Посреди зала, напротив главного входа, около стены возвышалась обтянутая золотой парчой эстрада, на которую был устроен отдельный ход через окно коридора, находящегося перед золоченой комнатой. Эта эстрада была приготовлена для фламандских послов и других знатных особ, приглашенных на представление.
Мистерия, по издавна установившемуся обычаю, должна была разыгрываться на мраморной площадке, приготовленной с самого утра. На великолепной мраморной доске, исцарапанной каблуками судебных писцов, стояла довольно высокая деревянная клетка. Верхняя ее часть, хорошо видная всем зрителям, должна была служить сценой, а внутренняя, замаскированная коврами, – одевальной для актеров. Лестница, наивно приставленная к клетке снаружи, предназначалась для сообщения сцены с одевальной, и по ней должны были входить и уходить актеры. Как ни внезапно должно было появиться какое-нибудь действующее лицо, ему все-таки приходилось взбираться по этой лестнице, и каким неожиданным ни предполагался какой-нибудь сценический эффект, нельзя было обойтись без этих ступенек. Невинное и почтенное детство искусства и механики!
Четыре сержанта дворцового судьи, обязанные присутствовать при всех народных развлечениях как в дни празднеств, так и во время казней, стояли по четырем углам мраморной площадки.
Представление должно было начаться ровно в двенадцать – с последним ударом дворцовых часов. Это было, конечно, слишком поздно для театрального представления, но приходилось поневоле считаться с удобствами фламандских послов.
Между тем вся толпа, теснившаяся в зале, ждала здесь с самого утра. Многие из любопытства пришли на площадь, как только занялась заря, и терпеливо стояли там, дрожа от холода, а некоторые даже утверждали, что провели всю ночь у главного входа, чтобы наверняка войти первыми. Толпа увеличивалась с каждой минутой и, как река, выступившая из берегов, поднималась около стен, вздувалась вокруг колонн, разливалась по карнизам, подоконникам, выступам и всем выпуклостям скульптурных украшений.
От давки, скуки, нетерпения, свободы сумасбродного и шутовского дня, ссор, разгоравшихся из-за каждого пустяка – торчащего локтя или подбитого гвоздями башмака, – в криках этого стиснутого, запертого, задыхавшегося народа начало звучать раздражение еще задолго до прибытия послов. Со всех сторон раздавались жалобы и проклятия по адресу фламандцев, купеческого старшины, кардинала Бурбонского, судьи, Маргариты Австрийской, сержантов с жезлами, холода, жары, дурной погоды, парижского епископа, Папы, шутов, колонн, статуй, запертой двери, открытого окна. Все это очень забавляло затесавшихся в толпу студентов и слуг, старавшихся еще больше подзадорить недовольных, раздражая их, словно булавочными уколами, язвительными остротами и насмешками.
Особенно отличалась одна группа веселых забияк, которые, выбив в окне стекла, бесстрашно уселись на подоконник и оттуда осыпали насмешками попеременно то толпу на площади, то толпу в зале. По их оживленным жестам, звонкому хохоту, по тому, как весело перекликались они через весь зал с товарищами, видно было, что эти молодые люди не скучают и не томятся, как остальная публика, и что это зрелище вполне их удовлетворяет в ожидании другого.
– Черт побери, да это ты, Жан Фролло де Молендино! – крикнул один из них, увидав маленького белокурого бесенка с хорошеньким, плутовским личиком, повисшего на акантах капители. – Ну, недаром же тебя зовут Жаном Фролло Муленом . Твои руки и ноги и впрямь похожи на четыре крыла ветряной мельницы. Давно ты здесь?
– Да уж побольше четырех часов, – ответил Жан Фролло. – Надеюсь, они зачтутся мне, когда я попаду в чистилище. Я слышал, как восемь певчих сицилийского короля начали петь в семь часов раннюю обедню в капелле.
– Отличные певчие! Голоса их, пожалуй, еще пронзительнее их остроконечных колпаков. Только, прежде чем служить обедню святому Иоанну, королю следовало бы разузнать, нравятся ли святому Иоанну латинские псалмы с провансальским акцентом.
– И все это сделано для того, чтобы эти проклятые сицилийские певчие могли зашибить деньгу! – резко крикнула старуха, стоявшая в толпе под окном. – Подумать только! Тысячу ливров за одну обедню! Да еще из налога с продажи морской рыбы на парижских рынках!
– Помолчи, старуха! – сказал важный толстяк, стоявший возле рыбной торговки и зажимавший себе нос. – Нельзя было не отслужить обедни. Разве тебе хочется, чтобы король опять заболел?
– Ловко сказано, мэтр Жилль Лекорню, придворный меховщик! – закричал маленький студентик, прицепившийся к капители.
Все школяры громко захохотали, услыхав злосчастное имя придворного поставщика мехов.
– Лекорню! Жилль Лекорню! – кричали они.
– Cornutus et hirsutus! – прибавил кто-то.
– Ну, ясно, – продолжал маленький дьяволенок на капители. – И чему они смеются? Этот почтенный человек, Жилль Лекорню, – брат Жана Лекорню, смотрителя королевского дворца, сын Маги Лекорню, главного сторожа в Венсенском лесу. Все они парижские горожане, и все до одного женаты.
Хохот усилился. Толстый меховщик, не говоря ни слова, старался скрыться от устремленных на него со всех сторон глаз. Но тщетно пыхтел он и обливался потом: он торчал как клин, вбитый в дерево, и, сколько ни старался, только и мог, что спрятать за плечи соседей свое толстое, побагровевшее от досады и гнева лицо.
Наконец один из его соседей, такой же толстый, коренастый и почтенный, как он сам, пришел к нему на помощь.
– Безобразие! – воскликнул он. – Как смеют студенты так издеваться над горожанином! В мое время их высекли бы за это розгами, а потом сожгли бы на костре из этих самых розг.
Вся банда студентов накинулась на него:
– Эй! Кто это распевает там? Что это за зловещая сова?
– Постойте-ка, я знаю его! – воскликнул кто-то. – Это мэтр Андри Мюнье.
– Один из четырех присяжных книгопродавцов университета! – подхватил другой.
– В этой лавчонке всякого добра по четыре штуки! – крикнул третий. – Четыре нации, четыре факультета, четыре праздника, четыре попечителя, четыре избирателя и четыре книгопродавца.
– Ну, так мы четырежды наделаем им хлопот! – вскричал Жан Фролло.
– Мюнье, мы сожжем твои книги!
– Мюнье, мы поколотим твоего слугу!
– Мюнье, мы намнем бока твоей жене!
– Что за славная толстуха – эта госпожа Ударда!
– И притом так свежа и весела, как будто овдовела!
– Черт побери вас всех! – пробормотал Мюнье.
– Молчи, мэтр Андри, а не то я свалюсь тебе прямо на голову, – сказал Жан, все еще вися на своей капители.
Мэтр Андри поднял глаза, смерил высоту капители, определил приблизительную тяжесть Жана и, помножив ее в уме на квадрат скорости, замолчал.
– Так-то лучше, – злорадно проговорил Жан, торжествуя победу. – Я это сделал бы, хоть и прихожусь родным братом архидьякону.
– Что за жалкое начальство сидит у нас в университете! Они даже не подумали ознаменовать наши привилегии в такой день, как сегодня! В городе – праздник мая и иллюминация; здесь – мистерия, папа шутов и послы; у нас в университете – ничего!
– А между тем площадь Мобер, кажется, достаточно велика, – заметил один из студентов, сидевших на подоконнике.
– Долой ректора, избирателей и попечителей! – крикнул Жан.
– Устроим сегодня иллюминацию из книг мэтра Андри, – вторил ему другой.
– И из пюпитров писцов! – подхватил его сосед.
– И из жезлов надзирателей!
– И из плевательниц деканов!
– И из шкафов прокуроров!
– И из скамеек ректора!
– Долой! – зажужжал, как пчела, маленький Жан. – Долой мэтра Андри, надзирателей и писцов! Теологов, медиков и докторов богословия! Попечителя, избирателей и ректора!
– Настоящее светопреставление! – пробормотал Мюнье, затыкая уши.
– Вот, кстати, и ректор! Вот он пересекает площадь! – крикнул один из сидевших на окне.
Все устремили глаза на площадь.
– Неужели это в самом деле наш достопочтенный ректор, мэтр Тибо? – спросил Жан Фролло де Мулен; вися на капители, он не мог видеть площади.
– Да, да! – закричали ему. – Это он сам, мэтр Тибо, ректор!
И действительно, ректор и все университетские власти двигались процессией перед послами и в настоящую минуту пересекали Дворцовую площадь. Сидевшие на окне студенты встретили их саркастическими выкриками и насмешливыми рукоплесканиями. Ректору, ехавшему впереди, достался первый оглушительный залп.
– Здравствуйте, господин ректор! Эй! Да здравствуйте же!
– Как он попал сюда, этот старый игрок? Как он решился расстаться с игральными костями?
– Смотрите, как он подпрыгивает на муле. А ведь, право же, у мула уши короче, чем у него самого!
– Здравствуйте, господин ректор Тибо! Tybalde aleator . Старый дуралей! Старый игрок!
– Много ли раз выбросили вы двойную шестерку сегодня ночью?
– Что за отвратительная рожа – бледная, испитая, помятая! А все страсть к азартной игре!
– Куда это вы едете, Тибо, Tybalde ad dados? Повернувшись спиной к университету, а лицом к городу?
– Он, наверное, едет искать квартиру в улице Тиботодэ! – крикнул Жан де Мулен.
Вся компания с ревом повторила его остроту и неистово захлопала в ладоши.
– Вы, значит, хотите поселиться в улице Тиботодэ, ведь так, господин ректор, чертов игрок?
Потом наступила очередь других сановников университета.
– Долой надзирателей! Долой жезлоносцев!
– А это что за птица? Не знаешь ли ты, Робен Пуспен, кто это?
– Это Жильбер де Сюильи, Gilbertus de Soliaco, канцлер Отенской коллегии.
– Постой, вот мой башмак. Тебе ловчее, брось-ка его ему в физиономию!
– Saturnialitias mittimus ecce nuces .
– Долой шестерых богословов с их белыми стихарями!
– Так это-то богословы? А я думал, что это шесть белых гусей, которых святая Женевьева пожертвовала городу.
– Долой медиков!
– Долой диспуты на заданный и выбранный по желанию тезис!
– А! Вот канцлер святой Женевьевы, швырну-ка в него своей шапкой! Немало он мне насолил! Он отдал мое место у нормандцев маленькому Асканию Фальзаспада из Буржской провинции, потому что он итальянец.
– Это несправедливо! – закричали все студенты. – Долой канцлера святой Женевьевы!
– Эй! Иоахимде Ладегор! Э-гей! Луи Дагюиль! Э-гей! Ламбер-Гоктеман!
– Ко всем чертям покровителя германской нации!
– И капелланов капеллы с их серым меховым облачением! Cum tunicis grisis .
– Seu de pellibus grisis furratis .
– Ого! Профессора университета! Все красивые черные мантии! Все красивые красные мантии!
– У ректора получился недурной хвост.
– Право же, можно подумать, что это венецианский дож идет обручаться с морем!
– Смотри-ка, Жан! Каноники Святой Женевьевы!
– К черту каноников!
– Аббат Клод Шоар! Доктор Клод Шоар! Вы, должно быть, ищете Мари Жиффар?
– Она живет на улице Глатиньи!
– Она греет постель королю распутников!
– Она выплачивает свои четыре денье – quatuor denarios.
– Aut unum bombum .
– Вы хотите, чтобы она дала вам по носу?
– Смотрите! Это едет Симон Сангэн, избиратель из Пикардии, а сзади сидит его жена.
– Post equitem sedet atra cura .
– Смелее, мэтр Симон!
– Доброго утра, господин избиратель!
– Спокойной ночи, госпожа избирательница!
– Какие счастливцы – им видно все! – со вздохом проговорил Жан де Мулен, все еще цепляясь за завитки своей капители.
Между тем книгопродавец университета Андри Мюнье нагнулся к уху королевского меховщика Жилля Лекорню.
– Ну, право же, сударь, пришел конец света! – сказал он. – Никогда еще не видано было такой распущенности студентов. А всему виной эти проклятые новые изобретения – пушки, кулеврины, бомбарды, а в особенности книгопечатание – еще одна немецкая язва! Не будет больше ни рукописных сочинений, ни книг. Да, книгопечатание убивает книжную торговлю. Пришел конец мира!
– Верно, верно! Это видно уж по тому, как бойко стал расходиться бархат, – заметил меховщик.
В эту минуту пробило двенадцать.
– А! – в один голос воскликнула вся толпа.
Студенты замолчали; в зале поднялась страшная суматоха. Головы задвигались, ноги зашаркали, люди начали оглушительно кашлять и сморкаться; каждый старался устроиться поудобнее; затем наступила глубокая тишина. Все шеи вытянулись, все рты открылись, все глаза устремились к мраморной площадке. Но там не было никого. Только четыре сержанта, вытянувшись в струнку, продолжали стоять неподвижно, как раскрашенные статуи. Все взгляды обратились к эстраде, приготовленной для посольства; дверь была затворена, и эстрада пуста. Вся эта толпа ждала с самого утра, полдня, посольства и мистерии. Но лишь один полдень настал вовремя.
Это было уж слишком.
Подождали одну, две, три, пять минут, четверть часа – представление не начиналось. Эстрада оставалась по-прежнему пустой, сцена – немой. Нетерпение начало сменяться гневом. Послышались недовольные возгласы – правда, еще негромкие – и сдержанный гул голосов: "Мистерию! Мистерию!" Возбуждение росло. Буря, пока еще вызывавшая лишь ропот, готова была разразиться каждую минуту. Первая искра вспыхнула благодаря Жану де Мулену.
– Мистерию, и к черту фламандцев! – крикнул он во всю силу своих легких, обвившись, как змея, вокруг капители.
Толпа захлопала в ладоши.
– Мистерию! – заревела она. – Ко всем чертям Фландрию!
– Начинайте мистерию, и сию же минуту! – продолжал студент. – А не то мы взамен представления повесим судью!
– Верно, верно! – подхватила толпа. – А для начала повесим его сержантов.
Поднялся страшный шум и крики. Несчастные сержанты побледнели и переглянулись. Толпа надвигалась на них, того и гляди рухнет легкая деревянная балюстрада, отделяющая их от зрителей.
Минута была критическая.
– Вздернуть их! Вздернуть! – кричали со всех сторон. Вдруг ковер, закрывавший вход в одевальную, откинулся, и показался человек, один вид которого усмирил толпу и, словно по волшебству, превратил ее гнев в любопытство.
– Тише! Тише! – раздались отовсюду голоса.
Вошедший неуверенно и боязливо шел по площадке, ежеминутно кланяясь. И чем ближе он подходил к краю, тем ниже становились его поклоны и тем больше были они похожи на коленопреклонение.
Между тем шум мало-помалу затих. Остался только тот легкий гул, который всегда стоит над замолчавшей толпой.
– Господа горожане и госпожи горожанки! – сказал вошедший. – Мы будем иметь честь представлять и декламировать перед его преосвященством господином кардиналом прекрасную моралите, под названием "Премудрый суд Пресвятой Девы Марии". Я буду играть Юпитера. Его преосвященство сопровождает в настоящую минуту достопочтенное посольство герцога Австрийского, которое несколько замешкалось, слушая приветственную речь господина ректора университета у ворот Бодэ. Как только прибудет его преосвященство господин кардинал, мы тотчас же начнем представление.
Только вмешательство самого Юпитера и могло спасти четырех судейских сержантов. Если бы мы сами выдумали эту правдивую историю и были ответственны за нее перед судом почтеннейшей критики, то против нас нельзя было бы выставить классическое правило "Nec deus intersit" . Кроме того, костюм Юпитера был очень красив и немало способствовал успокоению толпы, так как привлек всеобщее внимание. Юпитер был в латах, обтянутых черным бархатом, прикрепленным золотыми гвоздиками; на голове его была шапочка, украшенная серебряными вызолоченными шишечками. И если бы толстый слой румян не покрывал верхней части его лица, а густая рыжая борода не закрывала нижней; если бы он не держал в руках позолоченной картонной трубки, усеянной блестками и мишурой, в которой опытный глаз сейчас же узнал бы молнию; если б не его ноги, обтянутые телесным трико и перевитые на греческий манер лентами, – то он строгостью своей осанки мог бы поспорить с любым бретонским стрелком из отряда герцога Беррийского.
II. Пьер Гренгуар
Восхищение, вызванное костюмом Юпитера, мало-помалу проходило по мере того, как он говорил свою речь. А когда он дошел до злополучного заключения: "Как только прибудет его преосвященство господин кардинал, мы тотчас же начнем представление", – голос его был заглушен громкими криками.
– Начинайте сейчас же! Мистерию! Мистерию! Сейчас же начинайте мистерию! – кричал народ.
Громче всех звучал пронзительный голос Жана де Мулена, выделявшийся как звук флейты среди грома других инструментов.
– Начинайте сию же минуту! – визжал студент.
– Долой Юпитера и кардинала Бурбонского! – вопили Робен Пуспен и клерки, сидевшие на окне.
– Играйте моралите, – ревела толпа. – Сейчас же! Сию же минуту! А не то мы повесим комедиантов и кардинала!
Бедный Юпитер, растерянный, перепуганный, побледневший под румянами, уронил молнию, снял шапочку, задрожал всем телом и, низко кланяясь, пробормотал: "Его преосвященство… послы… госпожа Маргарита Фландрская…" Он не знал, что сказать. Он всерьез испугался, что его могут повесить. Его повесит народ, если он будет ждать кардинала, его повесит кардинал, если он не станет ждать его. И в том и в другом случае – виселица.
К счастью, нашелся человек, пожелавший вывести его из затруднения и взять ответственность на себя.
До сих пор этот так неожиданно явившийся спаситель стоял в промежутке между балюстрадой и мраморным помостом. Его никто не замечал, так как колонна скрывала от публики его длинную тощую фигуру. Это был высокий, худой, бледный белокурый человек с блестящими глазами, улыбающийся, еще молодой, но уже с морщинами на лбу и на щеках. На нем была черная саржевая одежда, сильно потертая и лоснившаяся от времени. Он подошел к мраморному помосту и сделал знак несчастному Юпитеру. Но тот, совсем растерявшись, не замечал его.
– Юпитер! – позвал его незнакомец, подойдя еще ближе. – Любезный Юпитер!
Юпитер не слыхал его.
Тогда высокий блондин, потеряв терпение, крикнул ему чуть не в самое ухо:
– Мишель Жиборн!
– Кто меня зовет? – спросил Юпитер, словно внезапно пробудившись от сна.
– Я! – ответил незнакомец в черном.
– А! – сказал Юпитер.
– Начинайте сейчас же. Удовлетворите публику. Я берусь утихомирить судью, а тот утихомирит кардинала.