При всей своей унылой меланхолии и сосредоточении всех своих желаний на одной точке, мистер Теливер сохранил свою прежнюю привязанность к "своей девочке", присутствие которой было для него необходимостью, хотя оно и не было достаточно, чтоб его развеселить. По-прежнему глаза его постоянно искали ее, но светлый источник отцовской любви теперь был помрачен горем, как все другое. Кончив свою работу, Магги по вечерам обыкновенно садилась на скамейку у ног отца, прислонясь головою к его коленям. Как жаждала она, чтоб он погладил ее по голове, или показал бы каким-нибудь знаком, что он несколько утешается в своем горе тем, что имеет дочь, которая его так горячо любит! Но она не получала никакого ответа на все ее ласки ни от отца, ни от Тома, этих идолов ее жизни. Том был усталый и озабоченный в те короткие часы, когда он бывал дома, а отец ее, глядя на нее, горько задумывался над ее будущностью. "Девочка растет" думал он, "скоро будет женщиной, а что ей предстоит в жизни?" Мало было вероятия ей выйти замуж при теперешнем их положении. А он ненавидел одну мысль о ее выходе замуж за бедного человека, по примеру ее тетки Грити. Его "маленькая девочка", утружденная столькими детьми и работами, как тетка Мосс, заставила бы его перевернуться, с горя и отчаяние, в самой могиле. Когда неразвитые умы, имевшие очень мало опыта в жизни, подвергаются гнету продолжительного несчастья, вся их внутренняя жизнь превращается в постоянно-повторяющийся ряд одних и тех же грустных и горьких мыслей. Они все обдумывают сызнова, в том же самом расположении духа, одни и те же слова и события. В-течение года они почти не изменяются, и в конце то же самое, что было и в начале, точно как будто они заведенная машина с периодическим движением.
Однообразие дней редко прерывалось посетителями. Дяди и тетки приезжали теперь на очень короткое время. Само собою разумеется, что они не могли оставаться обедать, а их принужденное положение, вытекавшее из дикого безмолвия Теливера, соединенное с унылым звуком голосов теток, раздававшихся в пустых комнатах, увеличивало много неприятность этих родственных посещений и потому делало их очень редкими. Что же касается других знакомых, то есть что-то отталкивающее, леденящее в разоренных семействах, и все рады быть от них подальше, как от холодной комнаты зимою. Одни люди, сами по себе, без приличной обстановки, без мебели, не имея возможности вам предложить что-нибудь сесть, такие люди, переставшие считаться членами общества, очень редко могут вас заставить пожелать их видеть и часто не могут навести вас на мысль о чем с ними говорить. В те старые времена, которые мы описываем, в нашей стране, в просвещенном христианском обществе, семейства разорившиеся, сошедшие на ступень жизни ниже той, на которой они родились, оставались в совершенном одиночестве, были совершенно забыты, исключая, Конечно, семейств, принадлежавших к религиозным сектам, в которых гораздо более было развито чувство братской любви и сожаление.
ГЛАВА III
Голос прошедшего
Вечеряло. Время стояло теплое; каштаны уже начинали цвести. Магги, выставив стул на крыльцо, сидела с книгою в руках; ее черные глаза блуждали в отдалении и давно уже не глядели в книгу. Яркие лучи заходившего солнца просвечивали сквозь кусты жасмина, прикрывавшего правую сторону крыльца, и бросали легкие тени на ее бледную, пухленькую щечку, но она этого не замечала, и глаза ее, казалось, искали чего-то, что солнце не в состоянии было осветить своими лучами. День прошел хуже обыкновенного: отец ее, в припадке бешенства, вследствие посещение Уокима, приколотил мальчика, служившего на мельнице, за самый незначительный проступок. Как-то давно, еще до его болезни, в таком же припадке он избил свою лошадь, и сцена эта оставила дурное впечатление в уме Магги. Она боялась, что, в минуту бешенства, когда-нибудь он прибьет и мать, если той случится, с ее слабым голосом, противоречить ему. Всего более беспокоило ее, чтоб отец, из малодушия, не увеличил своего несчастья каким-нибудь бесчестным, неизгладимым поступком. Раскрытая учебная книга Тома, которая лежала у ней на коленях, не могла ей внушить твердости против гнетущего ее горя. Глаза ее беспрестанно наполнялись слезами и бессознательно глядели в даль. Она не замечала каштановых дерев, ни отдаленного горизонта; воображение рисовало ей только грустные домашние сцены.
Вдруг шум отворенной калитки и скрип шагов по песку пробудили ее от мечтаний. Человек, который вошел, не был Том; на нем была фуражка из тюленьей кожи и синий плисовый жилет; он нес на спине мешок, и пестрый бульдог, с наружностью, не вселявшей большего доверия, следовал за ним.
– А, это ты, Боб! самодовольно улыбнувшись, вскричала Магги, вскочив со стула. Великодушие Боба еще было свежо в ее памяти. – Как я рада тебя видеть! – Благодарю вас, мисс, – сказал Боб, приподымая фуражку и открывая сиявшее радостью лицо; но тут же, сконфузившись, опустил глаза, нагнулся к собаке и сердитым голосом прикрикнул на нее: "Пошла вон, ну! Ах, ты стерва!"
– Брат еще не пришел домой, Боб, – сказала Магги: – он днем всегда ходит в Сент-Оггс.
– Хорошо, мисс, – отвечал Боб: – я бы очень был рад видеть вашего брата, но я не за этим теперь пришел. Взгляните сюда!
Боб снял с себя мешок, положил его на порог двери и с ним вместе пачку маленьких книг, связанных веревкой. Оказалось, однако ж, что он не этим хотел привлечь внимание Магги, но свертком, принесенным им под рукой и завернутым в красный платок.
– Посмотрите, – сказал он опять, кладя красный сверток на остальные и развертывая его: – посмотрите, мисс, мне попались какие книги. Я думал, не пригодятся ли они вам вместо тех, которые вы потеряли. Я слышал, кажется, вы говорили, они были с картинками. Ну, а что касается картинок, взгляните-ка сюда!
Сдернув красный платок, он открыл старинный кипсек и шесть или семь номеров "Галереи портретов" в королевском octavo. На первом плане виднелся портрет Георга Четвертого, во всем величии его сплющенного черепа и громадного галстука с полным титулом внизу.
– Вот смотрите: всякие господа. Боб начал вертеть листы с некоторым увлечением: – все с разными носами; ишь, одни плешивые, а другие в париках; из парламента все господа – я полагаю. А вот, – прибавил он открывая кипсек: – глядите: вот вам дамы, одни в локонах, а другие с гладкими волосами. Вот эта голову на сторону держит да смеется, а вот эта будто плакать хочет. Глядите-ка сюда: на земле сидит, за воротами – ишь ты, разодета как! точно как те дамы, которых я видел в Олд-Голле, когда они из карет вылезали. Ей-богу, эти франты все придворными смотрят! Я сидел вчера за полночь и все на них любовался – право так, до-тех-пор, пока они сами стали на меня глядеть из картин, точно будто хотели понять мой разговор. Да, впрочем – я бы не знал, что им сказать. Вы бы с ними лучше объяснились, чем я, мисс. Лавочник – сказал мне: он знает толк в картинках, что они первый сорт.
– И вы их для меня купили, Боб? – сказала Магги, глубоко тронутая его вниманием. – Как это мило с вашей стороны! Но я боюсь, вы очень дорого за них заплатили.
– Нисколько! – отвечал Боб. – Я готов за них втрое дать, если они могут сколько-нибудь заменить тех, которые у вас пропали, мисс. Я никогда не забуду, как вы тосковали, когда книги были увезены – я это помню, как будто я видел все это где-нибудь на картине. Ну, а когда я увидел в лавке книгу с этой дамой, которая так печально смотрит, и у которой глаза похожи на ваши – вы извините мою смелость, мисс – я подумал, что хорошо сделаю, если куплю ее вам… Ну, а с ней вместе я купил вот и эту, с господами. Ну, а потом (тут Боб поднял маленькую связку книг) я думал, может, вы тоже полюбите печатанные так же, как и картинки, ну, вот я и эти захватил. Взгляните, как они полны печати. Ну, я и думал, что с другими-то, с хорошими-то, они и пригодятся. Я надеюсь, вы их возьмете от меня и не скажете, что вам их ненужно, как мистер Том сделал с соверенами.
– Нет, я этого не скажу, Боб, – сказала Магги. – Я вам очень благодарна, что вы обо мне подумали и были так добры ко мне и Тому. Я не помню, чтоб кто-нибудь мне сделал такое удовольствие. У меня немного друзей, которые обо мне заботятся.
– Заведите собаку, мисс: они гораздо лучшие друзья, нежели крещеные люди, – сказал Боб, спуская с плеч мешок, который он было поднял с намерением поспешно удалиться, потому что он чувствовал значительную неловкость, разговаривая с такою молодою девушкою, как Магги, хотя, отзываясь о себе, он всегда говорил, что у него язык болтал без умолку, когда он раз начинал говорить.
– Я не могу вам отдать Мумиса: он не пойдет от меня; он меня слишком любит, – Ну, что Мумис, что ты на это скажешь, мошенник? (Мумис отложил до другого раза излияние своих чувств, а теперь только помахал хвостом), но я вам достану щенка, Мисс, а теперь до свиданья.
– Нет, благодарю вас, Боб, у нас есть дворовая собака и. я не могу держать еще другую, для себя.
– Эх, жалко! а то у меня на примете щенок, если вам все равно, что он нечистой крови. Его мать играет в собачей комедии – необыкновенно-умная собака! Она вам своим лаем больше расскажет, нежели другие ребята, болтая языком с утра до вечера! Есть тут один парень – горшки разносит: не важное ремесло, так себе, как всякое разнощицкое – что говорит: "Тоби просто ублюдок, не на что посмотреть". А я ему сказал: "Ты, братец, сам ублюдок. Нечего нос-то задирать; твой отец да мать тоже не из кровных были", не потому, чтоб я особенно гнался за кровными, а так, просто, не люблю, чтоб псы друг на друга зубы скалили. Доброго вечера, мисс, прибавил Боб, поспешно подымая на плечи свой мешок и чувствуя, что язык его расходился и забыл всякую дисциплину.
– Не зайдете ли вы когда-нибудь вечерком, повидаться с братом, Боб? – сказала Магги.
– Непременно, мисс, благодарю вас, зайду непременно. Вы ему передайте мой поклон, пожалуйста. Эх! он молодец-мужчина, мистер Том; он меня порядочно перерос.
Мешок опять был спущен на землю; крючок на палке как-то не приходился, как следует.
– Вы Мумиса не называете псом – я надеюсь? – сказала Магги, хорошо угадывая, что всякое внимание, оказанное Мумису, будет крайне приятно его хозяину.
– Нет, мисс, далеко от этого, – сказал Боб с презрительной улыбкой. – Мумис отличная собака; вы такой не встретите по всему Флосу – я это знаю: я не раз на барке езжал вдоль по нем. Не бойсь, все прохожие останавливаются, чтоб на него полюбоваться; а Мумис немного обращает внимание на прохожих – нет! он знает свое дело. Мое почтение!
Выражение физиономии Мумиса, которое обыкновенно оставалось равнодушно ко всему постороннему, казалось, в этот раз сильно подтверждало похвалу, высказанную на его счет.
– Он ужасно сердито смотрит, – сказала Магги. – Что, можно его погладить?
– Ах, Конечно! Благодарю вас за это. Он знает приличия; Мумис умеет себя вести в обществе. Он не из таких, которых можно пряником сманить – нет; он скорей вора пронюхает, нежели пряник – право так. Я иногда с ним часами целыми разговариваю, когда гуляю в пустых местах; и если мне случится напроказить, я ему всегда все расскажу. У меня нет секретов, которых бы Мумис не знал. Он и о моем персте все знает.
– О вашем персте? Что это такое, Боб? – сказала Магги.
– А вот это кто, мисс, – отвечал Боб, скорчив гримасу и выкинув одну из тех штук, которые так резко отделяют обезьяну от человека: – он делает дело, когда я отмериваю фланель – видите ли. Я ношу продавать фланель, потому что это легкий и, вместе с тем, дорогой товар; ну, а мой перст тут себя и показывает. Я перстом-то прихлопну на одном конце, а отрежу с другого, а старухам это невдогад.
– Но, Боб, – сказала Магги, серьезно глядя на него: – это значит плутовать. Мне неприятно от вас это слышать.
– Вам неприятно это, мисс? – сказал Боб, жалея о том, что он сказал. – Ну, так мне очень жаль, что я вам об этом говорил. Я так привык разговаривать с Мумисом, а он не обращает внимание на плутовство, когда оно касается до этих скупых баб, которые торгуются-торгуются и, кажется, хотели бы купить фланель задаром. Им, небось все равно, заработаю ли я себе на обед или нет. Я никогда не обманываю тех, которые меня не хотят надуть, мисс, потому что я честный малый; только надо же мне чем-нибудь позабавиться, ведь я не хорьков показываю, и, ведь, я это делаю только с этими бабами-торговками. Доброго вечера мисс.
– Прощайте, Боб. Благодарю вас за книги. Приходите опять повидаться с Томом.
– Хорошо, мисс, – сказал Боб и, сделав несколько шагов, он опять остановился и прибавил. – Я брошу эту штуку с моим перстом, если вы за это на меня сердитесь, мисс, но это жалко будет, право жалко. Я нескоро такую хитростную штуку придумаю. И что за польза, после этого, иметь толстый перст? Все равно хоть бы его вовсе не было.
Магги, возведенная таким образом на степень Мадонны, распорядительницы поступков Боба, не могла удержаться от смеха, на который голубые глаза ее обожателя – отвечали радостным блеском. Под этим приятным впечатлением, он дотронулся до фуражки и пошел далее.
Дни рыцарства еще не прошли, несмотря на великий плач по ним Борка; они процветают еще между многими юношами и даже взрослыми людьми, у которых расстояние, разделяющее их от предмета их страсти, так велико, что им никогда и во сне не приснится возможность коснуться маленького пальчика или края одежды возлюбленной. Боб, с своим мешком на плечах, питал такое же восторженное чувство к своей черноокой красавице, как будто он был рыцарь в полном вооружении, и с именем красавицы на устах бросался в бой.
Веселая улыбка скоро пропала на лице Магги и прежнее горе, еще усиленное контрастом, заменило веселость. Она слишком была расстроена, чтоб обратить внимание на подарок Боба и обсудить его, и потому отнесла книги к себе в спальню, сложила их там, а сама уселась на своем стуле, не обращая более на них внимание. Прислонясь щечкой к окошку, она предалась своим мечтам: участь веселого Боба показалась ей гораздо счастливее ее собственной.
Одиночество, грустное настроение духа и совершенное отсутствие всяких удовольствий стали еще невыносимее для Магги с наступлением весны. Все любимые дорожки и закоулки в окрестностях отцовского дома, напоминавшие ей прошедшие счастливые минуты, когда ее холили и лелеяли, казалось теперь, носили отпечаток общей грусти, общего горя, и даже лучи весеннего солнца светили как-то невесело на них.
Все сердечные привязанности и приятные воспоминание бедного ребенка были для нее теперь источниками горя. Она была лишена возможности заниматься музыкою: фортепьяно не существовало более, и гармонические звуки прекрасного инструмента своими страстными напевами не потрясали более нежных фибр молодой девушки. От школьной жизни остались у нее кой какие учебные книги, которые она читала и перечитывала, и которые, представляя весьма мало занимательного, уже ей крепко надоели. Даже во время ее пребывание в школе она всегда желала иметь книги посерьезнее, подельнее. Все, чему ее там учили, казалось ей концами длинных нитей, которые, когда она до них дотрагивалась, отрывались. И теперь, когда школьное самолюбие и соревнование не подстрекали ее более, "Телемак" и сухие догматы христианского учение стали для нее невыносимы: в них не было ни характера, ни ярких красок. Были минуты, в которые Магги думала, что будь у ней все романы Вальтера Скотта и поэмы Байрона, она могла б насладиться вполне, предаваясь сладким мечтанием и не обращая внимание на вседневную бесцветную жизнь. Впрочем, не в этих авторах нуждалась она. Мечтать и строить воздушные башни она умела и сама; но ни одна фантазия не в состоянии была ей помочь в настоящую минуту. Магги хотела объяснение этой тяжелой действительности. Пораженный несчастьем отец, сидевший у скучного чайного стола; мать, как ребенок, растерявшая рассудок; маленькие грязные работы, продолжавшиеся часами, или тяжелые, пустые и грустные часы досуга; потребность какой-нибудь нежной привязанности; горестное сознание, что Том не заботился более о том, что она думала и чувствовала и что они уже не были товарищами, как прежде; отсутствие всяких удовольствий, которыми она была так избалована – все это требовало объяснение и порядочного запаса характера, чтоб вынести тяжесть, гнетущую ее бедное, юное сердце. "Если б (думала Магги) вместо всех этих пустяков, меня б учили настоящей премудрости, истекающей из науки, которою занимались все великие люди, я бы поняла, может быть, загадку жизни; если б даже у меня были книги, то, может быть, я бы и сама могла дойти до этого без посторонней помощи". Святые и мученики никогда столько не интересовали Магги, как поэты и философы. Сведение ее о святых и о мучениках ограничивались весьма малыми подробностями; из всего, что она про них учила, она вынесла весьма смутное понятие. По ее мнению, они были ни что иное, как необходимое противодействие католицизма и все кончали свое существование на Смитфидьде.
Однажды, в часы мечтательства, ей пришло на ум, что она совсем позабыла о книгах Тома, которые он привез домой из школы в своем чемодане. Они немедленно были отысканы и разобраны, но оказались разрозненны и, порядочно попорчены. Латинский словарь с грамматикой, Делектус, разорванный "Эвтропий", затасканный "Вергилий", "Логика" Альдриха и несносный "Эвклид" – вот все, что оказалось. Однако ж, несмотря на все это, с помощью латыни, "Эвклида" и "Логики" можно было сделать большой шаг на поприще мужского образование, образование, которое мыслящим людям указывает цель в жизни и мирит их с нею. Нельзя сказать, чтоб страсть, которую Магги получила к наукам, было чувство совершенно бескорыстное: в нем проглядывала некоторая примесь самолюбия и гордости: фантазия, уносившая ее далеко вперед, рисовала ей яркие картины будущего благополучия, обещая почет и славу. Таким-образом бедное дитя, с жаждавшей развития душой, обольщенное своими грезами, предалось телом и душой изучению людской премудрости. Она посвящала все досужие часы латыни, геометрии, различным формам и силлогизмам, и торжествовала, когда, от времени до времени, ум ее мог обнять и разрешить некоторые вопросы из науки, созданной специально для мужчин. Неделю или две Магги шла вперед довольно решительно, хотя сердце у ней билось тревожно; ей казалось, будто она шла в обетованную землю, одна, без посторонней помощи, и дорога казалась ей тяжелой, трудной и неверной.