Книга пятая
Пшеница и плевелы
ГЛАВА I
В красном овраге
Семейная гостиная была продолговатая комната с окошками на обоих концах; одно из них выходило на усадьбу и вдоль Рипиля до берегов Флоса, а другое на мельницу. Магги сидела с работой у второго окна, когда она увидела, что мистер Уоким въезжал на двор, как обыкновенно, на своей красивой вороной лошади, но, против обыкновение, не один: его сопровождал кто-то завернутый в плащ и на хорошеньком пони. Магги не успела придти к сознанию, что это Филипп возвратился, как уже они поравнялись с окном и он дотронулся до своей шляпы, между тем как отец его, искоса подметив это движение, взглянул на них, быстро повернувшись к ним лицом.
Магги поспешно отошла от окна и понесла свою работу наверх. Мистер Уоким иногда заходил поверять книги, и Магги чувствовала, что свидание ее с Филиппом потеряло бы всю цену в присутствии обоих отцов. Когда-нибудь, быть может, она его увидит опять, так что будет иметь возможность пожать ему руку, сказать ему, что она помнит его доброе расположение к Тому и все, что он говорил ей в старину, хотя они не могли более никогда быть опять друзьями. Магги нисколько не была взволнована при мысли увидеть снова Филиппа; она только сохранила к нему род детской признательности и помнила, как он умен и рассудителен; в первые недели своего одиночества она постоянно вспоминала о нем в чреде людей, бывших в ее жизни с ней ласковыми. Часто она, делала иметь его братом или наставником, как она мечтала во время их продолжительных бесед; это желание, слишком, вскоре исчезло в ней, изгнанное вместе с другими подобными ему мечтами жаждой независимости; к тому ж как знать, думала она, не изменился ли Филипп нa чужбине; может быть, он сделался светским человеком и уже вовсе не дорожит разговорами со мной. Лицо его, однако ж, чрезвычайно-мало изменилось; оно было, так сказать, увеличенная и более возмужалая копия его некогда бледного ребяческого лица, но сохранило те же серые глаза и вьющиеся темнорусые волосы; прежний физический недостаток его по старому вызывал прежнее сожаление, и после продолжительных колебаний Магги почувствовала, что ей несмотря ни на что, хотелось бы сказать ему несколько слов. Может быть, он все так же уныл и по-прежнему будет рад, если она с участием взглянет на него. Ее занимал вопрос: помнит ли он, как он любил ее глаза; с этой мыслью Магги взглянула было в квадратное зеркало, которому было приписано висеть стеклом к стене, и уже соскочила со стула, чтоб перевернуть его, но тотчас же переломила себя и взялась за работу, стараясь победить поднявшиеся в душе ее желание и принуждая себя припоминать отрывки из гимнов до-тех-пор, пока она увидела, что Филипп и его отец возвращались по дороге и что она могла опять сойти вниз.
Это было в конце июня, и Магги решила, что она в тот день продолжит свою ежедневную прогулку, составлявшую ее единственное развлечение; но в этот и в следующие дни она была так занята срочной работой, что не могла выйти за решетку дома, и чтоб подышать свежим воздухом, должна была довольствоваться сидением у ворот. Одна из ее обыкновенных прогулок в те дни, когда она не имела надобности идти в Сен-Оггс, к месту, лежащему, пройдя так называемую "Гору" незначительное возвышение, поросшее деревьями и расположенное вдоль дороги, проходящей мимо ворот дорнкотской мельницы. Я говорю незначительное потому, что, по высоте своей, "гора" эта была не более как холм; но бывают, случаи, когда судьба делает из пригорка средство к достижению роковой цели. На том самом месте, где холм спускался к равнине, ее огибала тропинка и вела к другой стороне возвышенности, испещренной рытвинами и насыпями, оставшимися от бывшей там некогда каменоломни; но уж давно и рытвины и насыпи поросли кустарником и деревьями, а местами травой, служащею пастбищем небольшому числу овец. В детские годы свои Магги смотрела на это место, называемое "Красным Оврагом", с большим страхом, и нужно было все ее доверие к храбрости Тома, чтоб она решилась отважиться на прогулку в этом месте, каждая яма которого была наполнена, в ее воображении призраками разбойников и диких зверей. Теперь же оно имело для нее ту прелесть, которую имеет всякая скала с оврагом, и вообще всякая неровность для глаза, привыкшего к однообразно-гладкой местности; в особенности же летом, когда она могла сидеть в поросшем травой овраге под ветвистой ясенью и прислушиваться к жужжанию насекомых, подобному мельчайшим бубенчикам, пришитым к одежде богини Тишины, или смотреть, как солнечные лучи пробивались сквозь густые ветви отдаленных деревьев, как бы для того, чтоб прогнать и затмить нежную небесную лазурь диких гиацинтов. В эту июньскую пору шиповник был во всем цвете, и это была еще причина для Магги направить свою прогулку в Красный Овраг охотнее, чем в другое место, в первый раз, как она могла погулять на свободе – удовольствие, которое она так любила, что иногда, в своих порывах самоотвержение, думала не позволять себе его часто. Взгляните на нее теперь, как она исчезает за поворотом дороги и входит в ущелье по узкой тропинке, проходящей чрез группу сосен. Ее высокая фигура виднеется сквозь наследственную черную шелковую шаль, из какой-то редкой, похожей на сеть, материи; и в том месте, где, она убеждена, ее более никто не видит, она снимает свою шляпку и привязывает ее ленты к руке. Ей, без сомнения, на вид можно было дать более шестнадцати лет, вследствие ли спокойно-грустного взгляда, не выражавшего никакой тревоги или ожидание, или потому, что ей роскошная грудь и вся фигура носили отпечаток преждевременной зрелости. Ее молодость и здоровье выдержали без всякого повреждение вольные и невольные превратности судьбы, и ночи, проведенные ею, в виде добровольного наказание, на твердом полу, не оставили никаких следов; глаза ясны, загорелые щеки круглы и тверды, несколько полные, губы красны. Смуглый цвет лица и черный, как смоль, венок волос на голове придают ей вид какого-то сродства с большими соснами, на которых она смотрит как будто с любовью. Однако ж, глядя на нее, испытываешь какое-то неловкое чувство, ощущение какой-то неизбежной борьбы противоречащих элементов: в ней есть то бесстрастное выражение, какое мы часто видим на старых изображениях лиц в допотопных шляпах, несоответствующее молодости, которая, того и гляди, выскажется в неожиданном страстном взгляде и мгновенно разгони все это спокойствие, подобно тому, как затушенный огонь снова вспыхивает в то время, как уж не ожидают более опасности. Магги в настоящую минуту не была в тревожном состоянии; она, глядя на старые сосны, совершенно спокойно наслаждалась чистым воздухом, и думала, что эти обломанные концы ветвей были памятники прошедших бурь, от которых красные стволы сосен только поднялись еще выше. В то время, как глаза ее все еще были подняты кверху, она – заметила движущуюся фигуру по тени, которую бросало вечернее солнце на поросшую травой тропинку впереди ее. Она с видом испуга опустила глаза и увидела Филиппа Уокима, который сперва приподнял перед ней шляпу и потом с смущением протянул ей руку. Магги также покраснела от неожиданности, которая вскоре уступила место удовольствию. Магги взяла его руку и посмотрела на эту уродливую фигуру открыто, глазами, в которых в ту минуту отражалось только воспоминание ее детских чувств, воспоминание, которое всегда живо хранилось в ней. Она первая заговорила:
– Вы испугали меня, – сказала она с томною улыбкой. – Я никогда не встречаю здесь никого. Как это вы сюда попали? Или вы пришли сюда нарочно, чтоб встретиться со мною?
Нельзя было не заметить, что Магги снова чувствовала себя дитятей.
– Да, именно, проговорил все еще смущенный Филипп: – мне очень хотелось вас видеть. Я долго вчера поджидал вас на скамье подле дома, думая, не выйдете ли вы, но вы не вышли; я сегодня снова стал подкарауливать вас, и когда увидел, по какой дороге вы пошли, то не терял вас из виду и обошел сюда вокруг горы. Я надеюсь, что вы на меня за это не сердитесь.
– Нет, – сказала Магги с невыразимой простотой, делая несколько шагов так, чтоб Филипп понял, что она желает пройтись вместе с ним. – Я, напротив, очень рада, что вы пришли, так как я очень желала иметь случай поговорить с вами. Я никогда не забывала, как вы издавна были добры к Тому и ко мне; но не была уверена, что вы, с своей стороны, с такими же чувствами вспоминали о нас. Мы с Томом имели с тех пор много забот и испытаний; а я думаю, что это еще более заставляет думать о том, что было прежде.
– Я сомневаюсь, чтоб вы думали обо мне столько, сколько я о вас, – сказал робко Филипп. – Знаете ли что, когда я уехал, я нарисовал ваш портрет в том виде, как вы были в то утро, когда вы мне сказали в учебной, что никогда не забудете меня.
Филипп вынул из кармана довольно большой футляр для миньятюр, и открыл его. Магги увидела себя, какою она была прежде, облокотившеюся на стол с черными, висевшими из-за ушей локонами и какими-то странными, задумчивыми глазами, устремленными в даль. Это был акварельный портрет большего достоинства.
– Ах! – сказала Магги, улыбаясь и с горевшими от удовольствия щеками: – какая я была смешная девочка! Я себя помню в этом розовом платье и с этой прической. Я была настоящая цыганка; впрочем, я осталась ею и теперь, прибавила она после непродолжительной паузы. – Такова ли я, какою вы ожидали меня найти?
Слова эти могли бы быть сказаны и кокеткой; но открытый, ясный взгляд, который Магги устремила на Филиппа, не был взглядом кокетки. Она в самом деле надеялась, что он любил ее лицо; каким оно было теперь; но это было, просто, проявление сродной ей склонности к восхищению и любви. Филипп встретил ее взор и долго глядел на нее, прежде нежели спокойно ответил:
– Нет, Магги.
Лицо Магги слегка побледнело и губа ее задрожала. Она опустила веки, но не отвернула головы и Филипп продолжал смотреть на нее; после чего он медленно произнес:
– Вы гораздо-лучше, нежели я думал.
– В самом деле? – сказала Магги, и удовольствие вызвало на лице ее краску сильнее прежней.
Она отвернулась от него и сделала несколько шагов молча, глядя прямо перед собой, как будто желая примирить совесть с вновь возбужденными в ней мыслями. Девица так привыкла смотреть на наряды, как на главное основание тщеславия, что, обещая себе не смотреться в зеркало, Магги более думала тем удалить от себя мысль наряжаться, не любоваться своим лицом. Сравнивая себя с богатыми, роскошно-одетыми барынями, ей ни разу не приходила мысль, что она может произвести эффект своей наружностью. Филиппу, казалось, нравилось это молчание. Он шел рядом с ней, любуясь ею, как будто это зрелище не оставляло места никаким другим желанием. Они вышли из-под сосен и очутились в зеленой ложбине, подобной амфитеатру и почти окруженной бледно-розовыми цветами шиповника. По-мере того, как свет стал ярче над ними, лицо Магги стало менее пылать. Она остановилась и, снова взглянув на Филиппа серьезным, грустным голосом, – сказала: – Я бы желала, чтоб мы могли остаться друзьями; но в этом-то и заключаются мои испытание, что я не могу ничего сохранить из того, что я любила в детстве. Я лишилась старых книг своих; дом мой изменился, отец мой также; точно будто смерть прошла около меня. Я должна расстаться со всем, к чему привыкла, в том числе и с вами: мы не должны долее обращать друг на друга никакого внимание. Вот что мне нужно сказать вам: я хотела объяснить, что с Томом не можем поступать по нашим желанием и что, если я буду вести себя в отношении к вам, как будто я совершенно забыла вас, то причиной этому не гордость, не зависть, не какое-либо другое чувство.
Магги говорила все более и более грустно-нежным тоном и наконец глаза ее начали наполняться слезами. Постепенно-усиливавшееся на лице Филиппа выражение скорби придавало ему большое сходство с наружностью его в отроческие годы и увеличивало его безобразие, сильнее возбуждая сострадание к нему Магги.
– Я знаю, я пони маю все, что вы хотите сказать, проговорил он слабым голосом: – я знаю, что может разделять нас друг от друга; но несправедливо, Магги – не сердитесь на – меня, я так привык в мыслях звать вас: Магги – несправедливо жертвовать всем безрассудным прихотям других. Я многое готов отдать для своего отца; но в угождение его желанию, которое притом не признаю справедливым, никогда не принесу в жертву ни дружбы, ни какой-либо другой привязанности.
– Я не знаю, – сказала Магги задумчиво: – нередко, когда я была сердита и недовольна, мне также казалось, что я не обязана всем жертвовать отцу; и я умствовала до-тех-пор, пока мне начинало казаться, что я могу отвергнуть от себя все обязанности. Но из этого никогда еще не выходило ничего хорошего, то было дурное состояние ума. Я, как бы то ни было, на столько в себе уверена, что не сомневаюсь, что предпочту для себя все лишение скорее, нежели чем-нибудь сделать жизнь отца тяжелее.
– Но разве это отравило бы его жизнь, если б мы стали изредка видеться с вами? – спросил Филипп.
Он хотел сказать еще что-то, но удержался.
– О, я знаю, что это ему не нравилось бы. Не спрашивайте меня почему, – сказала Магги грустным тоном. – Отец мой многое так сильно принимает к сердцу. Он вовсе несчастлив.
– Я несчастливее его, прервал с жаром Филипп: – я также несчастлив.
– Почему? – спросила Магги с участием. – И если я не должна у вас этого спрашивать, то уверяю по крайней мере, что очень-очень о том жалею.
Филипп обернулся, с намерением пойти далее, как будто не имея терпение стоять долее на месте, и они вышли из лощины, и молча пошли по дороге, которая извивалась между деревьями и кустами. С тех пор, как Филипп – сказал последние слова, Магги не имела духу настаивать на необходимость расстаться.
– Я стала гораздо-счастливее, – сказала она наконец: – с тех пор, как перестала думать о том, что легко и приятно, и быть недовольною тем, что я невольно делаю, что хочу. Жизнь наша определена – и это большое облегчение, если можно удалить от себя все желание и только думать о том, как бы перенести предназначенные нам испытание и делать то, к чему мы призваны.
– Но я не могу оставить все желание, возразил нетерпеливо Филипп. – Мне кажется, что пока мы живем, мы не можем уничтожить в себе все наши желание и стремление. Есть вещи, которые мы сознаем прекрасными и добрыми, и мы должны желать их. Как можем мы быть довольны без них, пока чувства в нас не заглохли? Я, например, имею страсть к живописи и стараюсь писать картины; но мои усилия тщетны, и это меня огорчает и будет огорчать до-тех-пор, пока способности мои притупятся, как зрение у старых глаз. Кроме того, есть многое другое, чего бы мне хотелось… При этом Филипп остановился в нерешимости, но потом продолжал: – то, что другие имеют, и чего я всегда буду лишен. В моей жизни никогда ничего не будет великого или прекрасного; лучше было бы мне не жить!
– О, Филипп! – сказала Магги: – мне жаль, что вы это думаете. Между тем сердце ее начало биться от выражение грусти и неудовольствия Филиппа.
– Хорошо же, – сказал он, быстро обернувшись к ней и с мольбою устремив на нее свои серые глаза: – я был бы доволен своей жизнью, если б вы позволили мне видеть вас иногда. Потом, приведенный в себя выражением испуга, отразившемся на ее лице, он снова стал глядеть в сторону и продолжал спокойно: – у меня нет друга, которому я бы мог поверит все – никого, кто бы сколько-нибудь дорожил мною; и если б я мог только видеть вас изредка, и вы бы позволяли мне поговорить с вами немного и оказывали бы мне некоторое расположение; если б мы могли всегда остаться друзьями в душе и помогать друг другу – о! тогда я дошел бы до того, что был бы доволен своей жизнью!
– Но где и как можем мы видеться с вами, Филипп? – спросила Магги в недоуменье.
Могла ли она в самом деле сделать ему добро? Было бы очень тяжело проститься с ним сегодня для того, чтоб никогда более не говорить с ним. Ей представлялся новый интерес, могущий разнообразить ее дни, и было гораздо-легче отказаться от этого интереса заблаговременно, нежели вкусив его.
– Если б вы позволили мне видеть вас здесь, гулять с вами, я был бы доволен даже, если б это было не чаще одного или двух раз в месяц: это не могло бы вредить ничьему счастью, а усладило бы мою жизнь. К тому ж, продолжал Филипп с изобретательностью двадцатилетней любви: – если есть вражда между нашими семействами, то мы тем более должны стараться уничтожить ее нашей дружбой. Я хочу сказать, что влиянием нашим на обе стороны мы можем принести исцеление тем неизвестным мне ранам, которые могли быть сделаны в прошедшем. К тому ж я не думаю, чтоб была какая-либо неприязнь со стороны моего отца: мне кажется, даже, что он доказал противное.
Магги тихо покачала головой и молчала под влиянием противоречивших мыслей. Ей хотелось находить, что видеть Филиппа изредка и поддерживать узы дружбы с ним было не только невинно, но хорошо; может быть, она в самом деле могла помочь ему найти то спокойствие и довольство, которого сама достигла. Голос, шептавший ей это, сладко звучал в ее ушах; но вслед за тем она слышала другой неотвязчивый однообразный голос, которому она привыкла повиноваться и который предостерегал ее, что подобные свидание должны были сохраняться втайне, что она была бы принуждена бояться, чтоб не открыли этого поступка, потому что обнаружение его повело бы за собою гнев и горе, и наконец, что допущение подобной двуличности было бы в ней нравственным пятном. Звуки приятного голоса, однако ж, подобно отдаленному звону, приносимому ветром, беспрерывно раздавались, вновь убеждая ее, что все зло происходило не от ее ошибок и слабостей и что в этом случае ей представлялся выбор между ничтожной жертвой для нее и вредом для другого. Было бы весьма жестоко, относительно Филиппа, удалиться от него, вследствие ничем не оправдываемой ненависти к его отцу, тем более, что многие, может быть, готовы удалиться от него по причине одного его безобразия. Ей даже не приходила мысль, что он может сделаться ее любовником или, по крайней мере, что, свидание ее с ним могут встретить порицание с этой-точки зрение, и Филипп ясно видел отсутствие этой мысли, и видел это с cepдечною скорбью, хотя это самое могло дать ему более надежды на ее согласие. Он с горечью замечал, что Магги была с ним столь же откровенна и непринужденна, как в то время, когда она была ребенком.
– Я не могу сказать ни да, ни нет, проговорила она наконец, оборачиваясь и направляясь по той дороге, по которой пришла. – Я должна подождать, чтоб не решиться опрометчиво, и поискать указаний, как мне должно поступить в этом случае.
– Могу ли я прийти опять завтра или послезавтра, или, наконец, на будущей неделе.
– Я думаю лучше, если я прежде напишу вам, – сказала Магги, колеблясь снова. – Мне придется сходить в Сент-Оггс и я тогда могу занести мое письмо на почту.
– О, нет, с живостью возразил Филипп: – это было бы гораздо-хуже: письмо ваше могло бы попасться на глаза отцу; и хотя я уверен, что он не имеет никакой вражды против вас, но мы имеем различный взгляд на вещи; он чрезвычайно дорожит богатством и общественным положением. Прошу вас, позвольте мне придти сюда еще раз. Скажите, когда; или если вы этого не можете сделать, то я буду ходить сюда как-можно-чаще, пока не увижу вас.
– Я думаю, что это будет лучше всего, потому что я никак не могу назначить заранее вечера, в который приду сюда.
Магги почувствовала большое облегчение, отложив таким образом окончательное решение. Теперь она могла вполне насладиться последними минутами их настоящего свидание; ей казалось даже, что она могла еще продлить его несколько, так как при следующей встрече с Филиппом она должна будет огорчить его, сообщив ему свое окончательное решение.