.
Передо мной стоял человек в морской фуражке, во рту окурок сигареты, а на запястье поржавелая пластинка удостоверения личности.
Поскольку я не услышал, как он подошел, я посмотрел на его ноги: он был в эспадрильях на джутовых подошвах.
– Я знаю: вы хотите умереть, – сказал он мне.
Я не ответил: молчание делало меня интригующим.
– Я знаю это.
В моих глазах не было слез, я их закрыл. Последовало молчание, потом я прошептал:
– Это так, я хочу умереть.
Наступила ночь. Газовые фонари зажигались сами по себе один за другим. Небо было освещено только с одной стороны.
Незнакомец наклонился и сказал мне на ухо:
– Я тоже хочу умереть.
Сначала я подумал, что он шутит; но поскольку руки его дрожали, я вдруг испугался, что он искренен и что он пригласит меня умереть вместе с ним.
– Да, я хочу умереть, – повторил он.
– Неужели?
– Хочу умереть.
– Нужно надеяться на будущее.
В молчании моей головы я люблю слова "надеяться" и "будущее", но как только их произношу, мне кажется, они теряют смысл.
Я подумал, что моряк взорвется хохотом. Но он и глазом не моргнул.
– Надо надеяться.
– Нет… нет…
Я принялся говорить без умолку, чтобы отговорить его от смерти.
Он меня не слушал. Он стоял прямо, опустив голову, повесив руки, и был похож на разорившегося банкира.