В гостиную набилась тьма народу. Жако объяснил мне, что это Люсьен привел с собой актеров, снимавшихся в его фильме, а также журналистов. После банкета по случаю окончания съемки они заехали на Монмартр и теперь являли собой не слишком приятное зрелище. Люсьен танцевал, прижимая к себе довольно растрепанную женщину, в углу комнаты кто-то горланил, двое мужчин танцевали друг с другом, и женщины пытались их разъединить…
- Раймонда, унесите, пожалуйста, шампанское… - распорядилась Женни.
Раймонда выполнила приказание с явным удовольствием. Она даже выхватила бокал из рук какой-то женщины, на что та, впрочем, не обиделась.
- В этом доме я что хочу, то и делаю! - орал Люсьен, - видимо, он твердил это всем, кого приглашал к Женни. Он еще держался на ногах, хотя был мертвецки пьян. Увидев Женни, он пытался было склониться к ее руке, но споткнулся и снова повторил: - Что хочу, то и делаю…
- Вот как? - проворковала Женни. Взяв его одной рукой за плечо, она двумя пальцами другой руки стала подталкивать его в спину к выходу. Послышался шум распахнутой двери, затем падение тела. Минуту спустя Женни снова появилась в комнате и, подтянув юбку, как уличный мальчишка - штаны, с довольным видом потерла руки - классический жест, означающий "готово", - и удалилась из гостиной, словно со сцены, под смех и бурю аплодисментов.
Я бежала за ней по длинному коридору до самой спальни. Женни открыла дверь и уже собиралась зажечь свет, как вдруг я почувствовала на своем плече ее руку: "Тсс!" Женни кивнула в сторону ванной. Из-под двери пробивалась полоска света. "Слушай, - шепнула Женни, - там кто-то есть!" И верно, там разговаривали!
- Женни Боргез - шлюха, с кем была, с тем и спала, - бормотал кто-то, еле ворочая языком. - Небось успела всеми дурными болезнями переболеть, а лезет с возвышенными разговорами… Любовь… Смерть! Черта с два она себя убьет… Не блюй на пол, на то умывальник есть…
Мы на цыпочках вышли в коридор. И стояли там, пока из гостиных не убралась вся банда, что, впрочем, произошло быстро и без заминки: как ни пьяны были все эти люди, они поняли, что пора уходить. За отступлением наблюдал Жако, и я тут же послала его посмотреть, что творится в ванной. Женни переночует у меня. Перед уходом Женни подозвала Рауля и совершенно просто, словно за это время ничего не произошло, сказала:
- Итак, до завтра, Рауль… В девять утра. Пожалуй, не стоит и уходить… Если, конечно, вы собираетесь вернуться.
Когда я проснулась, было уже совсем светло. Женни не оказалось рядом со мной в постели. Я чувствовала себя полумертвой от усталости после этой слишком долгой, слишком мучительной ночи… Наконец, накинув на плечи пеньюар, не причесанная, не умытая, я отправилась на поиски Женни. Еще в коридоре до меня донесся звук выстрела, я бросилась бежать, даже не осознав как следует, что это такое.
В дверях я столкнулась с Раулем, он выскочил из Женниной спальни, словно кто-то с силой вытолкнул его оттуда.
- Умоляю вас, - заикаясь, пробормотал он, - умоляю вас, не вмешивайте меня в эту историю…
Отстранив его, я вошла в комнату, а он бросился к выходу.
Женни лежала на полу навзничь, раскинув руки и ноги… Длинная-длинная, неестественно огромная… Казалось, она распростерлась по всей комнате. Я упала возле нее на колени: у левой груди - маленькая дырочка, величиной с горошину. Она не дышала, сердце ее не билось… Все кончено… Я поднялась…. На столе - лист бумаги, почерк Женни: "Никто никого не любит. Больше не могу… Женни Боргез".
Я вышла в коридор и побрела к двери. Навстречу мне попалась Раймонда. Она спросила:
- Мадемуазель Анна-Мария, как там Женни, проснулась? Здесь два испанца, те, что тогда приносили цветы. Они пришли поблагодарить нашу Женни от имени Испанской Республики и передать ей подарок. Анна-Мария, вы меня слышите?
Я прижалась лбом к стене. Раймонда вихрем пронеслась мимо меня, и издали, из спальни Женни донесся ее крик:
- Убийцы! Убийцы! Убийцы! Все - убийцы! Все!
Непрерывный крик, словно автомобильный гудок, у которого замкнулись провода:
- Убийцы!
Прижавшись лбом к стене, я плакала. За моей спиной послышался голос Альвареса: "Мадам, что случилось, мадам?.."
Часть вторая
Я прекрасно понимаю: все, что произошло потом, не имело к смерти Женни никакого отношения… Тем не менее для меня именно выстрел Женни и дал старт всем бедам. Случалось ли вам ночью, в комнате с закрытыми ставнями вдруг в паническом страхе спросить себя: "Уж не ослепла ли я?.." Скорей, скорей зажечь свет!.. Но в кромешной тьме этой ночи зажигать было нечего, и я даже не задавала себе вопроса, ослепла ли я или весь мир погрузился во мрак.
Сентябрь 1939 года. Никаких известий о семье. Я совершенно растерялась - как быть, что делать?.. Пожалуй, детям лучше не приезжать во Францию до конца войны, а с другой стороны, поездка на Острова стоит так дорого, что нечего и мечтать о возвращении туда, пока не станет ясно, как все обернется. Я отказалась от квартиры, которую наконец подыскала: будущее представлялось мне слишком неопределенным, деньги были на исходе. Обзаводиться сейчас хозяйством было бы бессмысленно. Впрочем, все на свете потеряло смысл, осталось одно безумие, бред.
Я спросила у Марии, не может ли она приютить меня на некоторое время, хотя бы на несколько дней. Но она дала мне понять, что ее это стеснит, ведь она живет не одна. Женни, безусловно, не знала, что Мария живет не одна, странно, неужели Мария никогда с ней об этом не говорила… Жако предложил мне поселиться у него, он мог бы переехать к матери, но я с ужасом вспомнила о стеклянном фонаре над пропастью, о женщине, бросившейся в эту пропасть, и, поблагодарив, отказалась. Через несколько дней Жако призвали в армию.
Без него стало еще грустнее.
Я поселилась в гостинице. Мне пришлось уже взять взаймы у тетушки Жозефины тысячу франков, когда однажды утром пришла Мария с известием, что вскрыли завещание Женни и что она оставила мне целое состояние, a кроме того все свои драгоценности и пожизненную ренту (на случай, если я позволю себя обмануть или ограбить, - так было оговорено в завещании). Я завтракала, сидя в постели, а Мария, в Женнином котиковом манто и зеленом костюме, который так шел к Женни, смотрела, как я рыдаю над чашкой кофе с молоком. Розовощекая, упитанная, живая, во всем Женнином с головы до ног, она заговорила теперь о своей помолвке. Можно подумать, что Мария только и ждала смерти Женни, чтобы выйти замуж, что эта смерть развязала ей руки. Мария выйдет замуж, я буду жить в роскоши, и все это ценою вечной разлуки с Женни…
- Поздравляю вас, - сказала я, - кто ваш жених?
- Его фамилия З. Он журналист.
Имя это было для меня пустым звуком.
- Мы обвенчаемся только после окончания войны. Жених мой призван в армию, он получил назначение в Отдел пропаганды гостиницы Континенталь… Если вам нужен секретарь, Анна-Мария, у меня, как вам известно, большой опыт в этом деле.
- На что мне секретарь? - искренне удивилась я.
- У вас теперь много денег, их надо уметь распределить…
- Ну уж как-нибудь распределятся сами собой…
Мария не настаивала и посвятила меня в свои планы на будущее: "Пока у меня нет детей, буду работать. Хоть война эта и не страшная, но все же лучше дождаться конца и тогда строить семью, заводить детей". Уже в дверях она воскликнула: "Да, чуть не забыла сообщить вам забавную новость: знаете, на похороны Женни Рауль Леже пришел с женой. Он не посмел признаться Женни, что женат… Впрочем, никому из нас тоже. А она недурна - настоящая императрица и не без обаяния… но явная дура!" Я не была на похоронах Женни, и мне не пришлось тогда посмеяться над этой сногсшибательной новостью. Поэтому я посмеялась теперь…
Все друзья были призваны в армию. Остальные эвакуировались, одни уехали в провинцию, другие в свои имения и загородные дома. У меня нет никаких вестей с Островов. Воспоминания о Лилетте и Жорже слились с воспоминаниями о Женни: я в разлуке со всеми тремя. И разлука эта меня убивает.
Наступил май 1940, а я по-прежнему жила в той же гостинице. Июнь 1940 - я все там же. На моих глазах Париж опустел, потом его затянуло неумолимой плесенью, под которой городу пришлось гнить целых четыре года.
Время остановилось, не было больше ни дней, ни месяцев… Я ни с кем не встречалась и совсем одичала. Жако был в плену. Актер из Комеди Франсез - в плену. Рауль Леже - в плену. Остальные - в свободной зоне. Я виделась иногда с тетушкой Жозефиной, вернувшейся в Париж. Ходила одна в театр, в кино. Фильм "Жанна д’Арк" с Женни в заглавной роли был запрещен еще до выхода на экран. Я твердила себе, что я в тюрьме, ведь я не могла выехать из Франции, а семья моя не могла приехать ко мне. Вот уже два года, как я ничего не знаю о детях.
В конце 1941 года я покинула Париж. Эти два парижских года были самыми тяжелыми в моей жизни. Я призвала на помощь присущее мне благоразумие, которое помогало мне мириться с неизбежностью, помогало нести свой крест и улыбаться, как улыбается акробат во время исполнения опасного номера: все то же пресловутое чувство собственного достоинства, так раздражавшее Женни. Из чувства собственного достоинства я вставала каждый день в восемь часов, тщательно умывалась, хотя гостиницу не отапливали, выходила на улицу, что-то ела… Я старалась относиться к присутствию немцев, как к чему-то естественному: раз мы проиграли войну, - значит, они находятся здесь по праву. Подписывая перемирие, маршал Петен знал, что делает, и не нам его судить. Политика, война - дело не женское.
Зачем бежать из Парижа? Все равно детей теперь я не увижу, Женни не верну… вот почему мне даже в голову не приходило, что нужно куда-то уезжать. Но в ноябре 1941 года, возле Морского министерства я встретила мадам Дуайен, с которой когда-то познакомилась у Женни, на одном из ее многолюдных вечеров. Мы поздоровались и так и застыли друг против друга. Мадам Дуайен - статная белокурая женщина, в каракулевом манто и нелепой шляпке… И вдруг мы обе расплакались. Миг жестокой прозорливости, почти ясновидения. Она взяла меня под руку, и мы, пройдя немного по улице Ройяль, зашли в кондитерскую.
Мы почти не знали друг друга. Не знали? Так ли уж это важно в наши дни? Когда в дом вторгаются чужие, отношения между членами семьи как-то странно упрощаются. У каждой семьи свои тайны; люди, которые вместе росли, понимают друг друга с полуслова… "Поезжайте ко мне в именье, - шептала мадам Дуайен, - вы будете там одна. Я не могу оставить Париж, у меня муж, дети… но вам там будет хорошо. Смотрите, какой дождь, скоро наступят холода, а топить здесь нечем! Мадам Белланже, во имя нашей дружбы с Женни, примите мое предложение… Один мой знакомый, врач, как раз едет на машине в ту сторону. Не отказывайте мне, ведь на моем месте вы поступили бы точно так же". Я обрадовалась ее настойчивости. Мы обнялись под сенью свастики, водруженной на крыше гостиницы Крийон.
Хотя мотор подозрительно постукивал, выбрасывая густые клубы дыма, который отравлял воздух и разъедал мне глаза, машина неслась с бешеной скоростью. Передо мной маячила спина доктора в потертой кожаной куртке, его баскский берет и черные, прямые, слишком длинные волосы. Я была буквально втиснута в груду тюков и ящиков: весь этот багаж увозил с собой доктор. Мы останавливались только затем, чтобы заправиться бензином, да еще когда жандармы требовали документы. Я съела всухомятку сандвич, а доктор, по-моему, и вовсе ничего не ел. Время от времени он поворачивал ко мне нечисто, видимо наспех, выбритое лицо и спрашивал: "Ну как?" Под вечер он осведомился, в состоянии ли я продолжать путь: лучше помучаться и добраться сегодня же, сказал он, чем ночевать в теперешних гостиницах, где даже воды нет.
Было, вероятно, уже часов десять, когда доктор, не поворачивая головы, бросил: "Приехали". И машина тут же затормозила. Ночь стояла темная, едва проступали неясные силуэты деревьев и черная громада дома. Доктор открыл ворота, рука моя коснулась холодного мокрого железа… Пока мы пересекали то, что днем, наверное, было садом, мой спутник наконец счел нужным объяснить мне: "Мадам Дуайен просила отвезти вас сначала сюда, к аббату Клеману; она написала ему, чтобы предупредили слуг в замке…" Он постучал в дверь.
Как светло и уютно было в этой пустоватой комнате, обставленной старинной полированной мебелью. Аббат - болтун и непоседа, объяснял, что нас ждали не раньше завтрашнего утра, - но мы правильно поступили, что проделали весь путь за один день: очень, очень плохо сейчас на дорогах, прямо сказать - небезопасно. И он так многозначительно подмигнул, что даже стекла его очков сверкнули. "Садитесь, садитесь, мадам, вы, верно, устали с дороги! Мартина, куда ж вы запропастились, горе вы мое? Соберите быстро легкий ужин. Приехал майор с приятельницей мадам Дуайен!" Доктор, он же майор, с широкой улыбкой наблюдал за суетившимся аббатом; никогда бы не подумала, что он способен так улыбаться…
Появилась Мартина - бледная, степенная женщина, одетая во все черное, под стать своему хозяину, с манерами прислуги из хорошего дома. Она бесшумно скользила по натертому, как в довоенные времена, паркету, отпирала и запирала навощенные дверцы буфета, мигом накрыла стол белоснежной скатертью, расставила приборы, тарелки с золотым ободком и тяжелые граненые бокалы. Майор развалился в кресле, перегородив маленькую комнату своими длинными ногами. Мартина обходила их, как непреодолимую преграду, а маленький аббат сновал по комнате и, воздевая руки к небу, легко перешагивал через это препятствие, не переставая тараторить. Смысл его слов почти не доходил до меня, я дремала, изо всех сил стараясь усидеть на стуле.
- Кушать подано! - торжественно объявила Мартина.
"Легкий ужин" состоял из гусиного паштета и прочих деликатесов. Но на десерт аббат, который пространно рассказывал о присланных в их район малолетних преступниках, его подопечных, вдруг огорошил нас вестью, что сегодня утром немцы (боши, как назвал их аббат) реквизировали замок мадам Дуайен. "Не знаю, зачем он им понадобился!" И он снова воздел руки к небу. Майор в растерянности машинально крошил кусок хлеба.
- Значит, придется уезжать? - спросила я.
- Вы мужественно приняли эту неприятную весть, мадам! Так оно и должно быть, я не смел надеяться на подобное самообладание со стороны женщины, да еще парижанки! - У аббата, видимо, отлегло от сердца. - В соседнем доме, - продолжал он, - сдаются комнаты. Я послал Мартину узнать, не приютят ли вас там на сегодняшнюю ночь. Вы хорошенько отдохнете, а завтра решите, что вам предпринять.
- Дождь пошел, - сказала Мартина, входя в комнату. - Хозяйки согласны сдать комнату… Господин майор может, как всегда, переночевать здесь, если только он не предпочтет тоже провести ночь у этих дам…
Мартина заинтересовала меня: направление ума у нее, служанки аббата, более подходит для горничной из светского дома.
Я пожала руку аббату и хмурому майору, который, казалось, нетерпеливо ждал моего ухода; провожая меня до калитки, аббат проклинал и немцев и дождь в выражениях, вряд ли заимствованных из Священного писания.
Сквозь мрак и дождь не было видно ни зги. Я споткнулась о ступеньку крыльца. Провожавшая меня Мартина несла мой чемодан, она открыла дверь: плохо освещенная прихожая, запах газа и капусты, зеркало, оленьи рога, подставка для зонтов, вешалка - все таяло в зловонной мгле… Деревянная лестница, устланная дорожкой, местами вытертой до дыр; дорожку поддерживали всего два-три металлических прута, точно ее нарочно положили, чтобы гость свернул себе шею! Мартина поднималась впереди меня, показывая дорогу. На первой площадке стояла женщина до того дряхлая, что это было заметно даже в полутьме; я разглядела на голове у нее парик, надетый в спешке несколько набекрень; видимо, Мартина пришла просить для меня приюта, когда старуха уже легла. Она была закутана в какой-то широкий черный балахон. Идя вслед за ней по лестнице, я сочла нужным извиниться, что ее подняли в такой поздний час. На следующей площадке она остановилась.
- Вы намерены снять комнату? - спросила старуха, взявшись за ручку двери.
- Конечно, мадам…
- Судя по тому, как вы извиняетесь… аббат Клеман вполне способен прислать постояльца, который и не подумает платить… Бывали уже такие случаи… Но раз вы собираетесь платить… Мы сдаем помещение за деньги! - Она открыла дверь.
Большая, заставленная мебелью комната, вот и все, что я успела разглядеть. Едва Мартина и старуха вышли, я быстро разделась и, не осмотревшись как следует, не умывшись, юркнула в большую, пропахшую плесенью кровать и тут же заснула.
Комнату я разглядела только утром. Лежа в тепле под одеялами, я обвела ее взглядом… Чем только она не была набита! Мне показалось, будто я попала в густую пыльную заросль; такие бывают по обочинам дорог. Если бы мне пришло в голову продолжать сравнение, я назвала бы ковер с его спутанной бахромой и загнутыми углами пыльной дорогой меж зарослей стульев, кресел, нескольких молитвенных скамеечек, этажерок и круглых столиков… От широкой кровати несло плесенью, большой шкаф без зеркала, стулья с высокими спинками - все было выдержано в готическом стиле улицы Сент-Антуан с неизбежной пылью, прочно залегшей в деревянной резьбе. На потолке - пятна сырости, на стенах - картинки религиозного содержания, распятия, фотографии; повсюду - безделушки с надписью: "На память о…", подушечки для булавок, вазочки, статуэтки - все это окончательно вытесняло из комнаты последние остатки воздуха и пространства.
Я поднялась с постели, накинула теплый халат: в комнате было холодно, сыро; к счастью, несмотря на годы, прожитые под тропиками, я не стала зябкой. Или, вернее, я очень зябкая, но привыкла мириться с неизбежным. Рядом с комнатой оказалась ванная, в буквальном смысле слова изъеденная сыростью. Облупленные стены, все в желтых потеках, такие же потеки в самой ванне. Горячей воды, конечно, и в помине нет. На полу, покрытом линолеумом, - круги от ведер и кувшинов с горячей водой. Оба окна комнаты, - кровать стояла в простенке между ними, - и окно ванной выходили в сад, весь в потоках дождя.
Конечно, будь все так, как предполагала мадам Дуайен, я устроилась бы значительно лучше. Но когда Мартина постучалась ко мне и от имени майора, который собирался уезжать, спросила, каково будет мое решение, я ответила, что остаюсь.
Мы договорились со старухами. Кроме той, с которой я уже познакомилась накануне, имелась еще одна, ее сестра, вдова, помоложе, но ничуть не лучше. Она приняла меня в гостиной на первом этаже; гостиная вся состояла из чехлов и холода. Я посулила им денег, и старухи обещали убрать несколько молитвенных скамеечек и кое-какие безделушки - о, конечно, о вкусах не спорят, просто в комнате негде повернуться. Младшая сестра сперва заупрямилась - это была когда-то ее супружеская спальня, - но, видно, сестры находились в стесненных обстоятельствах. Мне милостиво разрешили поставить в ванной электрические плитки - достать их можно в городе - и даже согласились продать печку и уголь. Все как будто устраивалось… Оставалось лишь ознакомиться с городом и его окрестностями, присмотреться к условиям жизни, несколько иным, чем в Париже. Я надела непромокаемый плащ, резиновые боты и отправилась на разведку.