XXXII
Лето стояло плохое, но все же это было лето, хотелось подышать воздухом, а куда поехать - никто не знал… Жако встретился с Анной-Марией на террасе кафе "Мир". Она вернулась утром и немедленно позвонила ему. Теперь Жако с нежностью смотрел на ее загорелое лицо, на оттенявшие глаза веснушки. Она похудела, вертикальная морщинка между бровями стала еще заметнее, эпитет "осиная" как никогда подходил к ее талии, а по сухой глянцевитой коже рук и ног видно было, что Анна-Мария отвыкла от перчаток и чулок. Жако не поехал в П., он ничего не мог поделать, слишком много работы, ему никак нельзя было отлучиться из Парижа. Тогда она попросила его предпринять кой-какие шаги в Париже, и теперь он докладывал ей, к чему привели его хлопоты:
- Ничего я не добился, ничего… Мне лишь подтвердили, что владелец гаража своевременно заявил об имеющемся у него оружии и что оно хранится у него с тысяча девятьсот сорок четвертого года. Это склад ФФИ.
- Склад ФФИ у коллаборациониста?
- Вы уверены, что он - коллаборационист? Я что-то не припоминаю этого Феликса…
- Я женщина уравновешенная и благоразумная, и я говорю вам, что Феликс перевозил немцев, и не только перевозил… Поручить ему хранение оружия могли только его сообщники. Кроме того, оно у него всего месяц, и это не то оружие, которое сбрасывали с парашютами, оно украдено в Рейнской армии.
- Вы уверены?
- Да что же это такое в конце концов! - Анна-Мария легонько стукнула кулаком по столу. - Я провела там полтора месяца, а вы спрашиваете, уверена ли я!
Жако похлопал ее по руке:
- Успокойтесь, Аммами… Вы должны понять, что все это серьезно. Что ж, по-вашему, я вот так, просто, должен признать, что здесь, в министерстве, покрывают этого человека? И почему мне так быстро дали ответ? Обычно выяснить что-нибудь в министерстве - целое дело, а тут мне сразу же дали ответ… Плохой признак…
По правде говоря, не будь загара, Анна-Мария выглядела бы неважно; просто солнце - хороший гример. Но от этой морщинки между бровями у Жако сжималось сердце.
- Хотите, я снова расскажу вам все по порядку, - сказала Анна-Мария, - и вы сами увидите, что вы можете сделать… Клавель проводит кампанию, и успешно, но если бы появились вы… Вас там знают… Я не хочу, чтобы мальчиков сгноили в тюрьме.
Жако еще сильнее ссутулился. Он был по горло завален работой, и своей собственной, и чужой, но если дело и впрямь обстоит так, как говорит Анна-Мария…
- Вы поедете со мной?
- Не могу! - сказала она печально. - Сижу без гроша! Надо немедленно браться за работу. Так бы хотелось поехать, быть там с вами, подле вас! Я ничем не могла бы вам помочь, на этот счет у меня никаких иллюзий нет, но я была бы с вами.
- Что за самоуничижение!
- Вовсе не самоуничижение… Но только все это выше моего понимания… Не могу я сражаться с призраками. Клавель, тот может, потому что за ним стоит много народу, а вы - вы, уверена, сумеете вникнуть во все тонкости, все детали… Я же увязаю в этом болоте, и туман вокруг все сгущается…
- Ладно, - сказал Жако, - поеду вопреки всему. В конце концов совершенно естественно вести борьбу в своем секторе. Придется им тут обойтись без меня… А вы чем намерены заниматься?
- Мальчик-с-Пальчик поручил мне репортаж с Мирной конференции. Еще хорошо, что я нашла работу, сразу же, едва сошла с поезда. У меня такое впечатление, будто Конференция заполонила весь Париж. Может быть, потому что я только-только вернулась из провинции? Все прохожие кажутся мне иностранными дипломатами… Совсем как в международном спальном вагоне… Что от нее можно ждать, от этой Конференции?
Жако пустился в длинные объяснения.
- Конечно, - смущенно заметила Анна-Мария, - рядом со всем этим мои деревенские дела такие пустяки…
- Триест тоже "пустяк"!.. Такой же, каким был Данциг!..
- Ужасно. - Внимательные глаза Анны-Марии затуманились. Она с минуту молчала… - И - ничтожное последствие великих дел - французам опять нельзя путешествовать по Италии. Я не была там со времени моего свадебного путешествия. А впечатление у меня такое, словно я лично не принимала в нем участия. Это был кто-то другой, носивший мое имя…
Жако представил себе Анну-Марию во время свадебного путешествия, представил себе ее желтого, как лимон, мужа, одетого во все черное, только брюки в полоску, как и положено врачу. Анна-Мария в объятиях этого мужчины… Жако прогнал от себя эту мысль, укоризненно сказав себе: "Какая разнузданная фантазия…" Но, возможно, менее разнузданная, чем воображение ее мужа… По лицу видно… Когда Жако познакомился с Аммами на улице Рен, у нее было двое детей, совсем маленьких, и Франсуа, ее муж, уже вел жизнь на стороне. В то время Анна-Мария была не такой худенькой: она кормила Жоржа. Жако вдруг осознал, что впервые заметил ее красоту, случайно увидев, как она давала грудь ребенку. Теперь он понял, что этот образ запечатлелся в его душе и что уже в то время ему хотелось сохранить его навеки. Анна-Мария и мужчины… Сама эта мысль была ему ненавистна. Внезапно он обратил внимание на проходящих мимо мужчин. Все они показались ему уродами. Самодовольные, потные… По бульвару, как обычно, шатались какие-то праздные люди, ротозеи… Супружеские пары, одинокие мужчины, одинокие женщины, завязывавшие случайные знакомства… День был настолько серым, что в этом лишенном солнца Париже, Париже лета 1946 года, попадавшиеся в толпе загорелые прохожие казались иностранцами.
- Вы проводите меня? - спросила Анна-Мария.
Они прошли по авеню Опера, пересекли двор Лувра, перешли через мост.
У дверей своего дома Анна-Мария растерянно сказала:
- Я ругаю себя, что уговорила вас туда поехать. Жако… На месте все кажется очень важным, все видишь "крупным планом". Но в Париже все снова приобретает обычные размеры. Очень жалко, что ребят посадили, но это не так уж страшно, их скоро выпустят, земля не перестанет вертеться из-за этой истории… Право, Клавель и один справится. Прошу вас, не ездите туда!
Жако засмеялся:
- Не терзайтесь угрызениями совести, Аммами. Сойдемся на золотой середине: это не так важно, но все-таки важно. И если без меня здесь дела не развалятся, я поеду. Без ненужных трагедий…
- Я больше ничего не понимаю, - призналась Анна-Мария. - Допустим, что я ничего не говорила, ни за, ни против. Вам известны факты: решайте сами… Роллан в Париже?
- Какой Роллан?
- Роллан Незнакомец, которого вы приводили ко мне.
- А! Вы не забыли его? Его нет в Париже…
Они расстались. Анна-Мария поднялась по лестнице. Люди, места, вещи, когда их некоторое время не видишь, поражают: их воспринимаешь по-иному, смотришь на них глазами постороннего человека. Отсвет пасмурного дня на стенах с облупившейся желтой и фисташковой краской, вытертый ковер, куски старинной парчи на диване и креслах, статуи мадонн из камня, еще более серого, чем этот пасмурный день… Открытый чемодан Анны-Марии был как камень, брошенный в стоячие воды, вокруг него - водоворот: туфли, пеньюар, белье. Анна-Мария сняла платье, надела халат и, отложив до более подходящего момента мысли и чувства, присела, чтобы записать на листке бумаги самые неотложные дела: повидать Мальчика-с-Пальчика, уплатить за телефон, пойти в красильню, отнести туфли в починку и т. д. Она подсунула листок за рамку зеркала, висевшего над камином, просмотрела, не вскрывая, письма, подобранные на полу у входа (почтальон засовывал их под дверь), и заперлась в темной комнатушке, чтобы проявить пленку, привезенную из П., ведь надо было что-то показать в Агентстве.
Она вышла из дому только под вечер, решив зайти к мадам де Фонтероль. И на набережной, возле улицы дю Бак, столкнулась с Марией Дюпон. Для Анны-Марии она все еще оставалась Дюпон - никак не удавалось запомнить фамилию ее мужа, журналиста.
- Какая вы худенькая, Аммами! Вы болели?
- Нет… Кажется, нет… Просто возраст. А вы хорошо выглядите. Дети здоровы? Да, вот уже два года, как мы не виделись.
- Париж велик! - отозвалась Мария.
Она действительно хорошо выглядела, даже чересчур хорошо, она стала дородной, ее мраморное тело Юноны потеряло упругость, красивое холодное лицо расплылось.
- Время… - произнесла Анна-Мария, отвечая своим мыслям.
- Да, теперь все так заняты. - Мария восприняла "время" в ином смысле. - Дети поглощают вас целиком, да к тому же я исполняю обязанности секретаря у мужа. Я ему полезна, не зря я десять лет была секретарем Женни! Я знаю весь Париж, а для журналиста это ценно. Но вы и сами теперь журналистка. Как странно! Мне Пальчик сказал… Почему вы работаете? С таким наследством, какое вам оставила Женни, вы могли бы ничего не делать.
- У меня дети… И прочее…
- А что делает Франсуа? Неужели вы, в самом деле, содержите Франсуа?
- Длинная история… - Как неприятны все эти расспросы! Анна-Мария решила положить им конец. - Если у вас будет свободная минутка, позвоните, заходите… Поговорим о Женни…
- Да… - Мария смотрела куда-то поверх головы Анны-Марии. - Но лучше я не буду кривить душой, Аммами, мой муж не хочет, чтобы я встречалась с людьми, бывшими в Сопротивлении… Чему вы смеетесь?
- Вы превосходите все мои ожидания, Мария! На вашем месте я была бы осторожнее, с вами всегда знаешь, кто сильнее в данный момент, но не знаешь, кто победит…
Не подав ей руки, Анна-Мария повернулась на каблуках и пошла по улице дю Бак. И подумать только, что после Освобождения эта женщина умоляла ее переехать к ней, так она была напугана… К этому нельзя привыкнуть! Бесстыдство, наглость! А она-то хороша, пригласила Марию к себе из жалости, боясь обидеть… Негодование Анны-Марии еще не улеглось, когда она позвонила у дверей мадам де Фонтероль.
- Здравствуйте, Ольга.
- Здравствуйте, мадам Белланже. Мадам в кабинете Ива. Входите без доклада, мадам ждет вас. Хорошо отдохнули, мадам? Здесь все время лил дождь. Боши испортили наш климат…
Мадам де Фонтероль поднялась с дивана, повернутого спинкой к заставленной книгами комнате.
- Дайте я вас поцелую, дорогое дитя мое! Покажитесь-ка! Вы хороши, как божий день… Но вы еще похудели! Ну и талия! Вы скоро переломитесь пополам! Садитесь… Как отпуск? Хорошо отдохнули? Я получила вашу открытку из П. Знаете, вы разъехались с Ивом. Он как раз отправился туда.
- Я не знала… А зачем ваш сын отправился в такую глушь? - Мысли, как серые мыши, забегали в голове Анны-Марии.
- Не могу вам сказать… Я вообще хорошенько не знаю, чем занимается мой сын. Ив становится все более и более скрытным. Кажется, он имеет дело с людьми, которые были в его военной организации, составляет списки пострадавших и тех, кого надо представить к награде…
- Да, понимаю… - сказала Анна-Мария, покоряясь судьбе. Это опять, как с Марией, превосходило все ее опасения… - А вы сами как поживаете, мадам?
- Да я никуда не ездила, я предпочитаю сидеть в Париже. Но поговорим сначала о пересылке денег… Боюсь показаться вам нескромной… Вы позволите задать вам один вопрос?.. Я, конечно, готова пересылать их по-прежнему, но объясните мне, как может воспитание вашего сына стоить таких денег?
- Ничего не могу вам на это ответить…
Анна-Мария отвернулась, словно виноватая. Мадам де Фонтероль вздохнула. Она понимала ее…
- Хорошо, - сказала она, - раз это неизбежно…
Дети… Мадам де Фонтероль взяла обе руки Анны-Марии в свои. Редкий порыв со стороны такой сдержанной женщины. И она тихонько заговорила, словно боясь, как бы ее не услышал кто-нибудь, кроме Анны-Марии. Она решилась быть с ней откровенной, потому что, несмотря на людское злословие, недоброжелательство, сплетни, между ней и Анной-Марией установилась хорошая женская дружба, ведь они сблизились в момент, когда, можно сказать, душа с душою говорит. Мадам де Фонтероль не сомневалась, что Анна-Мария если не поможет ей, то хотя бы поймет ее беспокойство. Доверься она полковнику Вуарону, которого она очень уважала, и он тут же сведет все к политике, а мадам де Фонтероль считала, что политика только сбивает с толку. Анна-Мария не занималась политикой; она была порядочная женщина, мать, она умела и дрожать от страха и без дрожи держать револьвер. А мадам де Фонтероль знала себя, знала, что и она способна выхватить револьвер, если дело коснется, скажем, Ива. Они обе сделаны из одного теста. Вот почему она доверилась Анне-Марии и сказала ей, что в этой комнате, которая служила кабинетом и одновременно спальней Иву, она на его неубранной постели нашла листовку… Антисемитскую, антикоммунистическую листовку, в точности похожую на то, что они читали и слышали в течение четырех лет. Свежая листовка, она даже испачкала ей пальцы - еще не высохла краска. Мадам де Фонтероль судорожно сжимала в руках руки Анны-Марии, словно боялась потерять рассудок. Страх мучил ее по двум причинам: ее пугало и то, что существуют подобные вещи, и то, что Ив причастен к ним. Анна-Мария пыталась найти доводы, которые бы успокоили мадам де Фонтероль.
- Ив против коллаборационистов, - сказала она. - Он за решительную чистку и постоянно говорит об этом.
- Я сама ничего не понимаю, - ответила мать Ива. Она не хотела больше ничего скрывать, она перечисляла все симптомы постыдной болезни, и тем хуже, если диагноз подтвердится. - Этот его приятель, лейтенант Лоран, - она почувствовала, как руки Анны-Марии слегка напряглись, - я и не знала, что вы с ним знакомы… Беспокойный человек… Он занимается политикой. Постоянно толчется в кулуарах Палаты. Отец его жены несметно богат… Его предприятия, видимо, будут национализированы… По-моему, он подстрекает своего зятя, а сам остается в тени. Когда Лоран приезжает в Париж, они с Ивом неразлучны, все ночи проводят на Монмартре - за счет Лорана, я так полагаю, во всяком случае от меня Ив на шампанское в ночных кабаках денег не получает… Не допускаю мысли, что Ив может превратиться в паразита… Больше того: Лоран увивается за Эдмондой, но даже это не смущает Ива… В наше время любовниц не уступали друзьям… Вот до чего они дошли…
Мадам де Фонтероль было что порассказать. Ив с Лораном постоянно о чем-то совещались; здесь, в этом кабинете, собирались не знакомые ей люди… Впрочем, прекрасно воспитанные…
- Мне бы хотелось увидеться с генералом де Шамфором, - сказала мадам де Фонтероль в заключение. - Ив преклоняется перед ним; генерал заставил бы его все рассказать, отругал бы и вразумил как следует…
И снова мадам де Фонтероль почувствовала, как дрогнули руки Анны-Марии, увидела, каким напряженным стало выражение ее лица: Анна-Мария старалась припомнить до мельчайших подробностей все, что произошло во время пребывания Лорана у Селестена… Вот нагруженная мешками машина лейтенанта… Вот Селестен, он поднимается к ней ночью по лестнице, ведущей из подземелья… и в каком виде… Мадам де Фонтероль с нежностью смотрела на Анну-Марию. Она знала, что Анна-Мария молчит не оттого, что думает о чем-то другом, не оттого, что равнодушна: она знала, что всегда найдет отклик в ее душе.
- Де Шамфор, - проговорила наконец Анна-Мария, - прежде всего - солдат; о личных переживаниях лучше с ним не говорить. А для вас все, что касается Ива, переживания личные, душевные…
- Вы думаете лучше не говорить? Я очень рассчитывала на помощь генерала.
- Все мы, матери, одинаковы, и вы, и я… Мы считаем, что существует плохая и хорошая среда, благотворное влияние и злые гении… Все это не так! Возможно, именно наши дети - злые гении для других… Я не говорю сейчас об Иве… Но мать никогда ничего не знает о своих детях. Если заговор действительно существует, мы не в состоянии помешать ему, это дело правительства и полиции! Прошли времена кустарщины в Сопротивлении, когда каждый действовал в одиночку, как умел… Мы можем только признать наше бессилие, откровенно говоря, я чувствую себя, как птица, загипнотизированная змеей…
Она встала, подошла к еще светлому окну. Мадам де Фонтероль зажгла лампу на камине.
- Дни такие длинные, - сказала она. - Мне стало легче оттого, что я вам все рассказала, дорогое дитя мое… - Она поцеловала Анну-Марию. - Как от вас хорошо пахнет… Что вам, Ольга?
Ольга постучалась и с присущим ей решительным видом вошла в комнату:
- Мадам, Жанна спрашивает, что будем готовить завтра.
- Я устала от жизни, - сказала мадам де Фонтероль, провожая Анну-Марию до дверей.
Кроме мадам де Фонтероль, все друзья Анны-Марии уехали отдыхать. Жако и в самом деле отправился в П., он собрался так быстро, что она не успела даже повидаться с ним до отъезда. Мальчик-с-Пальчик после своей неудачной попытки соблазнить Анну-Марию, казалось, потерял к ней всякий интерес. Париж опустел. Впрочем, Анна-Мария не представляла себе, чье присутствие могло сделать для нее этот город менее пустым. Ее ничто не привлекало, ничто не могло бы заставить ее "to look forward", как говорят англичане, жизнь не сулила ей ничего такого, чего бы она ждала с радостью и нетерпением. Нет, ничто ее не радовало. С самого утра, едва проснувшись, она уже начинала скучать, она носила в самой себе эту засасывающую скуку. Хотелось ли ей чего-нибудь? Нет, ничего. Самое большее, чего она могла бы пожелать, это чтобы не было того, что есть… Она бы очень удивилась, скажи ей кто-нибудь, что это не просто ее тоска, что она беспокоится за всех и за все и что именно это беспокойство гасит в ней радость жизни… Она попыталась бороться с собой, работала до изнеможения, снимала Бэвина, Бирнса, Бидо, металась из стороны в сторону, но не могла справиться со своей тоской.
Атмосфера Мирной конференции не укрепляла веру в возможность мира во всем мире и во Франции. По-прежнему велись бесконечные дебаты вокруг Триеста, вокруг любой проблемы… Дело полковника Пасси пролило свет на действия тайных агентов, на существование черных касс, на язвы общества. Заключенные в тюрьмах умирали при таинственных обстоятельствах, все кругом негодовали, и никто ничего уже не понимал.
Правду сказала Анна-Мария мадам де Фонтероль: она и в самом деле чувствовала себя как птица, загипнотизированная змеей. С тех пор как она побывала в П. и в поселке, ее точно заворожила нависшая над страной мрачная угроза, она смотрела ей в глаза, не имея сил оторвать взгляд; ее тянуло туда, где она окажется ближе к опасности. Она сопротивлялась, стараясь не поддаваться, занималась другими делами, жила, как все люди, работала… А потом в один прекрасный день, получив в Агентстве деньги, бросила все - Конференцию, работу - и села в поезд, отходивший в П.