Не только изъяны Айды побудили меня забрать к себе Уинни. Поначалу я был решительно против. Фамильного состояния едва хватило на матушкину жизнь. Я вполне сводил концы с концами, у меня была работа, но даже состоятельным человеком я бы себя не назвал. Подобно большинству своих друзей, я был не в том положении, чтобы брать в дом экономку. Помимо всего прочего, мне не хватало для нее места. В сыром подвале гнили ящики, забитые всякой заплесневелой дрянью, выбросить которую у меня никак не доходили руки. Среди них были коробки с матушкиными вещами: во время одного из ее переездов эти коробки на время привезли ко мне и так и не забрали. Заглянув в одну, я обнаружил два изъеденных молью веера из страусовых перьев, несколько попорченных сыростью резных шахматных фигурок из дерева, отсыревшие книги и вино. В тот раз я выбросил содержимое коробки - за исключением вина, которое сохранило приятный вкус. Но больше я эти ящики не открывал. В подвале были две комнаты, промозглая тесная уборная и кухня устрашающего вида. Очевидно, до того как я приобрел этот Дом, в подвале кто-то жил.
- Уинни, в своем подвале я поселить вас не могу, - выкрутился я, вместо того чтобы прямо заявить: "Кухарка и экономка мне не по карману".
- А что с ним не так, с подвалом?
- Там сыро.
- Больших денег я не запрошу, - заверила Уинни. - Ваша мать все равно мне недоплачивала. По старой привычке. А вам я пригожусь, готовить буду. Заодно приберусь на чердаке, там и место для меня найдется.
Откуда она узнала про чердак, я понятия не имел. Одно время я подумывал устроить там однокомнатную квартиру и сдавать ее в аренду, но прямо под ней располагались две единственные спальни в доме, одна из которых служила мне кабинетом, и мне было неприятно думать, что у меня над головой будут шастать чужие люди. Так чердак и остался пустым. Кроме моей спальни и кабинета, остальные комнаты дома находились на нижнем этаже, в гостиной и столовой с диваном я принимал близких друзей. Единственным подходящим для Уинни местом оставался теплый и пустующий чердак. Окончательно мою решимость поколебало замечание Уинни: "А вам я пригожусь, готовить буду". Соблазн и вправду был велик. Я представил себе, как буду приглашать друзей на ужин в узком кругу после спектаклей. Какие приятные обеды смогу устраивать - продуманные, с хорошей сервировкой. Вдобавок Уинни умела выгодно закупать провизию.
- Сэкономлю вам целое состояние, чтобы не растратили в ресторанах, - решила Уинни, ибо это и вправду было окончательное решение. - А когда продадите особняк матери, будете как сыр в масле кататься.
Я не стал упоминать о том, что после уплаты налога на наследство от имущества моей покойной матушки ничего не останется: из упрямства она вела свои финансовые дела из рук вон плохо. Но привычка питаться в лондонских ресторанах и вправду все больше осложняла жизнь, так как и еда, и обслуживание не выдерживали никакой критики.
- В таком случае, Уинни, вам придется самой устраиваться на чердаке. Конечно, я попробую вам помочь с вещами, но предупреждаю: я занятой человек.
- Вещей у меня немного, - заверила Уинни.
Увидев мой дом, она изрекла:
- Трясина отчаяния - если помните, была такая у Беньяна.
Тем не менее она поселилась на чердаке. Я дал расчет Айде и поручил себя заботам Уинни.
Моя жизнь действительно изменилась. Способности Уинни поражали воображение. За исключением кабинета, который я запирал всякий раз, покидая дом, и в который Уинни не могла проникнуть, она проникала повсюду. Дополнительных расходов потребовала только новая кухонная плита для нее. Я не следил за занятиями Уинни, но не мог не удивляться, видя, как она ухитряется содержать в чистоте весь дом от подвала до чердака, причем в такой чистоте, что я наконец узнал, какой вид открывается из окон моей гостиной, и привык ежедневно находить собственную постель заправленной. Всего этого Уинни добилась в рекордно короткие сроки. Не прошло и недели, как я начал приглашать друзей в гости и делил с ними изумительно вкусную, необычную еду, приготовленную как надо.
- Повезло же тебе! - слышал я от друзей. Среди них нашлись и такие, которые охотно переманили бы Уинни к себе, представься им такой шанс. Серебро и хрусталь моей матушки сверкали на столе. Уинни ничего не имела против поздних застолий. Приготовленные ею блюда всегда были восхитительными.
- О, как изысканно! Как ей это удается?
- Кстати, с кем это она ссорится у себя в кухне?
- С самой собой.
Дело в том, что Уинни, убирая со стола и подавая нам кофе, не переставала бормотать себе под нос, а потом до гостиной доносились отголоски ее одиноких кухонных побоищ.
Я театрал, поэтому странности в поведении Уинни импонировали моему художественному восприятию. Мои друзья тоже не остались равнодушными к происходящему. Оно приводило их в восторг. Стоило Уинни покинуть комнату, как ее наперебой начинали называть редкой удачей и сокровищем. Одна из моих молодых знакомых, актриса, которой случалось навещать мою матушку, зорким глазом подметила то, на что не обращал внимания я: пара моих стульев недавно обзавелась новой обивкой с настоящей диагональной вышивкой по канве.
- Вы распорядились закончить вышивку вашей матушки, - заметила она. - Помню, она работала над ней все прошлое лето. Когда я видела вашу матушку в последний раз незадолго до смерти, она как раз сидела на террасе с этой вышивкой.
- Почему вы решили, что это работа моей ма? - спросил я.
- Узнала рисунок - смотрите, он венецианский, над ним она работала с особым тщанием. Только взгляните на эти красные стежки.
- Значит, сама она и закончила его.
- Нет, быть того не может. Такая работа продвигается крайне медленно. Ваша матушка просто не успела бы справиться с ней.
- Так, значит, это дело рук Уинни.
- Уинни? Но у нее столько дел - когда же ей еще и вышивать?
- Мало ли на что она способна.
Еще тогда у меня зародились подозрения. Но теперь, по прошествии времени, мне кажется, что на самом деле я не желал знать, как Уинни справлялась с работой. Это все равно что признаться, что не веришь в Санта-Клауса: а вдруг все чудесные сюрпризы разом прекратятся?
Успех Уинни у моих друзей не прошел бесследно для нее самой. У нее тоже развилась склонность к театральным эффектам, она бормотала еще усерднее, подавая овощи или кофе, а однажды, когда в гостях у меня было несколько человек, без какой-либо видимой причины влетела в комнату с матушкиным огромным страусовым веером, изъеденным молью, изображая дебютантку довоенных времен, представленную ко двору: махала перед собой веером, низко приседала, подметая перьями ковер. Комнату она покинула самым торжественным образом, пятясь спиной вперед и одарив нас еще одним низким поклоном, прежде чем скрыться. В присутствии Уинни никто не проронил ни слова, однако ее эксцентричная выходка стала темой для веселых бесед до самого конца вечера, а я был слегка сконфужен. В другой разя мирно играл в шахматы с другом, когда Уинни явилась в комнату, почему-то именно при госте решив вымести золу из камина. Она отчистила Шахматные фигурки из ящика ма, и выяснилось, что их определенно стоило реставрировать. Проходя мимо нас, Уинни бросила взгляд на доску и заявила: "Недемократично". Я предположил, что она имеет в виду королей и королев. Но в конце концов Уинни переступила границы шутки - это случилось, когда однажды после обеда я сидел у себя в кабинете и ломал голову над очередной статьей для театральной рубрики.
В такое время дня Уинни обычно сидела на чердаке и яростно спорила сама с собой. Я никак не мог сосредоточиться. Наконец я нехотя поднялся к ней.
- Уинни, - со всей мыслимой деликатностью начал я, - знаете, вы временами разговариваете сами с собой. Беспокоиться не о чем, подобные привычки есть у многих, в том числе у выдающихся личностей. Но когда у меня над головой постоянно кто-то ссорится и спорит, я просто не в состоянии работать.
- Но меня же раззадорили, - возразила Уинни.
- Ничуть не сомневаюсь. И прекрасно помню, как много вы делаете для меня. Не хотите обратиться к врачу?
- В лечебницу? - уточнила Уинни.
- Что вы, Уинни, конечно, нет! Только сходить на частную консультацию. Может, начать принимать какое-нибудь лекарство. В противном случае, боюсь, мы будем вынуждены расстаться. Но я вас настоятельно прошу…
Я настоятельно просил ее сходить к имеющему частную практику молодому психиатру, о котором был наслышан. Понятия не имея, что она способна рассказать о себе и своем состоянии, я не сомневался, что врач сумел выведать у нее какую-нибудь лишенную логики историю. По-видимому, Уинни вовсе не считала, что с ней что-то не в порядке, и такое же мнение явно ело-жилось у врача. Ложиться в больницу на обследование она отказалась, после нескольких визитов врач выписал ей какие-то лекарства. Я пытался расспрашивать его, но мало что узнал.
- У нее изредка случаются галлюцинации, а в остальном ее состояние не внушает опасений. Со временем все должно пройти. Разумеется, я не могу провести углубленную диагностику, так как она отказывается лечь в клинику.
Я заплатил заоблачную сумму по счету. В течение недели Уинни вела себя точно так же, как раньше. Но уверяла меня, что принимает лекарство.
А потом она вдруг притихла. Через две недели она окончательно прекратила шуметь и кричать. Я снова смог взяться за работу.
Но дом начал постепенно приходить в упадок. Все в нем стало, как в прежние времена, даже еще хуже: несмотря на то что я не ел дома, Уинни умудрялась сжечь пищу, которую готовила себе. Это был сверххаос, в доме прочно поселился запах гари и старого хлама. Уинни суетилась, как раньше, но просто-напросто не справлялась.
- Наверное, вам нужен отпуск, Уинни.
- Я их перестала принимать, эти таблетки, - сказала она. - Роуз они не нравятся. Слишком сильно действуют.
- Роуз?
- Да, Роуз Спигот.
Я вспомнил мисс Спигот, матушкину покойную кухарку. Вспомнил ее старательный выговор, чопорность и вышколенность, а также ее рассказы о том, как она объездила весь Восток с семейством герцога.
- Вы имеете в виду свои отношения с нашей покойной кухаркой? - уточнил я.
- Я имею в виду самое покойную кухарку, - объяснила Уинни. - Она ушла. Когда я начала пить те таблетки, они отвлекли ее от инсульта.
- Ни в коем случае не пейте лекарство, если оно вас не устраивает, Уинни, - всполошился я.
- Не меня, а Роуз. Она несносна, строит из себя леди, сидит с рукоделием вашей матушки и не дает мне покрасоваться в обществе. Но кухарка и экономка она хоть куда и отдавать распоряжения умеет, а мне одной эта неразбериха не по плечу. Она была для меня еще одной парой рук.
- Вам определенно хватит принимать таблетки, - решил я. - Если хотите, я снова поговорю с врачом.
- С какой же стати, - возразила Уинни. - С врачом все в полном порядке.
Мне предстояло провести неделю на севере, где проходил театральный фестиваль. Я отбыл с радостью, хотя рубашки пришлось запихивать в саквояж неглаженными, а носки - нестиранными. Мне казалось, после такой передышки я сумею совладать с проблемой Уинни.
По возвращении, едва успев вставить ключ в замок, я сразу понял: что-то произошло. Медная табличка с моей фамилией сияла, из глубины дома слышался голос Уинни, которая с кем-то спорила на повышенных тонах.
Но, заглянув в кухню, я увидел, что, кроме Уинни, там никого нет.
- Роуз вернулась, - сообщила она мне.
Я понял, что она имеет в виду. Дом сверкал чистотой, мой ужин в тот вечер был превосходен.
Но все эти испытания оказались непосильными для моего несомненно слабого характера. Я решил, что с меня довольно, и наконец убедил Уинни уйти на пенсию. Она вернулась в Йоркшир - не знаю, в сопровождении мисс Спигот или без нее. Мой дом, как и прежде, свинарник. Друзья чрезвычайно добры ко мне, дома я ужинаю редко. Хлам, который раньше плесневел в подвале, теперь гниет на чердаке. Вычесывать кота Фрэнсиса некому, и он этому только рад. Когда я предоставлен сам себе, я всегда могу сесть среди пыли и мусора и поиграть на пианино.
БАХ-БАХ, ТЫ УБИТА!
© Перевод. Н. Анастасьев, 2011.
В ту пору множество мужчин походило на Руперта Брука, чей образ все еще стоял у всех перед глазами. Четко очерченный, "типично английский" профиль, какой редко увидишь на собственной английской почве, а в африканских колониях - на каждом шагу.
- Следует признать, - заметила хозяйка Сибиллы, - мужчины здесь весьма обаятельны.
"Они обаятельны, - подумала тогда Сибилла, - пока не узнаешь их поближе". Она сидела в темноте, просматривая съемку восемнадцатилетней давности, и ей казалось, что, словно застывшее под воздействием сильного жара, исходящего от проектора, перед ней встает некое определенное воспоминание. "Я была молода, - говорила она себе, - и хотела только самого лучшего. Впрочем, - подумалось ей затем, - дело не только в этом. И все же, в конце концов, все сводится к одному и тому же: в моих глазах мужчины недолго сохраняют свое обаяние".
Первая бобина кончилась. Кто-то включил свет. Хозяйка Сибиллы вынула из своего тропического багажа очередную ленту.
- Занятно, должно быть, - заметила она, - смотреть на себя по прошествии стольких лет.
- А разве раньше Сибилла не видела эти ленты? - осведомилась одна из опоздавших.
- Нет, никогда - верно, Сибилла?
- Нет, никогда.
- Будь это про меня, - сказала хозяйка Сибиллы, - ни за чтобы восемнадцать лет не выдержала, любопытно ведь.
Бобины с пленкой "Кодак" давно лежали в самой глубине чемодана в домике, где жила Сибилла. Чего суетиться, если и так все хорошо помнишь?
- У Сибиллы не было знакомых с проектором, - сказала ее хозяйка, - пока мы не купили этот.
- Очаровательно, - сказала опоздавшая, престарелая дама, - по крайней мере то, что я уже видела. Все остальное не хуже?
Сибилла на минуту задумалась.
- Съемка, наверное, не хуже. Повар снимал.
- Повар! Прелестно. Но как это? - проговорила хозяйка Сибиллы.
- Поваренка научили пользоваться камерой, - пояснила Сибилла.
- Что ж, получилось у него неплохо, - заметил хозяин дома, вставляя в проектор новую бобину.
- Отличный цвет, - сказала хозяйка. - Я так рада, что вы выудили это на свет божий. Смотрите, какими здоровыми, загорелыми, веселыми все выглядят. А эти восхитительные белозубые аборигены, их прямо не счесть.
- Мне понравился кадр, - сказала престарелая дама, - в котором вы выходите на веранду с ружьем.
- Готовы? - спросил хозяин. Новая бобина была вставлена. - Выключите свет.
На экране снова появилась веранда. Через высокую стеклянную дверь вышла смуглая девушка в шортах. Рядом с ней семенила молодая восточноевропейская овчарка.
- Славный песик, - заметил хозяин дома. - Вроде как он просит Сибиллу поиграть с ним.
- Там еще кое-кто есть, - быстро проговорила Сибилла.
- Вы про эту девушку, что собаку ведет?
- Ну да, конечно. А меня вы там не видите, на лужайке, у деревьев?.
- Разумеется, разумеется. А она ведь похожа на Сибиллу, эта девушка с собакой. Верно? То есть словно это Сибилла выходит на веранду.
- Точно, мне даже казалось, что это и есть Сибилла, пока я не увидела ее вдали. Но если приглядеться, разница заметна. Смотрите, как она поворачивается. Нет, девушка в общем-то не похожа на Сибиллу, скорее всего шорты смутили.
- Да нет, немного мы все же были похожи, - заметила Сибилла.
Проектор продолжал жужжать.
- Смотри-ка, Сибилла, видишь девочку, она на тебя похожа. - Сибилла шла между отцом и матерью, держа за руки обоих, и уже вертела головой, вытягивая шею. Та, другая, девочка, как и Сибилла, гулявшая с родителями, тоже обернулась.
На той, другой, была черная велюровая шляпка с загнутыми полями, коверкотовое пальто и узкий белый воротник из горностая. На руках белые шелковые перчатки. Сибилла была одета точно так же, и хоть само по себе это ничего не значило, ибо в 1923 году так, собираясь на прогулку в парк или общественный сад, матери одевали многих девочек в городках с кафедральными соборами, все же сходство в одежде только подчеркивало бросающееся в глаза сходство двух девочек в чертах лица, фигуре и росте. Сибилле показалось вдруг, что она видит в большом зеркале собственное отражение. Это ее острый подбородок, ее черные, коротко остриженные волосы под шляпкой, бахрома которой почти касается ресниц. Ее большие глаза, ее нос, совсем маленький, как у котенка. "Перестань глазеть, Сибилла", - прошептала мать. Сибилла уже успела заметить ослепительно белые носки и превосходную черную кожу туфель на кнопках. Носки у нее тоже были белые, но туфли коричневые, на шнурках. Поначалу ей показалось, что в этом различии есть какая-то неправильность, ну, как если попасть каблуком в расщелину на тротуаре. Но потом решила, что все верно, какая-то разница быть должна.
- Это Колманы, - сказала мать отцу. - У них гостиница в Хиллэнде. Ребенку примерно столько же лет, сколько и Сибилле. Они очень похожи, правда? И думаю, - продолжала мать, желая сделать приятное Сибилле, - она такая же хорошая девочка, как и Сибилла.
Сообразительной Сибилле это последнее замечание, с его легким намеком на совершенство, не понравилось.
Они еще не раз встречались с дочерью Колманов во время воскресных прогулок. Летом дети носили панамы и чесучовые, со скромной вышивкой, платьица. Иногда с девочкой гуляла молодая служанка в сером платье и черных чулках. Сибилла отметила это различие между ней и другими детьми, которых всегда сопровождали родители. "Не верти головой и не глазей по сторонам", - шептала мать.
Только когда она пошла в школу, выяснилось, что Дезире Колман на год старше. Дезире училась на одну ступень выше, но случалось, когда на лужайке или в спортивном зале собиралась вся школа, Сибиллу в первый момент путали с Дезире. Поздней теплой весной классы рассаживались под платанами и занимались, пока, словно по команде, учителя одновременно не объявляли перерыв. Группы смешивались, и - "Сибилла, милочка, шнурки развязались", - окликала учительница и тут же, не успевала Сибилла разглядеть как следует свои шнурки, поправлялась: "Ах нет, не Сибилла, я хотела сказать, Дезире". Репетируя в оркестре ударных, Сибилла радостно хлопнула по столу треугольником, когда учительница похвалила ее: "Гораздо лучше, чем вчера, Сибилла". И тут же добавила: "Я хочу сказать, Дезире".
Впрочем, путали детей только взрослые. Сверстники - никогда. После одного школьного концерта мать Сибиллы сказала ей: "На секунду мне показалось, что это не ты, а Дезире поет в хоре. Удивительно, до чего вы одинаковые. Я-то ведь ничуть не похожа на миссис Колман, да и твой папа менее всего походит на ее отца".
Как подруга по играм Дезире не нравилась Сибилле. Девочка была не по годам развита, с умом острым как бритва. Выяснилось, что дети, не отличающиеся большими способностями, часто бывают склонны к зловредности. Дезире могла невинно сидеть на каком-нибудь школьном вечере, скрестив ноги и глядя на фокусника, а потом вдруг без всякой видимой причины яростно пихнуть тебя локтем в бок.