Но главная встреча с прошлым в Любаре была у меня впереди - я хотел навестить Якова Булатова. Я уже знал - мне писали красные следопыты, - что Яков Булатов и другие солдаты нашего и соседнего с нами полка перезахоронены - перенесены с кладбища на площадь.
Я бродил по старому городскому кладбищу, стараясь найти то место, где мы хоронили Булатова, нашего Яшку - "заюшку". И не находил.
А на новом месте Яков похоронен рядом с другими в яблоневом саду. Над ними бронзовый солдат с автоматом на груди и с большим венком в руках. Дожди и снег, ветер и зной обрушиваются на обнаженную голову солдата, но он стоит который уж год, склонившись над прахом своих братьев.
Постояли и мы с сыном. Грустно было. Очень грустно. Глядя на нас, приостановились прохожие - видимо, не такая уж здесь редкая это картина - люди, стоящие в скорбном молчании над братской могилой.
Мы возвращались домой, на Алтай. Была ночь. В салоне полумрак. Пассажиры мирно спят, не ощущая двенадцатикилометровой высоты. Монотонно, убаюкивающе гудят турбины. А мне не спится - очень уж много впечатлений. Я еще и еще раз мысленно возвращаюсь туда, в хутор Вертячий, в Радомышль, в Любар.
Жаль, что у меня только два сына. А мне надо бы съездить еще на Курскую дугу в деревни Орловку, в Малую и Большую Моховые, в село Колодезы, где погиб наш командир полка подполковник Мещеряков; и на Кубань съездить бы, где наша 316-я дивизия прорывала знаменитую "Голубую линию", брала Темрюк и получила наименование Темрюкской; и надо побывать на Тернопольщине, где наш взвод конной разведки ходил в глубокий тыл противника, побывать бы в селе Большие Базары, на подступах к которому я был в последний раз тяжело ранен; посетить деревню Желобки Шумского района, в которой похоронен мой младший брат Анатолий, командир самоходной артиллерийской установки - с ним мы шли по параллельным маршрутам от самого Житомира, но, не подозревая об этом, так и не встретились…
3
И вот прошло еще несколько лет. В конце семидесятых годов в составе писательской делегации я еще раз проехал через всю Украину. Нас провезли по городам и селам, показали, как это обычно бывает, достопримечательные места своей республики. Всюду радушно встречали, всюду обильные застолья. Особое внимание было мне - участнику освобождения Украины. Это было приятно. Мы выступали перед рабочими и колхозниками, перед интеллигенцией, возлагали венки на братские могилы, к мемориалам. Но маршрут нашей делегации нигде не пересекался с местами боев моей дивизии. А мне очень хотелось побывать в тех местах - не в Радомышле и Любаре, а на Тернопольщине, на Львовщине, проехать снова по тем местам, по которым мы ходили в тылу у противника, постоять на холмике близ речки, где мы похоронили Николая Виноградова с друзьями, побывать на хуторе Михайли, на месте моего последнего ранения и наконец обязательно посетить могилу моего брата.
В Союзе писателей Украины обещали устроить мне такую поездку. И я ее ждал.
Наконец выдалась пара не очень загруженных дней, делегация собиралась поехать к пограничникам. Я недавно был на границе близ Владимира-Волынского. Поэтому Львовский облисполком дал в мое распоряжение УАЗ-469. И я поехал на Тернопольщину. Меня сопровождал секретарь партбюро львовской писательской организации.
По карте и в основном по расспросам местных жителей и работников госавтоинспекции я начал искать остатки укреплений немецко-фашистских войск середины апреля сорок четвертого года на подступах ко Львову, на разведку которых мы ходили всем взводом конной разведки. Как сравнительно легко я находил свои памятные места в Вертячьем, в Радомышле, в Любаре и с каким трудом я сейчас искал район нашей вылазки в тыл к неприятелю. Хотя бы приблизительно. Именно район. А уж не точно то место, где сидели в засаде на шоссе, где сбежал от нас пленный, привязанный Николаем Виноградовым к дереву, где мы взяли офицера связи. На это я с самого первого вопроса шофера: "Куда поедем?" - не шибко рассчитывал. Я, откровенно говоря, не знал, куда ехать. Сказал, что где-то в районе какой-то Нестеровки и Зборова вроде бы проходила линия укрепления гитлеровцев. И то это - приблизительно. В дневнике у меня не записано ни одно название сел - видимо, я соблюдал тайну многодневного рейда во вражеский тыл. Память сохранила в связи с этой вылазкой название "Зборов". Но когда я сейчас смотрю на карту, то никак не могу представить, как могло случиться, что я, вернувшись из-под Зборова (это северо-западнее Тернополя), был через три дня тяжело ранен и попал в госпиталь в Копычинцы, потом в Волочиск (в дневнике у меня записан Волочаевск и во всех предыдущих четырех изданиях - тоже), потом в Проскуров - все эти населенные пункты южнее и восточнее Тернополя. От Зборова до Копычинцев - по прямой, по карте - больше ста километров. Но если даже считать, что наши позиции проходили намного северо-западнее Копычинцев (но ни в коем случае не западнее Тернополя), даже при этом - неужели мы прошли в тыл на сотню километров! Помнится, что километров на сорок - пятьдесят углублялись мы - во всяком случае такую задачу нам ставили. Опять же с другой стороны - неужели мы сорок километров выходили целых три дня? А то, что три дня, это я точно помню. Не по десять же или пятнадцать километров мы преодолевали за сутки? Наверное, все-таки мы заходили на сто километров во вражеский тыл. А память - что она, память? Ведь ошибся же я в три раза, записывая (а не запоминая) расстояние от Вертячьего до балки Глубокой! Может, и тут подвела память.
Мы петляли до обеда по проселкам и шоссейным дорогам в надежде, что меня осенит какая-то мало приметная деталь пейзажа или поворот дороги. Я надеялся на свою очень хорошую зрительную память. Но ничто меня не осенило, ничто не напомнило о той давней вылазке. Если бы хоть что-то напомнило, то по этому ориентиру можно было бы найти могилу ребят, погибших в том рейде, могилу Николая Виноградова, Миши Варавского и Ивана Самшина. Больше всего в тот день, петляя по проселкам, мне хотелось найти именно эту могилу. Найти, восстановить ее, сделать надпись - оставить потомкам память о тех ребятах. Ради этого, собственно, я и затеял те поиски - не ради же места, на котором был ранен и не ради хутора Михайли… Но найти могилу мне не удалось. Даже приблизительного места. Как бы сейчас пригодилась та карта с крестиком на высотке, у подножья которой текла речушка (какая речушка - черт ее знает), карта, которую я сдал 20 апреля 1944 года в штаб армии! По той карте я наверняка бы нашел могилу своих ребят. Попросил бы школьников ближайшего села следить и ухаживать за ней. А быть может, и перехоронили бы ребят из лесной глухомани куда-то в село. Ведь перехоронили же моего брата, причем дважды - первый раз из школьной ограды на сельское кладбище, второй раз с сельского кладбища к районному мемориалу… Об этом мне писали жолобковские школьники.
Во второй половине дня, так ничего и не разыскав (Большие Базары я уже и не стал искать - место своего ранения я все равно не найду, да и так ли уж это важно - найти именно то место), мы повернули на Шумск, на север.
Я ехал и грустно думал: а не попытаться ли мне в Центральном архиве Министерства обороны СССР разыскать ту мою карту, а с копией потом приехать еще раз и все-таки разыскать, могилу своих ребят - сделать так, чтоб еще одной безымянной могилой было меньше на Украине.
В Шумском райкоме партии меня встретил заведующий отделом пропаганды.
- Владислав Семенович, это наш первый секретарь, сейчас на сессии райсовета, но просил его вызвать, как только вы приедете. Я сейчас за ним схожу в Дом культуры. А пока вам, видимо, будет небезынтересно посмотреть вот эти документы. Здесь копия журнала регистрации раненых, воспоминания участников освобождения нашего района.
Конечно, перво-наперво я взялся за журнал. Дело в том, что я надеялся на какую-то ошибку. Надеялся потому, что в сорок четвертом моя мать получила "похоронку" на Анатолия, извещавшую, что он погиб 20 марта, а спустя некоторое время пришло письмо от его имени, но написанное не им, не его рукой, но с его росписью, поэтому мать считала до своих последних дней, что "похоронка" - это ошибка. И многие годы и я так думал - ведь на меня тоже была "похоронка", а я, слава богу, жив до сих пор. Вот и думал я, листая журнал, найти какое-нибудь несоответствие. Тем более, что брат у меня был любителем приключений. Мальчишкой он сбегал из дома и несколько месяцев путешествовал по стране. "Напутешествовался" - вернулся домой. Перед войной поступил в железнодорожное училище, только созданное тогда. В первый год войны закончил его, работал помощником машиниста на паровозе, имел бронь. И вдруг в сорок третьем наплевал на бронь и, едва ему исполнилось восемнадцать лет, ушел на фронт добровольцем. Поэтому мать не верила ни в "похоронку", ни в письмо, написанное не его рукой. И в семье у нас все послевоенные годы ждали: а вдруг объявится откуда-то Анатолий! Но он не "объявился". И вот я листаю журнал регистрации. Под номером 23-м значится: "Егоров Анатолий Васильевич, 1925 г., рядовой, пулевое ранение в голову с проникновением в мозг. Умер 18 марта 1944 года от истечения мозгового вещества. Похоронен в районе школы, могила № 7". Место захоронения обозначено и в "похоронке". Несоответствий тут было два: дата смерти и звание - он был младшим сержантом, наводчиком самоходной артиллерийской установки, так он писал в одном из сохранившихся до сих пор писем. Конечно, несоответствия эти несущественные.
Читать воспоминания ветеранов о том, как был взят Шумск, Жолобки и другие села района, я не стал, отложил на завтра.
Пришел первый секретарь, молодой красивый парень, очень предупредительный. Пригласил к себе в кабинет. Рассказал, как райком партии и все жители района заботятся о сохранении памяти о солдатах, погибших при освобождении района, сколько обнаружено безымянных могил, как разыскивают имена захороненных в этих могилах.
- В пятидесятые годы у нас были произведены перезахоронения из многих могил-одиночек на сельские кладбища. А к тридцатилетию Победы мы в торжественной обстановке перенесли из всех сел района останки погибших в райцентр. Если хотите, вам покажут многочисленные фотографии этого траурного торжества.
Он извинился, сказал, что через четверть часа у него выступление на сессии и что ему надо уйти.
- Вас сейчас проводят к мемориалу и к братской могиле, - сказал он. - А потом вы, наверное, захотите побывать в Жолобках? Я сейчас попрошу секретаря парткома Нину Мефодьевну Берчун, она сейчас тоже на сессии, организовать эту поездку. А после сессии я туда тоже приеду.
И он распрощался до вечера.
Мемориал в Шумске размещен в центре города на старом кладбище неподалеку от древнего монастыря. Там меня уже ожидали пионеры с цветами, со знаменем, с барабаном и горном. Стояли в строю. Я не помню всей процедуры и не знаю, как ее назвать. Помню только, что ребятишки что-то бойко говорили, читали, по-моему, какие-то стихи, а в это время их пионервожатый, разбитной парень, суетливо фотографировал нас в разных ракурсах (фотографировал на свой аппарат и на мой тоже).
Но вот пионеры ушли под барабанный бой, мои сопровождающие деликатно удалились. И я остался один перед могилой брата. Я привез узелок с землей с могил матери, отца и брата Бориса и растряс ее по холмику, под которым лежит Анатолий со своими однополчанами.
Сколько я пробыл здесь, не знаю. Все-таки летний день очень длинный, особенно если его начать в шесть часов утра. До сумерек было еще далеко.
Потом мы были в Жолобках в школе, где размещался госпиталь. Я ходил по классам - бывшим палатам. В какой-то из них прошли последние минуты жизни моего брата. Может быть, здесь от его имени и писалось то письмо, в котором он сообщал, что сейчас находится на отдыхе, что прошел половину Украины с боями. Письмо было написано на мелованном листке - на обратной стороне иллюстрации, вырванной из какой-то книги. Листок этот уже давно исшоркался, порвался на сгибах, можно было разобрать только отдельные слова (жаль, не снял с письма раньше копию).
Нина Мефодьевна, секретарь парткома местного колхоза имени Крупской, подвела ко мне женщину, школьную уборщицу, которая в сорок четвертом работала здесь, в госпитале, санитаркой. Женщина оказалась словоохотлива и сердобольна. Печально смотрела на меня, качала головой. Конечно, она всех не помнит, кто умирал от ран тогда в их госпитале. Много умирало - госпиталь был прифронтовой, вез ли сюда раненых прямо с поля боя. Поэтому чуть ли не каждый день умирали. Хоронили? Хоронили здесь же, в школьной ограде. На кладбище не носили.
- Пойдемте покажу это место, - предложила она. - За могилами потом ухаживали все время, пока не перезахоронили всех на кладбище.
Мы вышли в ограду. Немного поодаль ровным квадратом стояли одинаково стройные тридцатилетние сосенки - они посажены были, конечно, вокруг могил. Внутри квадрата было несколько хорошо заметных впадин.
- Вот это были могилы. Говорите, ваш брат в седьмой могиле похоронен? Вот и считайте - вон оттуда начали хоронить. Вон та была первая. Это я хорошо помню. Потом вон рядом вторая, третья… Седьмая, стало быть, вот эта, во втором ряду. За ней вот - восьмая, последняя.
Видимо, бои передвинулись дальше, раненые поступать сюда перестали. Те, кому умереть - умерли, кому суждено выжить, были, наверное, отправлены потом дальше в тыл. Могил больше не прибавлялось.
- В каждой могиле похоронено было по нескольку человек, - говорила женщина неторопливо, со вздохами, и даже всплакнула. - Молоденькие уж больно были… Ряд уложат, засыплют землей немного. Холодно все-таки еще было. По ночам особенно. Не портились. Потом, через несколько дней, еще ряд… А когда перехоранивали, в гробы клали. Оркестр играл. Вся деревня в голос ревела…
Я долго стоял над бывшей могилой брата, стараясь представить его последние минуты жизни и сами похороны, первые похороны, по-деловому неторопливые, будничные. И вторые похороны - когда вся деревня сошлась на траурный митинг, когда гробы, обитые кумачом и крепом, несли на плечах один за другим по улицам, усыпанным живыми цветами.
За школьной оградой ждали меня. И я оторвался от своих мыслей. Я вернусь к ним потом и по дороге обратно во Львов, и в пути потом по Украине. Обязательно вернусь. И неоднократно.
Ужинать привезли меня на колхозную пасеку. Приехал первый секретарь. Я достал из портфеля несколько бутылок самого лучшего коньяка, который нашелся в Шумском сегодня - помянуть брата (потом уж понял, что по русскому обычаю поминают водкой. Но, по-моему, никто не обратил внимания на это нарушение. Одну бутылку отдал раньше той женщине в школе - пусть тоже помянет с семьей). Опускался вечер. Тихий украинский вечер. Скрипели цикады. Кругом стояли огромные яблони. Золотили сад головастые подсолнухи. Дед-пасечник с огромными вислыми усами, в широкополой соломенной шляпе и в шароварах - точь-в-точь опереточный - принес огромную глиняную миску свежего янтарного меда, большие такие же глиняные кувшины вина, его дочка (или сноха) что-то носила и носила из закуски - стол под яблоней был заставлен полностью.
В Шумское вернулись затемно. Я ушел к мемориалу и всю ночь просидел у братниной могилы - наконец-то мне никто не мешал, ни на кого я не оглядывался, никого не задерживал. Я не спеша мысленно разговаривал с братом. Я ему сообщил о своей жизни за минувшие тридцать четыре года, как прожил их, что сталось с нашей семьей: младший брат Борис умер вскоре после войны, в сорок девятом, мать умерла через двенадцать лет после него, потом умер отец, что из всей нашей семьи остался только я один, что у меня два сына - стало быть, у него два племянника, младший из них назван в честь него Анатолием, что у него в характер дядюшкин, непоседливый и беспокойный, что у меня две внучки - стало быть, он в свои девятнадцать лет тоже уже дед… Я всплакнул не единожды за ночь о его несостоявшейся жизни. Успокоившись, снова говорил с ним, что, наверное, здешняя, шумская земля для него уже стала роднее нашей, алтайской - в ней он уже тридцать с лишним лет, а на родной алтайской ходил лишь восемнадцать, вдвое меньше, что для меня теперь тоже на земле есть еще один дорогой мне уголок - Шумский район (об этом я сказал потом, выступая через несколько дней по украинскому телевиденью).
Когда поплачешь, на душе становится легче - это давно замечено. И я в этом еще раз убедился.
Коротка летняя украинская ночь. Едва погасла одна заря, началась другая. И вдруг на кладбище запел петух. Это было так хорошо. Это было так здорово. Потрясающе - будто кладбище жило одной жизнью со всем городком. Петух веселый, голосистый, молодой извещал лежавших под плитами о зарождении нового дня на земле.
Утром я побродил по пустынным еще улицам - мне хотелось запомнить городок, в котором лежит брат уже три с лишним десятилетия и будет лежать теперь уж всегда. Городок чистенький, ухоженный, весь в зелени. Потом я зашел в городскую библиотеку, подарил свои книжки (в том числе и одно из предыдущих изданий "Книги о разведчиках").
На прощанье секретарь райкома сказал:
- Приезжайте с семьей. Встретим вас. Пришлем машину на станцию. Тут недалеко.
Уезжал я с облегченной душой, будто действительно повидался с братом, было такое ощущение, что оставляю его не заброшенным где-то далеко от родных мест, а оставляю под присмотром заботливых, добрых людей. И главное - по утрам ему поет петух голосистый, задиристый, молодой.
А сейчас, когда у меня уже растет внук, подумываю: а действительно, не свозить ли внука туда и внучек, чтобы знали хоть что-то о своем юном двоюродном деде.
Глава двадцать третья. Приятные вести
Когда второе издание этой книги было уже в наборе, я получил письмо из Киева от Дмитрия Михайловича Лысенко. Он писал, что случайно ему попала в руки "Книга о разведчиках" и он ее прочитал.
"В рассказе "Люди уходят в бессмертие" я читаю, - пишет он, - "Позиции нашего 971 стрелкового полка по-прежнему находились в трех километрах от балки Глубокой…" Да ведь это же мой полк! Это ведь знакомые места! В рассказе "Командир полка" вы упоминаете майора Мещерякова Мих. Мих. Да ведь это и мой командир полка!
В позапрошлом году меня тоже разыскали случайно. Оказывается, в Москве образован совет ветеранов 273-й стрелковой дивизии… Секретарем совета и фактически самым действующим лицом в нем бывшая работница оперативного отдела штаба дивизии Нина Николаевна Кочеткова. На протяжении нескольких лет она ведет поиски ветеранов дивизии. У нее собраны богатейшие материалы…
Немного напишу о Мещерякове. В его полку я был командиром пулеметной роты до моего ранения 14 декабря 1943 года в районе ст. Жлобин. Он был жив и здоров до 1970 года и проживал в Москве".
Больше всего меня обрадовало, несомненно, то, что наш бывший командир полка, к счастью, не подорвался на мине и прожил долгую жизнь. Войну закончил генерал-майором, Героем Советского Союза. Жаль только, что мне не довелось встретить его после войны, - может быть, многое в этой книге получило бы освещение с других, более высоких позиций, а некоторые факты были бы комментированы более сведущим человеком.
В тот же день, когда я получил письмо от Лысенко, я послал "Книгу о разведчиках" в Москву, в совет ветеранов нашей дивизии Нине Николаевне Кочетковой. А через три дня получил телеграмму следующего содержания: "Книгу получила зпт огромное спасибо зпт буду рада вами встретиться зпт подробности письме тчк Ваш фронтовой друг Иван Исаев проживает Идре Красноярского края тчк Атаев Ташли погиб 29 тчк 1 тчк 44 тчк Глубоким уважением Нина Николаевна".
Этими известиями я был буквально потрясен.
Чует мое сердце, впереди ожидают меня не меньшие потрясения от встреч с однополчанами.