– Да ведь это еще не к спеху – не так ли? – сказала мистрис Теливер: – надеюсь, мистер Теливер, вы не пожелаете, чтоб Том поступил в свою новую школу прежде Иванова дня. Он начал в академии с Благовещения: видите, много вышло из этого добра.
– Эй, Бэсси! не вари пива на Михайлов-день из худого солода: плохой выйдет запас, – сказал мистер Теливер, подмигивая и улыбаясь мистеру Райлэ с естественною гордостью человека, которого милая супруга была заметно ниже его по уму. – Но что правда, то правда: время еще терпит. Здесь вы напали на дело, Бэсси.
– А лучше не откладывать бы далеко, – сказал мистер Райлэ спокойно. – Стеллинг может получить предложение от других; а я знаю, он не возьмет более двух или трех нахлебников, да и то едва ли. Будь я на вашем месте, я бы разом сговорился с Стеллингом. Нет необходимости отдавать мальчика прежде Иванова-дня, но я был бы спокоен и уверен, что никто не забежит прежде меня.
– А что ж, и то правда, – сказал мистер Теливер.
– Отец, перебила Магги, которая незаметно подошла к локтю отца и слушала с разинутым ртом, держа вверх ногами свою куклу и придавливая ее нос о кресло: – отец, а далеко это, куда отдадут Тома? Поедем ли мы когда-нибудь повидаться с ним?
– Не знаю, моя девочка, – сказал отец нежно. – Спроси мистера Райлэ: он знает.
Магги вдруг повернулась к мистеру Райлэ и сказала:
– Как далеко это, сэр?
– О, очень далеко! – ответил тот джентльмен, который был того мнение, что с детьми всегда должно говорить шутя, если только они Благонравные дети. – Вам придется запастись семимильными сапогами, чтоб попасть к нему.
– Это пустяки! – сказала Магги, надменно встряхивая головой и отвертываясь, со слезами на глазах.
Она стала не любить мистера Райлэ: очевидно, он считал ее пустою, глупенькою девочкой.
– Перестаньте, Магги, постыдились бы расспрашивать и тараторить, – сказала мать. – Пойдите, сядьте на вашу скамеечку, да молчите. Но, прибавила мистрис Теливер, которой опасения были также возбуждены: – так ли это далеко, чтоб я сама не могла стирать и чинить его белье?
– Всего миль пятнадцать, – сказал мистер Райлэ. – Вы спокойно можете туда съездить и вернуться в один день. Да и Стеллинг человек радушный, приятный; он будет рад, если вы у него останетесь.
– Да для белья-то, я думаю, это слишком далеко, – сказала мистрис Теливер печально.
Появление ужина кстати отложило это затруднение и избавило мистера Райля от труда придумывать для него какое-нибудь решение; а этот труд он непременно взял бы на себя, потому что, как вы видите, он был человек очень обязательный. И действительно, он дал себе труд отрекомендовать мистера Стеллинга своему другу Теливеру, но не ожидал себе от того никакой положительно-определенной выгоды, хотя некоторые легкие признаки могли бы обмануть чересчур остроумного наблюдателя. Ничто так часто не вводит нас в заблуждение, как остроумие, если да нападет оно не на тот след; остроумие, убежденное, что люди действуют и говорят из каких-то особенных побуждений, всегда имея в виду предположенную цель, Конечно, даром тратит свои силы в этой воображаемой игре. Интригующая жадность, глубоко-задуманные планы, чтоб достичь эгоистической цели, изобилуют только на сцене театров. Многие из наших собратий неповинны в них, потому что они требуют слишком напряженного действия ума. Легко напакостить своему ближнему и без такого труда: мы часто это можем делать, лениво поддакивая, лениво недоговаривая, тривиальною ложью, в которой мы сами не можем дать отчета, мелким мошенничеством, примиряемым мелкою расточительностью, неловкою лестью и топорными намеками. Большая часть нас побирается в этом случае насущным хлебом, чтоб удовлетворить небольшому кружку непосредственных желаний; мы бросаемся на первый кусок, чтоб насытить это голодное отродье, и редко думаем о сохранении семян, или об урожае следующего года.
Мистер Райлэ был человек деловой и неравнодушный к своим интересам, но он также был более под влиянием мелких побуждений, нежели дальновидных планов. Он не имел никакой сделки с его преподобием Вальтером Стеллингом, напротив, он очень мало знал этого магистра, и каковы были его способности: может быть, недовольно, чтоб так горячо рекомендовать его своему другу Теливеру. Но он полагал, что мистер Стеллинг был отличный классик; ему это – сказал Гадсби; а двоюродный брат Гадсби был наставником в Оксфорде; мнение его имело, следовательно, лучшее основание, нежели даже его собственное наблюдение, потому что, хотя мистер Райлэ и получил классическую полировку в медпортской гимназии и знал латынь вообще, но его пони мание латыни в частности было очень недостаточно. Нет сомнение, соприкасание с "de Senectute" и четвертою книгою Энеиды, в отроческие годы оставило некоторый аромат; но его нельзя было уже признать за аромат классический: он только еще высказывался в высшей окончательности и особенной силе аукционирного стиля. Потом Стеллинг был оксфордский молодец; а люди оксфордские бывают всегда… нет, нет! это кембриджцы бывают всегда хорошими математиками. Но человек, получивший университетское образование, Конечно, может учить всему, чему хотите; особенно же такой человек, как Стеллинг, который – сказал речь на политическом обеде в Медпорте, и так мастерски, что все говорили: "этот зять Тимпсона удалой малый!" От медпортского уроженца, жившего еще в приходе св. Урсулы, должно было ожидать, что он не пропустит случая сделать одолжение зятю Тимпсона, потому что Тимпсон был человек полезный и с влиянием в приходе; всегда у него было много дела, которое он умел передать в хорошие руки. Мистер Райлэ любил таких людей, оставя даже в стороне деньги, которые, Благодаря их здравому суждению, попадали из карманов менее достойных в его собственные; и ему было бы приятно сказать Тимпсону, возвратясь домой: "Я заручил хорошего воспитанника вашему зятю".
У Тимпсона было также много дочерей; мистер Райлэ сочувствовал ему: кроме того, лицо Луизы Тимпсон, с ее светлыми локонами было таким знакомым ему предметом: в продолжение пятнадцати лет каждое воскресенье он видел его в церкви над дубовою скамьею, что, естественно, ее муж должен быть хорошим наставником. Наконец, мистер Райлэ не знал и другого учителя, которого он мог бы рекомендовать предпочтительно: отчего же не рекомендовать Стеллинга? Его приятель, Теливер, спрашивал у него совета: это так неприятно, в дружеских отношениях, сказать, что вы не можете дать никакого совета. А если вы даете совет, то это должно делать с видом убеждение и совершенного знание дела. Мнение делается вашим собственным, когда вы произносите его, и, естественно, вы увлекаетесь им. Таким-образом, мистер Райлэ, зная, что худого ничего не было назвать Стеллинга и, желая ему добра, отрекомендовал его; но потом он стал думать уже с восторгом про человека, отрекомендованного им, и проникся скоро таким горячим интересом к предмету, что если б мистер Теливер, в заключение, отказался отдать Тома Стеллингу, то мистер Райлэ стал бы считать своего друга Старого Завета ослино-упрямым малым.
Если вы станете сильно порицать мистера Райлэ, зачем он рекомендовал на таких шатких основаниях, то я должен вам сказать, что вы слишком строго к нему. Почему требовать, чтоб аукционист и оценщик, тридцать лет назад забывший свою школьную латынь, был гораздо совестливее многих ученых джентльменов, даже при настоящих успехах морали?
Кроме того, человек, у которого есть лимфа доброты, едва ли может удержаться, чтоб не сделать доброго дела; а нельзя же в одно время быть добрым для всех. Природа сама иногда помещает очень неприятного паразита на животном, к которому она, впрочем, не чувствует особенной неприязни. Что ж? мы удивляемся ее заботливости о паразите. Если б мистер Райлэ отказался рекомендовать, не имея на то достаточного основание, то он не доставил бы Стеллингу выгодного воспитанника; а для преподобного джентльмена это было бы не вовсе приятно. Подумайте также, что он лишил бы себя всех этих приятностей: быть в дружбе с Тимпсоном, дать совет, когда у него спрашивали, внушить своему приятелю Теливеру большое уважение к себе, сказать что-нибудь и сказать это назидательно, и тысячи других неуловимых элементов, которые, в соединении с теплотою камина и грога, примиряли мистера Райлэ с его совестливостью на этот случай.
ГЛАВА IV
Тома ожидают
Магги была в отчаянии, что отец ее не взял с собою в кабриолете, когда, он поехал за Томом. "Погода была слишком дождлива (говорила мистрис Теливер), чтоб девочке ехать в своей нарядной шляпе". Магги была совершенно противного мнение и, вследствие этого различие во взгляде, когда мать принялась расчесывать ее упрямые волосы, Магги вдруг вырвалась у нее из рук и окунула свои волосы в возле стоявший таз с водою, с мстительною решимостью, чтоб в этот день, по крайней мере, не было локонов.
– Магги, Магги! – воскликнула тучная и беспомощная мистрис Теливер, со щетками на коленях: – что из вас выйдет? только такая вы негодная! Скажу вашей тетке Глег и вашей тетке Пулет, когда они приедут, на будущей неделе, чтоб они не любили вас. О, Боже мой, Боже мой! посмотрите, ваш чистый передник, ведь он мокр сверху донизу. Люди скажут, что это в наказание мне послано такое дитя; подумают я сделала какое-нибудь зло.
Прежде нежели эти упреки кончились, Магги была уже далеко и пробиралась себе в большой мезонин, находившийся под самою старинною, остроконечною кровлею, отряхая воду с своих черных волос, как шотландская такса, вырвавшаяся из ванны. Этот мезонин был любимым убежищем Магги в дождливые дня, когда погода была не слишком холодна; здесь рассевала она свои неудовольствия, разговаривала вслух с полами и полками, проточенными червями, и темными балками, увешанными паутиною, и здесь держала она фетиша, на котором вымещала все свои несчастья. Это было туловище большой деревянной куклы, которая некогда сверкала круглейшими глазами, блиставшими над румянейшими щеками; но теперь она была страшно обезображена от продолжительного, безвинного страдания. Три гвоздя, вбитые в голову, напоминали столько же кризисов в продолжение девяти лет земной борьбы Магги; такое роскошное мщение подсказала ей картинка в старинной Библии, изображавшая Иоиль, убивавшую Сисару. Последний гвоздь был вбит с особенно-свирепым ударом, потому что фетиш при этом случае представлял тетку Глег. Но тут же Магги подумала, если она вколотит много гвоздей, то ей трудно будет себе представить, что голове больно, когда она бьет ее об стену, или утешать ее, прикладывать припарки, когда ее собственное бешенство унималось; а тетку Глег можно было пожалеть, когда она была очень побита, совершенно унижена и просила прощение у своей племянницы. С тех пор она более не вбивала гвоздей; она тешила себя, попеременно царапая и колотя деревянную голову о шершавые кирпичные трубы, которые подпирали кровлю. Вот чем занималась она в это утро, прибежав в мезонин, рыдая все время от бешенства, подавившего всякое сознание, даже воспоминание о неудовольствии, вызвавшем его. Наконец рыдание становились тише; она била куклу уже не с таким ожесточением; вдруг солнечный луч засветил через проволочную решетку на полках, проточенных червями; она бросила фетиша и побежала к окошку. Действительно, солнце показалось; шум мельницы опять раздавался так весело; дверь в житницу была открытою, и Ян, белая такса с коричневыми пятнами, заложив одно ухо назад, бегала и нюхала, как бы ища своего товарища. Устоять против этого не было возможности, Магги отряхнула свои волосы назад и побежала вниз, схватила свою шляпку, не надевая ее, заглянула в комнату и потом бросилась в коридор, чтоб не встретить своей матери; в минуту она была на дворе, вертясь как Пифия и распевая: "Ян, Ян! Том скоро будет домой!" между тем Ян прыгал и лаял вокруг нее, как будто говоря: "если нужен шум, так я на то собака-мастер".
– Ей-ей, мисс, этак у вас закружится голова, и вы упадете в грязь, – сказал Лука, главный мельник, широкоплечий мужик, лет сорока, с черными глазами и черноволосый, посыпанный мукою, как медвежье ушко.
Магии остановилась и – сказала, слегка пошатываясь:
– О! у меня от этого голова не кружится, Лука. Можно мне с вами пойти на мельницу?
Магги любила блуждать по широкому простору мельницы и часто выходила оттуда совершенно-напудренная тончайшею мукою, отчего ее темные глаза сверкали новым огнем. Резкое дребезжание, безостановочное движение больших жерновов наполняли ее таинственным, сладким ужасом, который мы чувствуем в присутствии неудержимой силы; мука, постоянно-сыплющаяся – тонкий, белый порошок, смягчающий поверхности всех предметов, придающий даже самой паутине вид фантастических кружев, чистый, сладкий запах крупы – все это заставляло Магги думать, что мельница образовала сама по себе отдельный мир среди ее ежедневной жизни. Особенно пауки были предметом ее размышлений. Она спрашивала себя: имели ли они родственников за стенами мельницы, потому что, в таком случае, их семейные сношение были сопряжены с большими трудностями – жирный, мучнистый паук, привыкший глотать свою муху, совершенно обвалянную в муке, должен был чувствовать лишение, когда его двоюродный брат угощал Ого мухами naturel, и пауки-дамы, вероятно, находили очень неприличными туалеты своих подруг. Но более всего нравился ей верхний этаж мельницы – хлебный закром, где всегда находились огромные кучи зерна, на которые она могла садиться и скатываться с них. Она обыкновенно забавлялась таким образом, разговаривая с Лукою, с которым она была очень сообщительна, желая, чтоб он был также хорошего мнение об ее смышлености, как и ее отец.
Может быть, она считала необходимым внушить ему особенное уважение к себе при настоящем случае, потому что, скатываясь с кучи зерна, возле которой он чем-то занимался, она – сказала ему пронзительным голосом, каким обыкновению разговаривают на мельнице:
– Я думаю, вы никогда никаких книг не читали, кроме Библии, не правда ли, Лука?
– Да, мисс; да и ту нечасто, – сказал Лука с большою откровенностью. – Плохой я читальщик.
– Ну, а если я вам дам, Лука, какую-нибудь из моих книг? У меня нет очень хорошеньких книжек, которые было бы вам легко читать; есть у меня "Путешествие по Европе Пега": там все написано про разные народы, которые живут на свете; а не поймете вы печатного, так вам помогут картинки: по ним вы увидите, как одеваются разные люди и что они делают. Там представлены голландцы, такие жирные, с трубками – вы знаете, и один сидит на бочонке.
– Нет, мисс, худого я мнение о голландцах. Мало добра и знать про них.
– Да, веда, они наши ближние, Лука. Мы должны знать про наших ближних.
– Не совсем-то ближние, я полагаю, мисс. Все, что я знаю – мои прежний хозяин, а он человек бывалый, говаривал: "будь я голландец, если да я посею пшеницу, не просолив ее"; а, ведь, это все равно, как бы он сказал, что голландец дурак, или около того. Нет, нет, не стану мучить себя вашими голландцами. Довольно дураков, довольно и мошенников на свете, нечего ходить за ними в книги.
– Пожалуй, – сказала Магги, несколько озадаченная решительным мнением Луки о голландцах: – может быть, вам лучше понравится Оживленная природа – это не про голландцев, знаете, а про слонов, кенгуру, выхухоль, летающих рыб и птицу, которая сидит на хвосте… забыла как ее звать. Знаете, ведь есть страны, где все живут эти твари вместо лошадей и коров. Хотите, Лука, про них узнать?
– Нет мисс, мое дело держать счет муке, да зерну; не справлюсь я с работой, если буду знать столько вещей. Это людей до виселицы доводит, когда знают они все, кроме того, чем им хлеб промышлять. Да и все это сказки они печатают в книгах, я полагаю; на волос же правды нет в печатных листах, что люди продают на улицах.
– Да вы, Лука, похожи на брата моего Тома, – сказала Магги, желая дать приятный оборот разговору. – Том не охотник также читать. Я так люблю Тома, Лука, более, нежели кого-нибудь на свете. Когда он вырастет, я буду у него хозяйничать в доме, и мы завсегда будем жить вместе. Но, я думаю, Том не глуп, хоть и не любит он книг: он делает такие славные хлыстики и домики для кроликов.
– А! – сказал Лука: – будет очень ему досадно, что все кролики переколели.
– Околели! – закричала Магги, вскочив с кучи зерна. – О, любезный Лука! как, оба: и вислоухий и пятноватенький, на которых Том потратил все свои деньги?
– Околели, как кроты, – сказал Лука, заимствуя свое безошибочное сравнение от трупов, пригвожденных к стене конюшни.
– О, любезный Лука! – сказала Магги жалобным голосом, и крупные слезы катились по ее щекам: – Том поручил мне смотреть за ними, а я и позабыла! Что мне делать?
– Видите, мисс, жили они далеко, в том сарае, и ходить за ними было некому. Я полагаю, мистер Том велел Гари кормить их; а на Гари полагаться нельзя – такая это тварь. Помнит он только про свое брюхо – хоть бы резь-то приключилась у него.
– Ах, Лука! Том мне заказал, чтоб я каждый день помнила про кроликов; да как же я-то могла, когда, знаете, они мне и в голову не приходили? Он будет так сердиться на меня и жалеть своих кроликов; и мне их жаль. О! что мне делать?
– Не печальтесь, мисс, – сказал Лука, утешая ее: – эти вислоухие кролики, глупые твари, пожалуй, они околели бы, если б их и кормили. Тварь не на воле никогда не Благоденствует; да и Бог всемогущий не любит их. Создал он кроликов так, чтоб уши у них лежали назад; а ведь это наперекор ему, если они висят как у борзой собаки. Это наука мистеру Тому, чтоб не покупал он в другой раз таких тварей. Не печальтесь, мисс. Пойдемте-ка со мною домой, к жене? Я ухожу сейчас.
Это приглашение было приятным развлечением для Магги, среди ее печали; слезы ее унялись, когда она бежала возле Луки, к его опрятному домику, стоявшему между яблонями и грушами, у самой речки. Мистрис Могс, жена Луки, была очень приятным знакомством. Ее радушие обильно выражалось в виде патоки с хлебом и, кроме того, она обладала различными художественными произведениями. Магги, действительно, забыла про свое горе, стоя на стуле и рассматривая замечательный ряд картин, изображавших блудного сына в костюме сэра Чарльза Грандисона; только блудный сын, как и должно было ожидать от его худой нравственности, не имел достаточно вкуса и твердости, чтоб обойтись без парика, подобно этому совершенному герою. Но мертвые кролики оставили у ней на уме тяжелое впечатление, и она чувствовала особенное сожаление к судьбе этого слабого юноши, именно глядя на картинку, где он стоял прислонившись к дереву, с бессмысленным выражением на лице, расстегнутыми панталонами и в парике, съехавшем на сторону, между тем, как свиньи, очевидно, иностранной породы, казалось, еще оскорбляли его, весело пожирая желуди.
– Я очень рада, что отец его принял к себе, а вы рады, Лука? – сказала она. – Вы знаете, он раскаялся и не станет опять делать ничего худого.
– Эх, мисс! – сказал Лука: – не будет из него добра, что ни делай с ним отец.
Это была печальная мысль для Магги, и она очень жалела, что последующая история этого юноши осталась недосказанною.