– А вон и оттуда готов, – молвил бесстрастно Комарь.
– Может ли быть! Ты врешь, Комарище.
– А вон! поглядите, вон, идут уж над самою рекой!
Все три путника приложили ладони к бровям и, поглядев за реку, увидали, что там выступало что-то рослое и дебелое, с ног до головы повитое белым саваном: это "что-то" напоминало как нельзя более статую Командора и, как та же статуя, двигалось плавно и медленно, но неуклонно приближаясь к реке.
В эти минуты светозарный Феб быстро выкатил на своей огненной колеснице еще выше на небо; совсем разредевший туман словно весь пропитало янтарным тоном. Картина обагрилась багрецом и лазурью, и в этом ярком, могучем освещении, весь облитый лучами солнца, в волнах реки показался нагой богатырь с буйною гривой черных волос на большой голове. Он плыл против течения воды, сидя на достойном его могучем красном коне, который мощно рассекал широкою грудью волну и сердито храпел темно-огненными ноздрями.
Все эти пешие лица и плывущий всадник стремятся с разных точек к одному пункту, который, если бы провести от них перекрестные линии, обозначился непременно на выдающемся посредине реки большом камне. В первой фигуре, которая спускается с горы, мы узнаем старогородского исправника Воина Васильевича Порохонцева, отставного ротмистра, длинного худого добряка, разрешившего в интересах науки учителю Варнаве Препотенскому воспользоваться телом утопленника. На этом сухом и длинном меценате надет масакового цвета шелковый халат, а на голове – остренькая гарусная ермолка; из одного его кармана, где покоится его правая рука, торчит тоненькое кнутовище с навязанным на нем длинным выводным кнутом, а около другого, в который засунута левая рука городничего, тихо показывается огромная, дочерна закуренная пенковая трубка и сафьяновый восточный кисет с охотницким ремешком.
У него за плечом слева тихо шагает его главный кучер Комарь, баринов друг и наперсник, давно уже утративший свое крестное имя и от всех называемый Комарем. У Комаря вовсе не было с собой ни пытальных орудий, ни двух мертвых голов, ни мешка из испачканной кровью холстины, а он просто нес под мышкой скамейку, старенький пунцовый коверчик да пару бычьих туго надутых пузырей, связанных один с другим суконною покромкой.
Третий лик, за четверть часа столь грозный, с медным щитом под рукой, теперь предстает нам в скромнейшей фигуре жены Комаря. "Мать Фелисата" – так звали эту особу на дворне – была обременена довольно тяжелою ношей, но вся эта ноша тоже отнюдь не была пригодна для битвы. Прежде всего она несла свое чрево, служившее приютом будущему юному Комаренку, потом под рукой у нее был ярко заблиставший на солнце медный таз, а в том тазе мочалка, в мочалке – суконная рукавичка, в суконной рукавичке – кусочек камфарного мыла; а на голове у нее лежала вчетверо сложенная белая простыня.
Картина самого тихого свойства.
Под белым покровом шедшая тихо с Заречья фигура тоже вдруг потеряла свою грандиозность, а с нею и всякое подобие с Командором. Это шел человек в сапогах из такой точно кожи, в какую обута нога каждого смертного, носящего обувь. Шел он спокойно, покрытый до пят простыней, и когда, подойдя к реке, сбросил ее на траву, то в нем просто-напросто представился дебелый и нескладный белобрысый уездный лекарь Пуговкин.
В кучерявом нагом всаднике, плывущем на гнедом долгогривом коне, узнается дьякон Ахилла, и даже еле мелькающая в мелкой ряби струй тыква принимает знакомый человеческий облик: на ней обозначаются два кроткие голубые глаза и сломанный нос. Ясно, что это не тыква, а лысая голова Константина Пизонского, старческое тело которого скрывается в свежей влаге.
Пред нами стягивается на свое урочное место компания старогородских купальщиков, которые издавна обыкновенно встречаются здесь таким образом каждое утро погожего летнего дня и вместе наслаждаются свежею, утреннею ванной. Посмотрим на эту сцену.
Первый сбросил с себя свою простыню белый лекарь, через минуту он снял и второй свой покров, свою розовую серпянковую сорочку, и вслед за тем, шибко разбежавшись, бросился кувырком в реку и поплыл к большому широкому камню, который возвышался на один фут над водой на самой средине реки. Этот камень действительно был центром их сборища.
Лекарь в несколько взмахов переплыл пространство, отделявшее его от камня, вскочил на гладкую верхнюю площадь камня и, захохотав, крикнул:
– Я опять прежде всех в воде! – И с этим лекарь гаркнул Ахилле: – Плыви скорей, фараон! Видишь ли ты его, чертушку? – опять, весело смеясь, закричал он исправнику и снова, не ожидая ответа от ротмистра, звал уже Пизонского, поманивая его тихонько, как уточку: – Гряди, плешиве! гряди, плешиве!
Меж тем к исправнику, или уездному начальнику, который не был так проворен и еще оставался на суше, в это время подошла Фелисата: она его распоясала и, сняв с него халат, оставила в одном белье и в пестрой фланелевой фуфайке.
Так этот воин еще приготовлялся к купанью, тогда как лекарь, сидя на камне и болтая в воде ногами, вертелся во все стороны и весело свистал и вдруг неожиданно так громко треснул подплывшего к нему Ахиллу ладонью по голой спине, что тот даже вскрикнул, не от удара, а от громогласного звука.
– За что это так громко дерешься? – воскликнул дьякон.
– Не хватай меня за тело, – отвечал лекарь.
– А если у меня такая привычка?
– Отвыкай, – отозвался снова, громко свистя, лекарь.
– Я и отвыкаю, да забываюсь.
Лекарь ничего не ответил и продолжал свистать, а дьякон, покачав головой, плюнул и, развязав шнурочек, которым был подпоясан по своему богатырскому телу, снял с этого шнурочка конскую скребницу и щетку и начал усердно и с знанием дела мыть гриву своего коня, который, гуляя на чембуре, выгибал наружу ладьистую спину и бурливо пенил коленами воду.
Этот пейзаж и жанр представляли собою простоту старогородской жизни, как увертюра представляет музыку оперы; но увертюра еще не окончена.
Глава седьмая
На левом берегу, где оставался медлительный градоначальник, кучер Комарь разостлал ковер, утвердил на нем принесенную скамейку, покачал ее вправо и влево и, убедясь, что она стоит крепко, возгласил:
– Садитесь, Воин Васильевич: крепко!
Порохонцев подошел поспешно к скамье, еще собственноручно пошатал ее и сел не прежде, как убедясь, что скамья действительно стоит крепко. Едва только барин присел, Комарь взял его сзади под плечи, а Комарева жена, поставив на ковер таз с мочалкой и простыней, принялась разоблачать воинственного градоначальника. Сначала она сняла с него ермолку, потом вязаную фуфайку, потом туфли, носки, затем осторожно наложила свои ладони на сухие ребра ротмистра и остановилась, скосив в знак внимания набок свою голову.
– Что, Фелиси, кажется, уже ничего: кажется, можно ехать? – спросил Порохонцев.
– Нет, Воин Васильевич, еще пульсы бьются, – отвечала Фелисата.
– Ну, надо подождать, если бьются: а ты, Комарь, бултыхай.
– Да я бултыхну.
– Ты бултыхай, братец, бултыхай! Ты оплыви разок, да и выйди, и поедем.
– Не был бы я тогда только, Воин Васильевич, очень скользкий, чтобы вы опять по-анамеднешнему не упали?
– Нет, ничего; не упаду.
Комарь сбросил с себя, за спиной своего господина, рубашку и, прыгнув с разбегу в воду, шибко заработал руками.
– Ишь как лихо плавает твой Комарище! – проговорил Порохонцев.
– Отлично, – отвечала Комариха, по-видимому нимало не стесняясь сама и не стесняя никого из купальщиков своим присутствием.
Фелисата, бывшая крепостная девушка Порохонцева, давно привыкла быть нянькой своего больного помещика, и в ухаживаниях за ним различие пола для нее не существовало. Меж тем Комарь оплыл камень, на котором сидели купальщики, и, выскочив снова на берег, стал спиной к скамье, на которой сидел градоначальник, и изогнулся глаголем.
Воин Васильевич взлез на него верхом, обхватился руками за шею и поехал на нем в воду. Ротмистр обыкновенно таким образом выезжал на Комаре в воду, потому что не мог идти босою ногой по мелкой щебенке, но чуть вода начинала доставать Комарю под мышки, Комарь останавливался и докладывал, что камней уж нет и что он чувствует под ногами песок. Тогда Воин Васильевич слезал с его плеч и ложился на пузыри. Так было и нынче: сухой градоначальник лег, Комарь толкнул его в пятки, и они оба поплыли к камню и оба на него взобрались. Небольшой камень этот, возвышающийся над водой ровною и круглою площадью фута в два в диаметре, служил теперь помещением для пяти человек, из коих четверо: Порохонцев, Пизонский, лекарь и Ахилла – размещались по краям, усевшись друг к другу спинами, а Комарь стоял между ними в узеньком четыреугольнике, образуемом их спинами, и мыл голову своего господина, остальные беседовали. Пизонский, дергая своим кривым носом, рассказывал, что, как вчера смерклось, где-то ниже моста в лозах села пара лебедей и ночью под дождичек все гоготали.
– Лебеди кричали – это к чьему-то прилету, – заметил Комарь, продолжая усердно намыливать баринову голову.
– Нет, это просто к хорошему дню, – ответил Пизонский.
– Да и кому к нам прилететь? – вмешался лекарь, – живем как кикиморы, целый век ничего нового.
– А на что нам новое? – ответил Пизонский. – Все у нас есть; погода прекрасная, сидим мы здесь на камушке, никто нас не осуждает; наги мы, и никто нас не испугает. А приедет новый человек, все это ему покажется не так, и пойдет он разбирать…
– Пойдет разбирать, зачем они голые сидят? – фамильярно перебил Комарь.
– Спросит: зачем это держат такого начальника, которого баба моет? – подсказал лекарь.
– А ведь и правда! – воскликнул, тревожно поворотясь на месте, ротмистр.
Комарь подул себе в усы, улыбнулся и тихо проговорил:
– Скажет: зачем это исправник на Комаре верхом ездит?
– Молчи, Комарище!
– Полюбопытствуют, полюбопытствуют и об этом, – снова отозвался кроткий Пизонский, и вслед за тем вздохнул и добавил: – А теперь без новостей мы вот сидим как в раю; сами мы наги, а видим красу: видим лес, видим горы, видим храмы, воды, зелень; вон там выводки утиные под бережком попискивают; вон рыбья мелкота целою стаей играет. Сила Господня!
Звук двух последних слов, которые громче других произнес Пизонский, сначала раскатился по реке, потом еще раз перекинулся на взгорье и, наконец, несколько гулче отозвался на Заречье. Услыхав эти переливы, Пизонский поднял над своею лысою головой устремленный вверх указательный палец и сказал:
– Трижды сила Господня тебе отвечает: чего еще лучше, как жить в такой тишине и в ней все и окончить.
– Правда, истинная правда, – отвечал, вздохнув, ротмистр. – Вот мы с лекарем маленькую новость сделали: дали Варнаве мертвого человека сварить, а и то сколько пошло из этого вздора! Кстати, дьякон: ты, брат, не забудь, что ты обещал отобрать у Варнавки эти кости!
– Что мне забывать; я не аристократ, чтобы на меня орать сто крат; я что обещал, то и сделал.
– Как сделал? Неужто и сделал?
– А разумеется, сделал.
– Дьякон, ты это врешь, голубчик.
Ахилла промолчал.
– Что ж ты молчишь? Расскажи же, как ты это отобрал у него эти кости? А? Да что ты, какого черта нынче солидничаешь?
– А отчего же мне и не солидничать, когда мне талия моя на то позволяет? – отозвался не без важности Ахилла. – Вы с лекарем нагадили, а я ваши глупости исправил; влез к Варнавке в окошко, сгреб в кулечек все эти кости…
– И что же дальше, Ахиллушка? Что, милый, дальше, что?
– Да вот тут бестолковщина вышла.
– Говори же скорей, говори!
– А что говорить, когда я сам не знаю, кто у меня их, эти кости, назад украл.
Порохонцев подпрыгнул и вскричал:
– Как, опять украдены?
– То есть как тебе сказать украдены? Я не знаю, украдены они или нет, а только я их принес домой и все как надо высыпал на дворе в тележку, чтобы схоронить, а теперь утром глянул: их опять нет, и всего вот этот один хвостик остался.
Лекарь захохотал.
– Чего ты смеешься? – проговорил слегка сердившийся на него дьякон.
– Хвостик у тебя остался?
– Ахилла рассердился.
– Разумеется, хвостик, – отвечал он, – а то это что же такое?
Дьякон отвязал от скребницы привязанную веревочкой щиколоточную человеческую косточку и, сунув ее лекарю, сухо добавил: "На, разглядывай, если тебе не верится".
– Да разве у людей бывают хвостики?
– А то разве не бывают?
– Значит, и ты с хвостом?
– Я? – переспросил Ахилла.
– Да, ты.
Лекарь опять расхохотался, а дьякон побледнел и сказал:
– Послушай, отец лекарь, ты шути, шути, только пропорцию знай: ты помни, что я духовная особа!
– Нуда ладно! Тыскажи хоть, где у тебя астрагелюс?
Незнакомое слово "астрагелюс" произвело на дьякона необычайное впечатление: ему почудилось что-то чрезвычайно обидное в этом латинском названии щиколотки, и он, покачав на лекаря укоризненно головой, глубоко вздохнул и медленно произнес:
– Ну, никогда я не ожидал, чтобы ты был такой подлец!
– Я подлец?
– А разумеется, после того как ты смел меня, духовное лицо, такую глупость спросить, – ты больше ничего как подлец. А ты послушай: я тебе давеча спустил, когда ты пошутил про хвостик, но уж этого ты бойся.
– Ужасно!
– Нет, не ужасно, а ты в самом деле бойся, потому что мне уж это ваше нынешнее вольномыслие надоело и я еще вчера отцу Савелью сказал, что он не умеет, а что если я возьмусь, так и всю эту вольнодумную гадость, которая у нас завелась, сразу выдушу.
– Да разве astragelus сказать – это вольнодумство?
– Цыть! – крикнул дьякон.
– Вот дурак, – произнес, пожав плечами, лекарь.
– Цыть! – загремел Ахилла, подняв свой кулак и засверкав грозно глазами.
– Тьфу, осел; с ним нельзя говорить!
– А, а, я осел; со мной нельзя говорить! Ну, брат, так я же вам не Савелий; пойдем в омут?
И с этими словами дьякон, перемахнув в левую руку чембур своего коня, правою обхватил лекаря поперек его тела и бросился с ним в воду. Они погрузились, выплыли и опять погрузились. Хотя по действиям дьякона можно было заключить, что он отнюдь не хотел утопить врача, а только подвергал пытке окунаньем и, барахтаясь с ним, держал полегоньку к берегу; но три человека, оставшиеся на камне, и стоявшая на противоположном берегу Фелисата, слыша отчаянные крики лекаря, пришли в такой неописанный ужас, что подняли крик, который не мог не произвесть повсеместной тревоги.
Так дьякон Ахилла начал искоренение водворившегося в Старгороде пагубного вольномыслия, и мы будем видеть, какие великие последствия повлечет за собою это энергическое начало.
Глава восьмая
Крик и шум, поднятый по этому случаю купальщиками, пробудил еле вздремнувшего у окна протопопа; старик испугался, вскочил и, взглянув за реку, решительно не мог себе ничего объяснить, как под окном у него остановилось щегольское тюльбюри, запряженное кровною серою лошадью. В тюльбюри сидела молодая дама в черном платье; она правила лошадью сама, а возле нее помещался рядом маленький казачок. Это была молодая вдова, помещица Александра Ивановна Серболова, некогда ученица Туберозова, которую он очень любил и о которой всегда отзывался с самым теплым сочувствием. Увидав протопопа, молодая дама приветливо ему поклонилась и дружественно приветствовала.
– Александра Ивановна, примите дань моего наиглубочайшего почтения! – отвечал протопоп. – Всегдашняя радость моя, когда я вас вижу. Жена сейчас встанет, позвольте мне просить вас ко мне на чашку чая.
Но дама отказалась и сказала, что она приехала с тем, чтобы помолиться об усопшем муже, и просит Туберозова поспешить для нее в церковь.
– Готов к вашим услугам.
– Пожалуйста; вы начинайте обедню, а я заеду на минутку к старушке Препотенской, она иначе обидится.
С этими словами дама кивнула головой, и легкий экипажец ее скрылся. Протопоп Савелий начал спешно делать свой всегда тщательно содержимый туалет, послал девочку велеть ударить к заутрене и велел ей забежать за дьяконом Ахиллой, а сам стал пред кивотом на правило. Через полчаса раздался удар соборного колокола, а через несколько минут позже и девочка возвратилась, но возвратилась с известием, что дьякона Ахиллу она не только не нашла, но что никому не известно и где он. Ждать было некогда, и отец Туберозов, взяв свою трость с надписью "Жезл Ааронов расцвел", вышел из дому и направился к собору. Не прошло затем и десяти минут, как глазам протопопицы, Натальи Николаевны, предстал дьякон Ахилла. Он был, что называется, весь вне себя.
– Маменька, – воскликнул он, – все, что я вчера вам обещал о мертвых костях, вышло вздор.
– Ну, я так тебе и говорила, что это вздор, – отвечала Наталья Николаевна.
– Нет, позвольте же, надо знать, почему этот вздор выходит? Я вчера, как вам и обещал, – я этого сваренного Варнавкой человека останки, как следует, выкрал у него в окне, и снес в кульке к себе на двор, и высыпал в телегу, но днесь поглядел, а в телеге ничего нет! Я же тому не виноват?
– Да кто ж тебя винит?
– То-то и есть: я даже впал в сомнение, не схоронил ли я их ночью да не заспал ли, но на купанье меня лекарь рассердил, и потом я прямо с купанья бросился к Варнаве, окошки закрыты болтами, а я заглянул в щелочку и вижу, что этот обваренный опять весь целиком на крючочке висит! Где отец протопоп? Я все хочу ему рассказать.
Наталья Николаевна послала дьякона вслед за мужем, и шагистый Ахилла догнал Туберозова на полудороге.
– Чего это ты так… и бежишь, и пыхтишь, и сопишь, и топочешь? – спросил его, услышав его шаги, Савелий.
– Это у меня… отец Савелий, всегда, когда бежу… Вы разве не заметили?
– Нет, я этого не замечал, а ты отчего же об этом лекарю не скажешь, он может помочь.
– Ну вот, лекарю! Не напоминайте мне, пожалуйста, про него, отец Савелий, да и он ничего не поможет. Мне венгерец такого лекарства давал, что говорит: "только выпей, так не будешь ни сопеть, ни дыхать!", однако же я все выпил, а меня не взяло. А наш лекарь… да я, отец протопоп, им сегодня и расстроен. Я сегодня, отец протопоп, вскипел на нашего лекаря. Ведь этакая, отец протопоп, наглость… – Дьякон пригнулся к уху отца Савелия и добавил вслух: – Представьте вы себе, какая наглость!
– Ничего особенного не вижу, – отвечал протопоп, тихо всходя на ступени собора, – astragelus есть кость во щиколотке, и я не вижу, для чего ты мог тут рассердиться.
Дьякон сделал шаг назад и в изумлении воскликнул:
– Так это щиколотка!
– Да.
Ахилла ударил себя ладонью по лбу и еще громче крикнул:
– Ах я дурак!
– А что ты сделал?
– Нет, вы, сделайте милость, назовите меня, пожалуйста, дураком!
– Да скажи, за что назвать?
– Нет, уж вы смело называйте, потому что я ведь этого лекаря чуть не утопил.
– Ну, изволь, братец, исполняю твою просьбу: воистину ты дурак, и я тебе предсказываю, что если ты еще от подобных своих глупых обычаев не отстанешь, то ты без того не заключишь жизнь, чтобы кого-нибудь не угодить насмерть.
– Полноте, отец Савелий, я не совсем без понятий.