Никогда не иссякала убежденность самого Лескова в том, что на Руси много людей "дивных своею высотою и величием характеров" и сильна вера народа "совершать свое великое историческое призвание". "У нас есть люди, – писал Лесков, – которые в буквальном смысле совершали и совершают чудеса, свидетельствующие о необычайной способности русского человека устроять изумительные дела… В моих долгих скитаниях по России я видел немало таких людей, а о других слыхал от очевидцев". Возвышенные "в народном духе" стремления героев объясняют и свойственное всем им почти непроизвольное самопожертвование. Романтический герой Лескова велик именно в силу своей обыденности, когда в нем обнаруживаются "естественные" человеческие порывы деятельности во имя ближнего.
Удивительным и неожиданно прекрасным оказывается, например, бедный крестьянин Селиван, которого местные жители нарекают то разбойником, то колдуном, то просто темным человеком, пугалом, злым лесным духом. Но вот одна за другой происходят несколько встреч – и этот всеми преследуемый, презираемый, оболганный, оклеветанный молвой крестьянин оказывается совсем иным: доброжелательным, отзывчивым и бескорыстно-честным.
Вернув забытый у него на постоялом дворе ларец с деньгами владелице, он решительно отказывается от предлагаемого вознаграждения и даже не может взять в толк, что возможно поступить как-то иначе. Эта органическая честность, глубокое чувство справедливости не по закону, а по совести вполне объяснимо только православным миросозерцанием героя.
Любовь к народу, вера в него дали возможность писателю увидеть и постигнуть "вдохновенность" народных характеров. Среди них знаменитый Левша – воплощение природной русской талантливости, трудолюбия, терпения и веселого добродушия. "Где стоит "левша", – замечал Лесков, подчеркивая обобщающую мысль своего произведения, – надо читать "русский народ" (11, 220). Сказ о Левше, подковавшем стальную блоху, вскоре стал в России преданием, а сам Левша – символом удивительного искусства народных умельцев. Однако же и здесь суровая жажда правды избавила автора от идеализации. Мотив попранного человеческого достоинства усугубляется властью, которую имеет над Левшой "анархически-хмельная стихия! Что может быть досадней, плачевней и нелепей его поведения на корабле при возвращении из Англии". Вместе с тем глубоко трагична судьба этого героя: он гибнет бессмысленно и безвестно, как нередко случалось в русской истории, – погибали удивительные богатыри мысли и духа, пренебреженные современниками и горько оплакиваемые потомками.
Не менее трагична жизнь другого талантливого самородка – тупейного художника Аркадия ("Тупейный художник"). История его жизни, его любовь к крепостной актрисе Любови Анисимовне, не уступающая по силе и обаянию чувствам шекспировских Ромео и Джульетты, и одновременно ужасающе страшные картины крепостничества – все это воспроизведено Лесковым в рассказе старой няньки, вспоминающей о своей артистической молодости и горькой драме юности. Бесправие и бесчеловечность прошлых порядков обращали читателей к современному им беззаконию послереформенной России. По-лесковски душевно звучат последние слова няньки, обращенные к своему воспитаннику: "А ты, хороший мальчик… никогда не выдавай простых людей, потому что простых людей ведь надо беречь, простые люди все ведь страдатели…" Не это ли слово – "страдатель" – лучше всего подходит и к рядовому Постникову ("Человек на часах"), одержимому отзывчивостью и готовому к простодушному самопожертвованию? И тем страшнее и возмутительнее неправый суд, свершенный над ним для спокойствия начальства.
Все эти герои, великие своей человечностью, "веселые великомученики любви своей ради", "не уходят от мира", но "неразумно лезут в густейшую грязь земной жизни, где погряз человек". В их сознании неизменно присутствуют мечта, "искра Божия", идеал. Все отражается в их настроениях в соответствии с духом времени то как святой "завет предков", то как ощущение долга "перед Богом и людьми", воплощающего, по существу своему, мысль о вечной народной мечте – справедливости.
К 1880-м годам многие темы, поднятые в творчестве Лескова, стали особенно актуальны. Утверждение высоких образцов нравственности, стремление воссоздать замечательных и самоотверженных героев сделались целью литературы. К решению этих насущных задач обратились в это время, каждый по-своему, Лев Толстой и Глеб Успенский, Чехов и Короленко, Гаршин и начинающий свой творческий путь Максим Горький.
Последние полтора десятилетия жизни Лескова совпали с эпохой общественного перелома в России. После периода "великих надежд" наступили годы политической реакции, и "литература решительно не могла остаться при прежних задачах". Всякий значительный писатель в это время вынужден был "определить характер… собственных отношений" к новым явлениям жизни, к новым силам "не перед формальным судом, а перед судом своей собственной совести". Пристальное исследование глубинной правды народной жизни и поиски идеала, настроения разочарования и еретические попытки "обновления" религии – все это отражалось в литературе тех лет.
Лесков создает в этот период рассказы и повести: "Грабеж", "Инженеры-бессребреники", "Колыванский муж", "Юдоль" и др. В глубоко правдивых, зачастую горьких повествованиях о российской жизни он, как и ранее, находит людей праведной жизни, вроде Дмитрия Брянчанинова, Михаила Чихачева и Николая Фермора ("Инженеры-бессребреники") или тети Полли и Гильдегарды ("Юдоль"), воплотивших представления писателя об истинном человеколюбии. Одновременно появляются его замечательные легенды, как бы продолжающие рассказы о праведниках: "Совестный Данила", "Лев старца Герасима", "Прекрасная Аза", "Повесть о богоугодном дровоколе", "Гора", "Невинный Пруденций".
Сюжеты этих легенд писатель заимствует из древнерусского Пролога, содержащего предания о великих делах святых и подвижников. В век "безгеройности" обращение к легендарным характерам давних времен представлялось Лескову более убедительным. В раннехристианских преданиях пытается он найти "вечные" нравственные каноны, приложимые к современности, отыскать ответы на волнующие вопросы. Обращение к Прологу имело также исторический интерес: в легендах, расцвеченных богатым воображением художника, возникали колоритные картины далекого прошлого.
Сюжеты Пролога служили писателю "рамкой" для изображения жизненно убедительных характеров, но легендарные происшествия передавались "через призму" лесковского героя, человека 1880-х годов, жаждущего найти в древних христианских преданиях "глубочайший смысл жизни" (11, 233).
Изображение легендарных подвижников, являющих примеры самоотверженности, высокой честности и верности своим обетам, в конечном счете было обращено к современности.
Мыслью о насущных заботах времени проникнута и затейливая, завораживающая яркой лубочной образностью сказка о стародавних временах "Час воли Божией" (1890). Сюжет сказки подсказал Лескову Л. Н. Толстой. "Чудесная мысль моя была, – писал он, – три вопроса: какое время важнее всего? какой человек? и какое дело? Время – сейчас, сию минуту; человек тот, с которым сейчас имеешь дело, и дело то, чтобы спасти свою душу, то есть делать дело любви". Да и в наши дни не может не тревожить всякого думающего и честного человека забота героя этой сказки – короля Доброхота, задумавшего устроить, чтобы в царстве его "всем людям стало легостней". Долго ли, коротко ли – узнал король о трех пустынниках, ведающих, как его заботу решить. Кому же, кроме них, давно о себе не помышляющих и только о благе государства Доброхотова усердно молящихся, такая мысль воистину откроется? Но узнал от них Доброхот лишь три вопроса заветных. А ответы получил от девицы – "до всех ласковой, до себя беззаботной". Оказались эти простые, как правда Божия, ответы такими, что убоялся их король Доброхот и повелел скрыть от постороннего слуха и только записать их приказал и "положить на дно в золотой ларец и убрать в теремной подвал под семь замков и за семью печатями". Православному сознанию понятно, что эти "семь замков и за семью печатями" – семь смертных грехов, которые мешают по-доброму устроить дела так, чтобы всем стало лучше, это: гордыня, любовь к имуществу, разврат, ненависть, чревоугодие, злопамятность и беспечность (равнодушие). Не будь этих грехов – все бы и устроилось в сказочном царстве, да и не в нем только…
Герой рассказа "Дурачок", Панька, пример удивительной цельности изображения духовного, глубоко православного человека, живущего по Евангелию и находящего счастье в любви и самопожертвовании за ближнего, он воистину озабочен чужой заботой и мучается чужой мукой, а потому рад помочь ближнему, готов пострадать за него. И жестокосердный татарский хан Джангар, и его соратники, пораженные Панькиной чистосердечностью, решают: "Нельзя нам ему вредить… он ведь, может быть, праведный".
Однако далеко не всегда таково отношение окружающих к праведному герою. Постоянное томление духа другого удивительного праведника – немца-учителя по прозвищу Коза ("Томленье духа", 1890) – кончается его "бунтом против тьмы века сего", против лжи, и он, одинокий, неприкаянный, отставленный от места лишь за то, что сказал правду, переживает истинное счастье чистой совести, счастье от того, что мог "делать Божье дело". Последняя встреча детей со своим учителем навсегда остается в их памятливом сердце, напоминая об истинной свободе, к которой приходят через томление духа об Истине.
11
В конце 1880-х – начале 1890-х годов "трудный рост" Лескова-художника знаменуется новым расцветом его творческих сил. Наряду с рассказами о "праведниках", легендами и сказками писатель обращается к произведениям, в которых жизнь предстает в юмористическом и сатирическом освещении. Он весьма критически относился к русской пореформенной действительности и вообще ко всему, что видел дурного в своем отечестве. "Он любил Русь, всю, какова она есть… – писал о Лескове Горький, – но он любил все это, не закрывая глаз, – мучительная любовь, она требует все силы сердца и ничего не дает взамен" .
Лесков мог по справедливости сказать о себе то, что написал в одном из писем: "…я не мщу никому и гнушаюсь мщения, а лишь ищу правды в жизни…" Он был верен "святому влечению служить родине словом правды и истины".
Густая кутерьма действительности не укладывалась в рамки излюбленных Лесковым "житийных" повествований. Судьба подавляющего большинства дорогих ему героев, начиная с чудаковатого правдоборца Овцебыка и кончая Фигурой, драматична и тяжела. В этом, разумеется, была закономерность: трезвый ум художника отмечал несовместимость счастья благородных людей с царящим в обществе почти фантастическим беззаконием. Поэтому вместе с замечательными характерами людей праведной жизни возникает в творчестве Лескова фантасмагория бытовых юмористических зарисовок, в которых просвечивают тревога и негодование автора.
Постепенный переход от невольных "двусмысленных" союзов с "твердостоятелями" к убежденному сочувствию "прогрессистам" не мог не повлиять на направление художественной мысли Лескова. Напрасно желал он быть доброироничным. Резкие оценки действительности, заключенные в форму едких анекдотов, остросатирического гротеска и открытого обличения, все определеннее звучат в "Заметках неизвестного" (1884), "Полунощниках" (1891), "Загоне" (1893), "Зимнем дне" (1894) и других произведениях. Словно прорвалось трудно сдерживаемое им негодование: "Эти вещи не нравятся публике… Да я и не хочу нравиться публике. Пусть она хоть давится моими рассказами, да читает…"
В "Заметках неизвестного" возникает фантасмагорическая мозаичная картина нравов. Проходят перед читателем типы находчивых казнокрадов, лицемерных святош, придурковатых пастырей, мнимомудрых знатоков и "присноблаженных" правдоборцев…
Авторское возмущение "российскими гнусностями" особенно проявилось в "Полунощниках", "Загоне", "Зимнем дне", "Человеке на часах", "Вдохновенных бродягах".
Однако, зная народ, не мог Лесков даже в отчаянии не сохранить глубокую веру в его силы. И даже среди отвратительных типов "Зимнего дня" предстают настоящие, честные люди. И звучит в речах героини рассказа Лидии вера в будущее: "Полноте… что это еще за характеры! Характеры идут, характеры зреют, – они впереди, и мы им в подметки не годимся, они придут, придут! "Придет весенний шум, веселый шум!"… Мы живы этою верой!.."
Лесков был беспощаден ко всем своим ошибкам и слабостям. За два года до смерти в "посмертной просьбе" писатель с присущей ему бескомпромиссностью безжалостно оценил свою жизнь: "На похоронах моих прошу никаких речей обо мне не говорить. Я знаю, что во мне было очень много дурного и что я никаких похвал и сожалений не заслуживаю. Кто хочет порицать меня, тот должен знать, что я сам себя порицал" .
Его похоронили 23 февраля (7 марта) 1895 года в Петербурге, на Волковой кладбище, при завещанном им молчании…
Из воспоминаний людей, хороню и близко знавших Лескова, возникает перед нами человек яростно честный перед самим собой, отзывчивый и добрый, страстно увлекающийся, "непомерный" и мужественно трезвый в отношении к своим ошибкам и просчетам, обнаженно-искренний и вспыльчивый и одновременно мучительно стремящийся смирить порывы собственной несдержанности.
Наружность его не могла не обратить на себя внимание, вспоминала одна из его современниц. У него был "большой открытый лоб и приятная улыбка. Особенно хороши были своим выражением его небольшие карие глаза: умные, живые, проницательные; иногда лукаво-насмешливые, они легко загорались огнем, когда он начинал сердиться или слышал пошлость и несправедливость, которых не могла выносить его благородная душа" .
Сквозь все заблуждения и перипетии жизни Н. С. Лесков пронес сокровенную преданность народу, истинный патриотизм, проникновенную любовь к России и веру в то, что будущее принадлежит добру. Дума о России всегда присутствовала в его сознании и сознании его героев то как заветы предков, то как размышления о народе, то как идея вечной народной мечты о справедливости и счастье для всех и каждого.
В. Ю. Троицкий
Очарованный странник
Глава первая
Мы плыли по Ладожскому озеру от острова Коневца к Валааму* и на пути зашли по корабельной надобности в пристань к Кореле*. Здесь многие из нас полюбопытствовали сойти на берег и съездили на добрых чухонских* лошадках в пустынный городок. Затем капитан изготовился продолжать путь, и мы снова отплыли.
После посещения Корелы весьма естественно, что речь зашла об этом бедном, хотя и чрезвычайно старом русском поселке, грустнее которого трудно что-нибудь выдумать. На судне все разделяли это мнение, и один из пассажиров, человек, склонный к философским обобщениям и политической шутливости, заметил, что он никак не может понять, для чего это неудобных в Петербурге людей принято отправлять куда-нибудь в более или менее отдаленные места, отчего, конечно, происходит убыток казне на их провоз, тогда как тут же, вблизи столицы, есть на Ладожском берегу такое превосходное место, как Корела, где любое вольномыслие и свободомыслие не могут устоять перед апатиею населения и ужасною скукою гнетущей, скупой природы.
– Я уверен, – сказал этот путник, – что в настоящем случае непременно виновата рутина или, в крайнем случае, может быть, недостаток подлежащих сведений.
Кто-то, часто здесь путешествующий, ответил на это, что будто и здесь разновременно живали какие-то изгнанники, но только все они недолго будто выдерживали.
– Один молодец из семинаристов сюда за грубость в дьячки был прислан (этого рода ссылки я уже и понять не мог). Так приехавши сюда, он долго храбрился и все надеялся какое-то судбище поднять; а потом как запил, так до того пил, что совсем с ума сошел и послал такую просьбу, чтобы его лучше как можно скорее велели "расстрелять или в солдаты отдать, а за неспособностью повесить".
– Какая же на это последовала резолюция?
– М… н… не знаю, право; только он все равно этой резолюции не дождался: самовольно повесился.
– И прекрасно сделал, – откликнулся философ.
– Прекрасно? – переспросил рассказчик, очевидно, купец и притом человек солидный и религиозный.
– А что же? По крайней мере, умер, и концы в воду.
– Как же концы в воду-с? А на том свете что ему будет? Самоубийцы, ведь они целый век будут мучиться. За них даже и молиться никто не может.
Философ ядовито улыбнулся, но ничего не ответил, но зато и против него, и против купца выступил новый оппонент, неожиданно вступившийся за дьячка, совершившего над собою смертную казнь без разрешения начальства.