Вот я снова в Париже, а в ушах у меня звучит голос дочери: "Она вполне порядочная женщина, никогда не принимала участия в Сопротивлении и жила с немцем…" О ком она говорила? Ведь на Островах никогда не было немцев. Я ей не нужна. Она выходит замуж за англичанина-плантатора, друга своего отца. Я приехала слишком поздно. А Жорж, тот… В день моего отъезда он вошел в пустую комнату, мою бывшую спальню, где я причесывалась, сидя на табурете перед висящим на гвоздике зеркальцем. Зарывшись лицом в мои волосы, он разрыдался: "Мама!" В детстве, бывало, он намотает прядь моих волос себе на пальчик и говорит: "Посмотри, я на тебе женюсь, вот обручальное кольцо…" А теперь, уткнувшись в мои волосы, Жорж плакал, как маленький мальчик, да он и есть маленький, бедный, исстрадавшийся мальчик, который стыдится своей матери, потому что она принимала участие в Сопротивлении. Он счел бы себя предателем, если бы отрекся от сестры, от отца, от тех шалопаев, с которыми дружит… Он говорил со мной, как влюбленный: "Мама, красавица моя, ты уедешь, ты бросишь меня…" С тех пор как я вернулась в семью, я жила в непрерывном отчаянии, теперь оно перелилось через край… Если б можно было увезти его с собой!
Но я знала, что Франсуа не отдаст мне сына. Франсуа способен на все. Ему известно, что я отказалась хлопотать за него, когда его посадили. Коллаборационист есть коллаборационист. Франсуа способен на все. Страшно даже представить себе - человек, "способный на все". Попытайся я увезти Жоржа, и отец похитил бы его, изобрел бы какую-нибудь дьявольщину, стал бы его мучить в отместку мне. Не посчитаться ни с чем, лишь бы сохранить сына? Если бы не пятилетняя разлука, я бы пошла на это. Но все пережитое за пять лет встало между нами, как баррикада. Я пробовала перейти на их сторону, но лишь напрасно разрывала себе сердце: я не могу больше соединиться с моими близкими. Я потеряла все, что составляло смысл моей жизни, смысл жизни стольких женщин, стольких матерей: дети, их благополучие, их занятия, хозяйство, носки, кухня…
Я покинула Острова. Я постаралась забыть все - атласные воды, пламенеющие цветы, насмешливый голос дочери, слезы Жоржа, белесый взгляд мужа, мутно-зеленый, как абсент, которым Франсуа насквозь пропитан… Я уехала не из-за мужа, он для меня будто бы никогда и не существовал. Но останься я, и он, по всей вероятности, убил бы меня, потому что в его мозгу, отравленном алкоголем, засела одна мысль: все его несчастья, отупляющее существование колониального врача, то, что он опустился, обленился до одури, - все это моя вина! Тюрьма доконала его: слишком он трусил, слишком многое ненавидел… Сейчас это душевнобольной. Мне сказали, что он бьет Мишель, однажды ее вырвали из его рук полумертвой… Ну и пусть! Таков удел всех Мишелей… Женщина для временных утех морских офицеров, полутуземка, унаследовавшая все пороки и черных и белых. Немало слез пролила я из-за нее. Век не забуду тот день, когда в Париже я узнала, что после моего отъезда Франсуа перебрался к ней вместе с детьми… Мишель не злая, она даже любит моих детей, но воспитала их по своему образу и подобию. Лилетта могла бы стать просто девкой, которую подбирают на пляже, но практическая сметка спасла ее… А вот мой бедный Жорж, мой милый шалопай, что-то готовит ему жизнь?
Я в Париже. В той самой привокзальной гостинице, куда в 1939 году Женни, моя Женни, которую я знала со дня ее появления на свет, пришла за мной. Я любила ее не меньше моих собственных детей и покинула ее только из-за Франсуа, который грозил мне разводом, если я не поеду с ним и детьми в колонии… Мы не виделись с Женни десять лет; молоденькая ученица Театральной школы приобрела всемирную славу. Женни приехала за мной в гостиницу и настояла, чтобы я поселилась у нее: когда-то она жила у меня, и теперь мы должны жить вместе. Я была застенчивой, молчаливой, незаметной, носила ситцевые платьица, сшитые на Островах, и по мере сил противилась Женни, которая всюду водила меня за собой… Я думала только о своих детях, о том, чтобы найти для них квартиру, подыскать школу…
Потом произошло непоправимое: самоубийство Женни. Затем - война.
Если б Женни увидела меня сегодня, она не узнала бы свою Аммами. Война, оккупация вынудили меня вести жизнь, для которой я, по-видимому, была создана, хотя на первый взгляд в это трудно поверить. Ничего подобного я даже не могла себе вообразить. Должно быть, существует немало людей, которые живут не той жизнью, для которой созданы, но семья, среда пустили их раз навсегда по каким-то рельсам, и если не произойдет крушения, они так и будут катиться вперед, не подозревая, что существуют на свете непроторенные пути. Но, поняв это, сразу сходишь с рельс, которые отполированы для тебя целыми поколениями… До отъезда в колонии я жила с мужем, детьми и Женни на улице Рен, в квартире, похожей на все квартиры этой улицы. У Франсуа была практика, обычная для районного врача, - от нее не разбогатеешь, - я заботилась о детях, о Франсуа, радовалась молодежи, которая бывала у нас из-за Женни… В колониях мы жили точно также, только без Женни, без Парижа, жалкое провинциальное прозябание, уж на что я нетребовательна, но и мне не хватало воздуха, и я задыхалась. В Париж я вернулась настоящей провинциалкой.
Затем пришла война, оккупация, и я сошла с рельс.
II
В 1945 году никто не пришел за Аммами, Анной-Марией, мадам Франсуа Белланже в привокзальную гостиницу. Когда в 1939 году она после десятилетнего отсутствия вернулась в Париж, у нее там не было ни одного близкого человека, но Женни, райская птица из сказки, тут же взяла ее под свое крылышко. На сей раз, в 1944–1945 годах Анна-Мария отлучилась ненадолго - только на Острова и обратно - и за такой короткий срок, казалось бы, не могла растерять друзей и знакомых… Но она никого не предупредила о своем приезде. Эти люди были для нее теперь никем. Всю свою первую парижскую ночь Анна-Мария бродила из угла в угол по комнате, в ночной рубашке, не замечая ни вокзальных огней, ни шаривших по комнате фар грузовиков и джипов, будивших воспоминания о прожекторах военного времени, не слыша клаксонов и автомобильных гудков, напоминавших вой сирен. Откуда этот неумолчный гул самолетов, теперь уж вовсе неуместный? Анна-Мария не задернула штору, не зажгла свет. С распущенными волосами шагала она по комнате, закрыв лицо руками. Она двигалась бесшумно, босые ноги легко скользили по облезлому ковру, губы беззвучно шевелились. Анна-Мария производила не больше шума, чем туман над болотом, над этим болотом с блуждающими огоньками джипов и реющими в воздухе гигантскими стрекозами.
В 1945 году Париж не видел весны. Зиму сразу сменило лето. В одно прекрасное утро деревья зазеленели, ноги девушек покрылись загаром. Ночи стали теплыми. Зима 1944–1945 года. Вокруг Парижа - безлюдье заснеженных дорог, ползущие шагом, задыхающиеся паровозы, неподвижные, вмерзшие в лед Сены баржи. Нечем топить, нечего есть. В домах текло со стен, выстиранное белье не сохло, а замерзало; в учреждениях у служащих перо выпадало из окоченевших, как у трупа, пальцев; в универмагах продавцы превратились в дедов-морозов и, не рискуя растаять, стояли вплотную к обледеневшим батареям центрального отопления, в театрах у актеров отшибало память от холода, а зрители в зимних спортивных костюмах аплодировали и стучали ногами, чтобы согреться; в редких кафе, обогреваемых жаровнями, посетители теснились поближе к огню; деревья превратились в сухостой, все соки в них застыли, как кровь в человеческих жилах. Их голые серые стволы вдоль набережных, проспектов, скверов, в Булонском лесу, в Тюильри и в Пале-Ройяле окоченели словно трупы… И вдруг за один день сухостой расцвел, как посох Парсифаля. Появилась сирень на тележках, косые тени под сводами улицы Риволи, солнечные блики на трибуне площади Согласия, на трибуне, оставшейся там со времени последнего парада, солнечные блики на подпорках, заменяющих колонны гостиницы "Крийон", на развороченном углу здания министерства Морского флота, против входа в метро, на цветах, возложенных прямо на тротуар перед мраморными досками с именами павших здесь в дни Освобождения.
Эта весна-лето разыгралась совсем неожиданно, словно нарочно к возвращению Анны-Марии, и едва она вышла из вокзала, как Париж немедленно ею завладел. Воздух звенел от самолетов, парящих в небе, будто стаи перелетных птиц, а народу на улицах было столько, что Анна-Мария остановилась, стараясь понять причину суматохи: а это просто оттаивал Париж! Париж, до краев переполненный нахлынувшими со всей Франции людьми, а также американцами с их джипами и тяжелыми грузовиками, чье появление, казалось, предвещало счастье еще в ту пору, когда впервые на дорогах раздался этот особенный, дотоле не слыханный, ни на что другое не похожий грохот. Анна-Мария шла по улицам Парижа. Женщины уже не носили шляп в виде башен, придуманных в пику немцам… С каким вкусом они одеты!.. Парижанки… Как все красиво в Париже!.. У ювелиров на улице Мира по-прежнему выставлены драгоценности. Анна-Мария тут же вспомнила Жако, ведь он работал для Картье: Жако, он же полковник Вуарон. Неловко беспокоить человека, который так занят. Жако, несомненно, был бы рад повидаться с ней. Впрочем, его, наверно, нет в Париже, - очевидно, он где-нибудь в Германии, принимает участие в последних боях… Никого… Вандомская площадь еще краше прежнего. В одной витрине - сиреневые шарфы, в другой - боа из страусовых перьев, значит, мода уже отвоевала себе право на сумасбродства! Перед дверью Герлена американские солдаты образовали очередь. Целая очередь из одних только американских солдат… Анна-Мария остановилась: может быть, они реквизировали магазин Герлена под контору или ресторан? Нет, это все тот же Герлен-парфюмер: в витрине выставлены флаконы духов…
Какой-то парень, остановившись возле Анны-Марии, тоже глазел на американцев. До чего же он был нелеп: короткие пузырящиеся штаны цвета хаки были ему явно широки, явно велики, были и немецкие сапоги, зато куртка была мала, чересчур мала… Парень оброс всякой кладью: за спиной рюкзак, в одной руке картонный чемодан, под мышкой круглый, перевязанный бечевкой узел, и еще один узел в другой руке. Хотя он был острижен под машинку, угадывалось, что волосы у него пшеничного цвета… Хорошее лицо, круглое, несмотря на худобу, а голубые, как у новорожденного, глаза смотрели растерянно и внимательно. Наконец он оторвал свой взгляд от американцев и пошел дальше, останавливаясь у витрин и оглядываясь на прохожих. Анна-Мария шла следом за ним. Она тоже останавливалась у витрин, тоже оглядывалась на прохожих. Оба они были репатриированными. Дамский парикмахер особенно заинтересовал их: в обеих витринах лежали прекрасные косы и белокурые локоны, тут же стояла дама из розового воска, в легчайших как дым завитках. Оказывается, прическа Анны-Марии - косы вокруг головы - сейчас самая модная, а она и не подозревала этого. Рассматривая витрину, молодой репатриант провел рукой по своему золотистому жнивью. Вот он причесан не по моде! Анна-Мария посмотрела на него с умилением. Потом внимание их привлекла колбасная с коробками гусиного паштета. Здесь все стоило так дорого, что, казалось, на товарах проставлены не цены, а номера. Молодой репатриант, а следом за ним и Анна-Мария перешли на другую сторону полюбоваться чемоданами. Он дважды оглянулся на хорошенькую девушку… потом на молодцеватого кавалериста в голубой фуражке… Парень уже собрался было перейти обратно на ту сторону - что-то, видимо, его там заинтересовало, - как вдруг появилась старая женщина, сна шла им навстречу усталой походкой, еле передвигая натруженные ноги. Черный шелк, морщины, изможденное лицо. Если не она сама, то ее близкие побывали на фронте - сын, внук, дочь… Она была без шляпы, ветер трепал ее седые волосы, седые волосы, выкрашенные в ярко-фиолетовый цвет. На сей раз чаша переполнилась, потому что парень, очевидно бывший военнопленный или лагерник, словом, репатриированный, сбросил вдруг свою кладь прямо на тротуар:
- Ну и ну! - произнес он вслух.
И так как, кроме Анны-Марии, рядом никого больше не было, он поделился своими чувствами с ней.
- Сдохнуть можно! - воскликнул он.
Старая дама продолжала свой путь. Старая, грустная и почтенная дама с седыми волосами, выкрашенными в фиолетовый цвет. Анна-Мария улыбнулась пареньку. Через неделю ей уже будет непонятно, почему от этого "сдохнуть можно". Ее перестанет удивлять, что старая дама, у которой, наверное, много горя, красит волосы в фиолетовый цвет. Молоденький репатриант продолжал свой богатый сюрпризами путь; Анна-Мария свернула на улицу Сэн-Рок, пересекла Тюильри. Париж был неописуемо прекрасен! В Тюильри полно цветов, небо по-прежнему голубое. В Париже никто не позволяет себе распускаться, в Париже румянятся даже на смертном одре… Анна-Мария почувствовала себя какой-то пропыленной, несвежей, достаточно уехать из Парижа на три месяца, чтобы безнадежно от него отстать. Она дошла до набережной… вот и Сена… Когда Анна-Мария думала о Париже, она всегда представляла его себе таким, каким видела его сейчас отсюда; так, думая о человеке, всегда представляешь его себе в той же одежде, на том же месте… Длинная, длинная стена Лувра, классического парижского серого цвета над серой Сеной… Но она всегда забывала представить себе белые отметины, оставленные пулями на этих серых стенах. А вот деревья на сказочных набережных, излучины Сены, Большой дворец, Эйфелеву башню - все это она умела воскрешать в своем воображении…
Но что это за толпа на другом берегу, возле вокзала Орсе - вереницы автобусов, фургонов, грузовиков? И они все прибывают и прибывают! Сколько машин! Похоже на колонны немцев, бежавших по дорогам Франции в августе 1944 года. Анна-Мария перешла на ту сторону и двинулась вслед за толпой к вокзалу Орсе.
Весь день Анна-Мария провела здесь, возле этого вокзала. И второй день и третий. Машины, толпы встречали возвращающихся на родину военнопленных, сбывалась многолетняя мечта: возвращались военнопленные. Что могло быть фантастичнее того, что здесь происходило: осуществившаяся мечта, чудо, как если бы встал и пошел паралитик, прозрел слепой, воскрес мертвец… Возможно, пройдет некоторое время и паралитик скажет, что ему некуда идти, что начальник канцелярии отравляет ему жизнь, прозревшему придется просить милостыню, - а зрячему труднее протягивать руку, чем слепому, - что же касается мертвеца… Военнопленные слезали с грузовиков со своими узелками и картонными чемоданчиками. Их вынесла сюда волна освобождения, кого раньше, кого позже, неожиданно, стихийно; они не могли предупредить родных, и каждый из них будет для кого-то нечаянной радостью, чудом. А пока что их встречает толпа, безымянная толпа Парижа, молчаливая, дружелюбная, приодевшаяся, заменяя и семью и друзей, и вместе с толпой их встречает ранняя весна, знамена и тысячи рук, которые машут в знак приветствия… Все происходит так, как они себе представляли целых пять лет! Удивительно тихие и терпеливые, они ждут, когда придет их черед слезать с грузовика, они молчат, но готовы пожать любую протянутую руку, ответить на любой вопрос и рассказывать, рассказывать, рассказывать… Анна-Мария, одинокая в этой толпе, упивается их счастьем. Она не думает больше, что мир пуст, она принимает свои иллюзии, она стоит здесь, в толпе, пьянея от счастья этих людей.
Она возвращается в гостиницу с наступлением ночи. Улицы пустеют. Зажигаются редкие фонари, постепенно Парижу возвращают его огни, осторожно, как дают пищу изголодавшемуся человеку. Созвездие площади Согласия уже проступает явственнее и почти целиком, как звезды на безоблачном небе. Анна-Мария оборачивается: там, на левом берегу, ярко горит освещенный огнями вокзал Орсе. В уснувшем городе всю ночь не перестают подходить к вокзалу машины с военнопленными. Перед внушительным порталом, украшенным знаменами, еще толпится народ, будто Париж выслал сюда огромную делегацию.
Анна-Мария спала, убаюканная неумолчным рокотом самолетов, летевших на бреющем полете над самыми крышами Парижа: они привозят людей, все новых и новых людей, и высаживают их на французскую землю…