– Я чего-то другого жду… посмотрим получу ли ожидаемое.
Магги улыбнулась; в глазах у ней сияли слезы; она наклонила голову и поцеловала бледного юношу, взгляд которого выражал умолявшую, робкую любовь, любовь, похожую на любовь женщины.
Была и у Магги минута совершенного счастья, минута уверенности, что если и была в этой любви жертва с ее стороны, то тем самым эта любовь делалась чище и драгоценнее.
Поцеловав Филиппа, она отвернулась от него и поспешила домой, чувствуя, что с этой минуты настает в ее жизни новая эпоха. Ее прежние грезы и мечтание должны будут все более и более давать место думам, желанием и заботам о жизни действительной.
ГЛАВА V
Расколотое дерево
Тайны редко обнаруживаются тем путем, которого мы всего более опасаемся. Страх заставляет обыкновенно человека воображать, что его тайна должна непременно открыться каким-нибудь поразительным, драматическим событием. Так и Магги, целый год скрывавшая удачно тайну, не переставала бояться, что ее откроют и представляла себе непременно, что, обнаружиться она иначе не может, как трагической сценой; что раз гуляя с Филиппом под-руку в Красном-Овраге, они вдруг встретят или отца или Тома. Она хорошо пони мала, что эта встреча очень невероятна, но она не могла вообразить более ужасное происшествие, которое бы так вполне соответствовало степени ее страха и боязни. Напротив, в действительной жизни главную роль в обнаружении тайн обыкновенно играют самые пустые, косвенные намеки, основанные, по-видимому, на тривиальных стечениях обстоятельств. Конечно, менее всего в этом отношении думала Магги о тетке Пулет. Нечего было бояться, чтоб она их накрыла, так как она не жила в Сенг-Оггсе и, к тому ж, не отличалась ни взглядом быстрым, ни умом; следовательно, со стороны Магги было бы очень странно опасаться ее более, чем, например, тетки Глег. А однако орудием ее судьбы должна была быть никто иная, как тетка Пулет. Она, правда, не жила в Сент-Оггсе, но дорога из Фарум-Ферза проходила мимо Красного-Оврага, на противоположном конце того, с которого вошла Магги.
На другой день после только что рассказанного нами свидание Магги с Филиппом, было воскресенье и мистер Пулет должен был присутствовать на чьих-то похоронах в сент-оггской церкви. Воспользовавшись этим случаем, мистрис Пулет отобедала у сестры Дин, а к чаю пошла к бедной сестре Теливер. Воскресенье был один день, когда Том бывал по вечерам долга. Последнее время он что-то повеселел и особенно был в хорошем расположении духа. После долгой и откровенной беседы с отцом, он отправился с матерью в сад, погулять и посмотреть, как цветут вишневые деревья; он даже позвал с собою Магги, ласково сказав: "Ну, Магги, пойдем и ты с нами". Он начал с некоторых пор иметь лучшее мнение о ней, ибо она отстала от некоторых своих странностей и перестала вести свою прежнюю уединенную жизнь. Он даже начинал ею гордиться: он слышал, как некоторые люди отзывались о ней, как об очень красивой девушке. В описываемый нами день лицо ее было необыкновенно оживлено; казалось, она была счастлива, но в сущности, оживление и краска в лице происходили от внутренней тревоги, в которой столько же было сомнение и грусти, сколько удовольствия.
– Ты очень сегодня, Магги, авантажна, – сказала тетка Пулет, за чаем, грустно качая головой. – Я никогда не думала, Бесси, что твоя дочка будет так хороша собою. Но ты должна, моя милая, носить розовый цвет: это тебе будет к лицу. В этом голубом платье, которое тебе подарила сестра Глег, ты ни на что не похожа. У Джен никогда не было вкусу. Зачем ты не носишь мое платье, которое я тебе дала?
– Оно такое хорошенькое и нарядное, тетушка; оно слишком для меня хорошо, особливо в сравнении с другими частями моего туалета.
– Конечно, было бы неприлично тебе ходить в таком платье, если б не знали, что тебе его подарила тетка, когда оно ей уж более не годилось. Очевидно, я должна же дарить своим племянницам иногда старые платья; я покупаю каждый год себе новые и никогда их не изнашиваю. Что касается до Люси, то ей не приходится ничего давать: у ней все самое изысканное. Сестра Дин по правде может нос поднимать, хотя цвет лица ее дочки совершенно-желтый. Я думаю, просто, с ее расстройством печени она долго не проживет. Это же говорил сегодня в проповеди новый пастор, доктор Кен.
– Ах! не правда ли, он отличный проповедник? – сказала мистрис Теливер.
– А какой на Люси был сегодня воротничок! продолжала мисстрис Пулет, с глубокомысленным взглядом: – право, у меня такого нет; впрочем, надо поискать и надеть самый лучший, авось, он посоперничает удачно.
– Люси! да ее ведь и зовут красавицей Сент-Оггса, – заметил дядя Пулет.
– Фу! – сказал мистер Теливер, нетерпевший, чтоб кого-нибудь считали красавицей, кроме его Магги. – Люси, такая маленькая штучка, не имеет вовсе никакой фигуры. Но правда, говорят, красивые перья делают и птицу красивой. Вот, не нахожу я ничего хорошего в этих миньятюрных женщинах; они совершенно не в пропорции с мужчинами. Когда я выбирал себе жену, я выбрал ее настоящего роста, не большую и не маленькую.
Бедная мистрис Теливер, несмотря на свою увянувшую красоту, улыбнулась самодовольно.
– Но не все же и мужчины велики, – сказал дядя Пулет, только намекая на свой небольшой рост. – Молодой человек может быть хорош собою и не имея шести футов роста, как ваш Том.
– Что тут толковать о росте, лучше быть благодарным за то, что мы не горбаты, – заметила жена его. – Я сегодня в церкви видела того урода – молодого Уокима. Подумать только, что ему достанется такое богатство! А говорят, он такой странный, любит только уединение, ненавидит общество. Я, право, не удивляюсь, если он сойдет с ума, ибо ни разу не проедешь мимо Красного-Оврага, чтоб его не видеть. Он все там скитается между деревьями и кустарниками.
Это поверхностное показание тетки Пулет, что она два раза видела Филиппа в Красном-Овраге, ужасно подействовало на Магги. Волнение ее было тем сильнее, что Том сидел против нее и она старалась всеми силами казаться равнодушной. Услышав имя Филиппа, она покраснела, и чем далее тетка говорила, тем краска ее усиливалась; когда же, наконец, она упомянула о Красном-Овраге, она почувствовала, как бы вся ее тайна была открыта; она поспешно положила ложечку на блюдечко, чтоб не видно было, как ее рука дрожала. Она сидела безмолвно, сложив руки под столом, не смея даже поднять глаз. По счастью, отец ее сидел по ту же сторону стола, за дядей Пулетом, и потому не мог видеть ее лица не вытянувшись. Мать ее подоспела ей на помощь, дав другой оборот разговору. Мистрис Теливер всегда боялась, когда упоминалось имя Уокима при ее муже. Магги собралась наконец с силами и подняла глаза; они встретились с глазами Тома, но тот тотчас отвернулся. Бедная Магги легла спать в тот день, недоумевая, подозревал ли Том что-нибудь или нет. Может быть, он подумал, что ее волнение происходило только от беспокойства, что имя Уокима произнесено было при ее отце – так поняла ее и мать. Уоким для ее отца был каким-то страшным недугом, который он по неволе сознавал; но выходил из себя, когда о нем говорили другие. Магги думала, что, при ее любви к отцу, никакая степень чувствительности не могла не быть совершенно-естественной.
Однако он не довольствовался таким объяснением; он ясно видел, что в мнимом замешательстве главную роль играло какое-то другое чувство, а не беспокойство об отце. Стараясь припомнить все подробности, какие могли только усилить его подозрение, он вспомнил, что еще очень недавно слышал, как мать его бранила Магги за то, что она гуляла в Красном-Овраге, где земля еще мокра, и приходила домой с грязными башмаками. При всем том, сохранив свое прежнее отвращение к уродству Филиппа, он не хотел верить, чтоб Магги могла питать другое чувство, кроме сожаление к этому несчастному исключению из общего разряда людей. Том имел какое-то врожденное чувство суеверного отвращение ко всякому исключению из общего правила. Любовь к уроду какой бы ни было женщины была бы ему ненавистна; но со стороны собственной сестры она была, просто, невыносима. Но все же, если она имела хоть какие-нибудь сношение с Филиппом, это необходимо было прекратить; ибо, кроме того, что она себя компрометировала тайными свиданиями, она еще этим шла наперекор чувствам отца и не исполняла самых точных приказаний брата. На другое утро Том вышел из дома в том напряженном состоянии духа, которое в каждом самом обыкновенном обстоятельстве видит намек на подозреваемое им дело.
Часа в три пополудни Том стоял на пристани, разговаривая с Бобом Дженином о возможном прибытии чрез несколько дней корабля "Аделаиды", которое должно было быть так важно для них обоих.
– А! вот идет кривой Уоким, воскликнул Боб, смотря на противоположный берег. – Я издалека узнаю его или его тень. Я всегда встречаю его на том берегу.
Внезапная мысль, казалось, озарила голову Тома.
– Мне надо идти, Боб. Прощай.
И с этими словами он поспешил в амбар, попросил там, чтоб кто-нибудь его заменил, говоря, что важное дело требует его немедленного присутствия дома.
Почти бегом и взяв самую короткую дорогу, он только что достиг ворот дома и намеревался войти, как будто ни в чем не бывало, как в дверях показалась Магги в шляпке и шали. Его предположение было справедливо; он остановился, поджидая ее. Матта вздрагнула, увидев его.
– Том, каким образом ты дома? Что случилось? – сказала она глухим, дрожавшим голосом.
– Я пришел, чтоб пойти с тобою в Красный-Овраг и встретить там Филиппа Уокима, ответил Том, насупив брови.
Магги остановилась бледная, как полотно; она едва дышала и холод пробежал по ее жилам. Было ясно, что, тем или другим образом, а Том все узнал. Наконец она – сказала:
– Я не иду туда, и повернулась назад.
– Не правда, ты идешь. Но прежде я хочу с тобой переговорить. Где отец?
– Поехал куда-то верхом.
– А мать?
– На дворе, возится с курами.
– Так я могу войти и она не увидит меня?
Сказав это, Том пошел в дом. Магги шла рядом с ним. Пойдя в гостиную он сказал:
– Войди сюда.
Магги повиновалась и Том запер за ней дверь.
– Ну, Магги, расскажи мне сию минуту все, что между вами было.
– Знает ли что-нибудь об этом отец? – спросила Магги, не переставая дрожать.
– Нет, – сказал Том, с негодованием. – Но он узнает все, если ты захочешь меня обманывать.
– Я не хочу никого обманывать, ответила Магги, вспыхнув при одной мысли, что ее считают обманчивой.
– Так скажи мне всю правду?
– Быть может, ты уже все знаешь.
– Все равно, знаю ли я или нет, а ты расскажи мне все, что случилось, или отец все узнает.
– Я все скажу ради отца.
– Да, тебе очень идет теперь распространяться о любви к отцу, когда ты пренебрегла его чувствами.
– Ты никогда ничего худого не сделаешь, Том? – сказала Магги насмешливо.
– Никогда, если я знаю, что это худо, – отвечал Том с гордой откровенностью. – Впрочем, мне нечего с тобою рассуждать. Скажи мне только, что было между тобою и Филиппом Уокимом, когда в первый раз ты свиделась с ним в Красном-Овраге?
– Год назад, спокойно – отвечала Магги.
Жестокость Тома возбудила в ней решительность и поборола сознание собственной вины.
– Тебе нечего меня более спрашивать. Мы были друзьями в продолжение этого года. Мы часто виделись и гуляли вместе. Он приносил мне книги.
– И это все? – спросил Том, сердито взглянув на нее.
Магги остановилась на минуту и, решившись разом уничтожить у Тома право осуждать ее в обмане, гордо – сказала:
– Нет, не все. В субботу он признался мне в своей любви. Я об этом прежде не думала. Я на него смотрела только как на старого друга.
– И ты поощряла его любовь? – спросил Том с отвращением.
– Я – сказала ему, что и я также его люблю.
Том молчал несколько минут, устремив глаза на пол и положив руки в карман. Наконец он поднял глаза и холодно сказал:
– Тебе остается теперь, Магги, выбирать одно из двух: или ты дашь мне обещание, положив руку на Библию, никогда не встречаться и не говорить втайне с Филиппом Уокимом, или я все скажу отцу. И тогда, в то время, когда, быть может, моими стараниями отец сделался бы опять счастлив, ты нанесешь ему страшный удар; он узнает, что его дочь непослушна, обманчива и погубила свое честное имя, имея тайные свидание с сыном того человека, который был причиной его разорение и погибели. Выбирай!
Сказав эти слова, Том подошел к столу, взял большую Библию, открыл ее на первом листе, где были написаны известные читателю слова.
Магги предстоял страшный выбор.
– Том, – сказала она, забыв недавнюю свою гордость: – Том, не проси этого у меня. Я обещаю тебе не иметь никакого сношение с Филиппом, если ты мне позволишь, его еще раз увидать или даже написать ему. Мне надо ему все объяснить. Я обещаю не видаться с ним до-тех-пор, пока наши сношение с ним будут неприятны отцу… Я чувствую, что и Филипп мне нечужой. Ведь и он несчастлив.
– Я ничего не хочу знать о твоих чувствах. Я уже – сказал ясно, чего хочу. Решайся, и скорее, чтоб мать, войдя, не помешала.
– Если я дам слово, то оно меня столько же обяжет, сколько, если б я и руку положила на Библию. Мне этого вовсе ненужно, я и так не изменю моему слову.
– Делайте, что велят, – сказал Том. – Я не могу тебе верить. Ты даже неверна сама себе. Положи руку на Библию и скажи: "отказываюсь с этой минуты втайне видеться и говорить с Филиппом Уокимом". Иначе ты нас осрамишь и огорчишь отца. Какая польза в том, что я работаю, забыв все другое, и стараюсь только уплатить долги отца, когда именно в ту минуту, когда он мог бы опять поднять гордо голову и быть счастливым, ты хочешь нанести ему жестокую обиду и свести его с ума от горя.
– Ах, Том! Неужели долги будут скоро выплачены? – воскликнула Магги, забыв на минуту свое горе и всплеснув радостно руками.
– Да, если дела пойдут, как я ожидаю. Но, продолжал он и голос его дрожал от негодование: – в то время, пока я старался и работал, чтоб возвратить отцу спокойствие и честное имя всему нашему семейству, ты сделала все, что могла, чтоб уничтожить их навеки.
Магги почувствовала сильные угрызение совести. С той минуты, как ум ее более не сопротивлялся Тому, она во всем осуждала себя и оправдывала брата.
– Том, – сказала она слабым голосом: – это было дурно с моей стороны… но я была так одинока… мне жаль было Филиппа. Я думаю, грех иметь неприязнь и ненависть против кого бы то ни было.
– Глупости! – сказал Том. – Кажется, твоя обязанность была очень ясна. Но не будем об этом говорить. Дай только обещание, повтори мои слова.
– Я должна с Филиппом переговорить.
– Ты пойдешь сейчас со мною и переговоришь с ним.
– Я даю тебе слово более с ним не встречаться и не писать ему без твоего ведома – вот одно, что я могу обещать. Я, положив руку на Библию, повторю это, если хочешь.
– Хорошо, повтори.
Магги положила свою руку на исписанный лист Библии и повторила свое обещание. Том закрыл тогда книгу, сказав: "Ну, пойдем теперь".
Они пошли молча. Магги внутренне страдала будущими страданиями Филиппа и страшилась тех горьких слов, которые, она была уверена, посыплются на голову Филиппа со стороны ее брата, но она чувствовала, что ей ничего не оставалось, кроме покорности. Ее совесть и чувство боязни были затронуты Томом; ее корчило при одной мысли, что он справедливо определил ее поступок, и в то же время душа ее возмущалась против этого определение, как несправедливого и неполного. Том, между тем, чувствовал, что Филипп начинал теперь быть предметом его негодование. Он не сознавал, сколько старого, детского отвращение, личного тщеславия и вражды проглядывало в тех горьких словах, которыми он намеревался осыпать бедного Уокима, полагая этим исполнить долг сына и брата. Том никогда не разбирал свои побуждение и тому подобные неосязаемые предметы; он твердо был убежден, что как его побуждение, так и его действия всегда хороши, иначе он бы не имел с ними никакого дела. Магги утешала себе последней надеждой, что авось Филиппа что-нибудь задержит и он не придет на свидание; тогда бы, по крайней мере, дело было бы отложено и, быть может, она бы выпросила у Тома позволение ему написать. Когда они подходили к соснам, сердце у ней забилось еще сильнее. Это была последняя минута недоумение; Филипп всегда встречал ее за соснами. Они прошли зеленую лужайку и пошли по узкой тенистой тропинке близь плотины; сделав еще поворот, они очутились лицом к лицу с Филиппом. Они остановились друг против друга. С минуту все молчали. Филипп взглянул вопросительно на Магги. Лучшим ответом ему служили бледные, дрожавшие губы и чувство страха, выражавшееся в ее больших глазах. Ее воображение, всегда уносившее ее далеко от действительности, рисовало уже ей бедного, слабого Филиппа, поверженного на землю, растоптанного ногами ее брата.
– Вы считаете достойным человека и джентльмена так поступать, сэр? – сказал Том с грубый насмешкой, когда Филипп опять устремил на него свой взгляд.
– Что вы хотите сказать? гордо – отвечал Филипп.
– Что? Отойдите подальше, а то, смотрите, чтоб я не наложил на вас руки. Я хочу сказать, что честно ли воспользоваться глупостью и неопытностью молодой девушки и побудить ее к тайным свиданиям? Благородно ли издеваться над честным семейством?
– Я отвергаю это, перебил Филипп с ужасом. – Я никогда не мог пренебрегать ничем, что касалось счастья вашей сестры. Она мне гораздо-дороже, чем вам. Я уважаю ее более, чем вы когда-нибудь сумеете ее уважать. Я охотно отдам жизнь за нее.
– Не говорите мне восторженных пустяков, сэр! Неужели вы хотите мне доказать, что вы не знали, что ей оскорбительно и вредно с вами видеться день за днем, в продолжение целого года? Неужели вы полагаете, что вы имели право ей объясняться в любви, если б даже вы ей годились в мужья, когда вы знали хорошо, что ни ваш отец, ни ее отец никогда не согласились бы на эту свадьбу? И вы… вы стараетесь снискать любовь хорошенькой, восемнадцатилетней девушки, запертой в четырех стенах несчастьем ее отца! Это ваше кривое понятие о благородстве? Я называю это подлым вероломством, старанием, пользуясь обстоятельствами, завладеть тем, что для вас слишком хорошо, чего бы вы никак не добились благородными средствами.
– Это достойно человека с вашей стороны говорить со мною подобным образом, – сказал с горькой улыбкой Филипп, дрожа от волнение. – Великаны с давних пор имеют привилегию на глупость и наглость. Вы даже неспособны понять того, что я чувствую к вашей сестре. Я ее так люблю, что даже мог бы, кажется, желать быть дружным с вами.
– Мне было бы очень жаль, если б я умел пони мать ваши чувства, – отвечал Том с презрением. – Я хочу только, чтоб вы меня поняли. Я буду беречь мою сестру; и если вы посмеете сделать малейшую попытку увидеть ее, писать ей письма или каким бы то ни было образом поддерживать ваше влияние на нее, то ваше поскудное, несчастное тело, которое бы должно было внушить вам более смирение, не защитит вас. Я вас исколочу, сделаю вас публичным посмешищем. Кто не станет смеяться при одной мысли, что вы любовник хорошенькой девочки?
– Том, я не могу больше этого терпеть, – воскликнула Магги, взволнованным голосом.