Вьюжной ночью

В новую книгу старейшего писателя Зауралья вошли рассказы о тружениках деревни, о героизме советских воинов в годы Великой Отечественной войны. Повесть "Трубы над горами" посвящена подросткам. Доброе видение мира, умение найти в человеке хорошее - таковы отличительные черты авторского взгляда на жизнь.

Часть произведений, вошедших в сборник, ранее увидела свет в издательстве "Советский писатель".

Содержание:

Рассказы 1
Трубы над горами - Повествование в рассказах 42
Примечания 68

Рассказы

ПЯТЕРО

Они были разные по возрасту, все - красноармейцы, кроме одного - сержанта, худые, небритые, в выцветших оборванных гимнастерках, грязных сапогах, мешковатые, с тревожными угрюмыми взглядами. Выглядели они, в общем-то, довольно неважно.

Сперва их было трое, один ранен, один контужен - это, пожалуй, все, что осталось от стрелкового батальона, вдребезги разбитого немцами. Шли развалистой штатской походкой. По лесам, болотам, забытыми проселочными дорогами, все на восток, на восток, туда, где свои, шли вдали от городов и трактов, по которым двигались бесконечным устрашающим потоком немцы.

Старшим стал сержант Иван Чудаков, и тут было не признание сержантского авторитета - в подобных условиях солдаты не очень-то считаются с чинами, а просто им понравился этот немногословный парень, в характере которого чувствовалось что-то твердое, осмотрительное, обжитое, что бывает обычно уже в среднем возрасте. Все сразу, без лишних слов, признали его за старшего и обращались к нему совсем не по-уставному: "Слушай, сержант!", "Эй, старшой!", "Чу-да-ков!", "Ва-ня!" - и он охотно откликался. Здесь было полное несоответствие фамилии характеру: никаких чудачеств за Иваном никогда не водилось, плохо понимал он и юмор, а во всем остальном был вполне нормальным человеком.

С Чудаковым шли долговязый красноармеец с веселой украинской фамилией Забегай, Грицько Забегай, подвижный, более веселый, чем другие, слегка горбившийся, как и многие высокие люди (до войны он работал сельским киномехаником), и шумливый задиристый боец Василий Антохин, который говорил о себе с усмешкой: "Меня родил детдом". Забегай был ранен в руку. Рана с грязной повязкой кровоточила. У Василия тоже были следы от ран, но старые, полученные еще до армии, - два глубоких шрама на лице и на руке, видать, от ножа; тот, который на щеке, белый и ровный.

Вскоре пристал к ним еще один - красноармеец первого года службы, совсем еще зеленый и испуганный. Он был в штатском. Точнее, наполовину в штатском - старенький пиджачишко, явно узкий для него, с короткими рукавами, фуражка с надорванным козырьком, солдатские брюки и сапоги-кирзачи.

Чудаков строговато сказал:

- Покажь документы.

- Красноармеец Коркин. Еще че?

Достал из пиджачного кармана измятую красноармейскую книжку. Развязал узелок и вытащил гимнастерку.

- Че пиджак напялил? А где винтовка? Из какой части? - допрашивал Чудаков.

- А что, думаешь, убег?

- Ниче пока не думаю.

- Девятый стрелковый полк. Был полк. Может, и уцелел кто-то. Убегали. И я убегал. А меня землей сыпануло.

- Оно и видно. Здоров как бык.

- А вы-то, собственно, кто такие?

- Ты сначала ответь на наши вопросы.

- Нет, а вы сами-то кто такие?

- Ты будешь отвечать?

- Я своих ищу. Че вы лезете ко мне?

Позднее Чудаков и сам не мог понять, почему он с таким недоверием допрашивал красноармейца, даже как-то придирался к нему, хотя они были с ним, в общем-то, в равном положении. Правда, один - сержант, другой - рядовой. Но что это теперь значило; он так же будет отвечать и лейтенанту, и капитану, и так же отрешенно смотреть на все. Чудакова рассердил кургузый пиджак, в который был облачен красноармеец Коркин. Смешной цивильный пиджачишко, потертый, помятый, явно с чужого плеча. Даже пуговицы разные - черные и коричневые.

- Тоже начальство нашлось, - продолжал Коркин недовольно. - А сам-то…

- Ты вот снял гимнастерку. - Это сказал Забегай. - Выйдем к нашим, что тогда скажешь?

- А где они, наши? - Коркин махнул рукой.

"Паникер, - подумал Чудаков. - Паникеры идут на все. Если надо, и бабью юбку напялят".

- Сказывают, немцы-то прут вовсю. И уже много городов взяли наших. Вчера я с бабами в лесу повстречался. Они немецкие листовки видели. И в этих листовках написано, что Красная Армия уже уничтожена.

Чудаков плюнул:

- Вранье! Сколько времени прошло, как война-то? Шесть ден нету. И как это они могли за эти шесть ден всех наших подмять и все порушить? Армия и на Волге, и на Урале, и в Сибири. А Дальневосточный фронт?.. Пограничников сбили. Ну первые подразделения… А вот как подойдут основные силы, танки да авиация, тогда от фашистов мокрое место останется.

- Не трепись, - недобро глядя на Коркина, сказал Василий Антохин. - А то мы запросто тебе кумпол прочистим.

- Да я че… - обрадованно затараторил Коркин. - Я ниче. Сказал, как бабы сказывали.

Кто он такой, этот Коркин? Ясно, что рядовой. Солдат как солдат или трус? По внешнему виду черт-та определишь. Да и словам не всегда можно верить, слова могут быть навроде невидимой маски, - любую грязную душу спрячешь.

"А все-таки как они долбанули нас, - подумал Чудаков. - Но как же так? Сколько разов говорили: ни пяди своей земли не отдадим, и все такое. Не с бухты же барахты, черт возьми… Ну командиры, те могли еще как-то и ошибиться, че с них возьмешь. А самые-то, самые большие начальники, те-то уж знают, у кого сколько сил. Однако неуж немчура недалеко от Минска? Брехня! И вон Наполеон саму Москву захватывал, а все ж таки остался с носом. Мы, как медведи, не сразу раскачаемся. Но уж если раскачаемся…"

Он вспомнил тот бой. На красноармейцев вдруг обрушилась какая-то чудовищная лавина огня и звуков: спереди и сзади, справа и слева - везде рвались и рвались снаряды и мины, заглушавшие стоны раненых, брань солдат, стук пулеметов и звуки винтовочных выстрелов; окопы, покрытые дымом и пылью, обваливались и уже были похожи не на окопы с брустверами, а на длинные полузасыпанные ямы. Избитая, будто наспех вспаханная земля вздрагивала и вздрагивала под ногами, болезненно, как живая. Орал взводный, а что - не поймешь, голоса не слышно, только видно, как сердито раскрывается рот лейтенанта. Диким, нечеловеческим шумом наполнялась земля.

Иван никогда не думал, что война так ошеломляюща и беспросветно жестока.

Потом был удар - и землю будто разорвало. Первое, что он заметил, когда пришел в себя, это странный шум; так шумят сосны в тайге при сильном ветре. Но шумели не сосны, шумело у него в голове. Был чистый, без дыма и пыли воздух; заходящее солнце назойливо обшаривало холодеющими лучами изуродованную, мертвую землю. Кругом убитые. Метрах в десяти от Чудакова, неудобно изогнувшись, вцепившись в землю пальцами, лежал их взводный - молодой лейтенант, весельчак и крикун. Иван приподнялся было и снова бухнулся на землю: метрах в трехстах от него ехали на мотоциклах немцы и, видать, весело, гоготали, что-то орали. Но Иван не слышал их голосов. Немцы ехали не сюда, - пронесло, слава богу.

Чудаков уполз в лес, прихватив винтовку. Он помнит, как полз, и, кажется, даже сейчас видит раскрытый в крике рот лейтенанта и чувствует, как вздрагивает под ними земля. Потом, ночью, да и на другой день и во вторую ночь, было что-то невыносимое: кружило и разламывало будто свинцом налитую голову, тошнило и рвало без конца. И была противная слабость. На второе утро он с трудом прошел сколько-то… Увидел сороку. Та сидела на ветке сосны и, сердито поглядывая на Ивана, ворочала головкой направо, налево и стрекотанием (Иван не слышал стрекотания, он слегка оглох и только догадывался, что птица стрекочет), всем своим беспокойным поведением предупреждала лесной мир: он идет, идет, этот страшный человек, наступает опасность. Потом он увидел белку. Заметив человека, та взвилась кверху, почти на самой верхушке сосны замерла и, свесив голову, неподвижно, с великим любопытством смотрела на него.

Он опять лег, вернее, упал под куст и лежал так до следующего утра, совершенно обессиленный, ничего не слыша, видя одни деревья и однообразные, цвета золы, облака. Он и теперь (столько дней прошло!) мучается от головной боли и чувствует наплывы ранее небывалой у него раздражительности, которую с трудом подавляет. Морщился от злобы, думая, что выглядел навроде подопытного кролика, над которым немцы проделывали всякие жестокие эксперименты, а он, сержант Чудаков, проявил почти кроличью беспомощность - в начале боя упал, потеряв сознание. Он не убил ни одного фашиста, он просто не успел этого сделать.

Ему все казалось тогда, что его вот-вот схватят, ослабевшего, беспомощного. Больше всего Иван боялся плена. Пусть будут тяготы, болезни и голод, пусть что угодно, даже смерть, если уж иного выхода нету, только не фашистские тюрьмы и лагеря.

Сосны и ели здесь такие же, как на Урале, и небо такое же, только гор нету. Непривычно, скучно без гор. А Забегай говорит: "Знали б, как хорошо в степи". Ивану же степь кажется вовсе однообразной и невыносимо скучной. Он родился в заводском поселке возле Свердловска, а Забегай - в украинской степной деревне. Закроет Иван глаза и ярко видит все то, что окружало его до армии, до войны: древний демидовский завод, крепко осевший в котловине синеватых, покрытых хмурым хвойным лесом гор, рядом с прудом (возле старинных уральских заводов обязательно пруд); в разные стороны тянутся длинные-предлинные улицы с деревянными домами, тянутся возле пруда, заводского тына и по горам. Отец у него прокатчик. Дед по отцу тоже прокатчиком был, а дед по матери - сталеваром. Сам Иван работал токарем. Ровно, умиротворяюще шумит станок, как бы успокаивает Ивана: "Ты видишь, я работаю, работаю. Все в порядке". Резвой змейкой выскакивает из-под резца металлическая стружка… А вечером он на Чусовой удит. У сердито булькающих перекатов. На том берегу каменный утес, поросший сверху карликовыми березками. Они обречены на карликовую жизнь, эти милые, беспомощные березки. Сердито булькают перекаты, поплескивает мелкая рыбешка, над рекой туман, - хорошо.

Почти два года не видел Иван отца, матери, а в нетерпеливой душе солдата два это уже не два, а бесконечная серия дней, недель, месяцев. А теперь и вовсе неизвестно, когда увидится с ними. Он - холост. И это, пожалуй, лучше, а то к материнским слезам и тревогам добавились бы слезы и тревоги жены.

Забегай и Антохин увидели его под кустом. У Забегая была винтовка, у Василия - пистолет, который он снял с убитого комроты. Василий рассказывал потом: "Слышим вдруг, кто-то постанывает. Ну и видик был у тебя".

Коркина они прихватили с собой, и он охотно пошел за ними, сказав: "А я че, я ниче. Я не какой-то…" Шли только по лесу, по чащобам, возле болот и по болотам, по-прежнему обходя села, сторонясь больших дорог, - везде им чудились немцы, все на восток, только на восток, прислушиваясь к звукам, а точнее, к лесной тишине и удивляясь, что лесной покой ничто здесь не нарушает, лишь лениво шелестят под ногами травы, шумят сосны, что-то булькает в болоте да где-то пипикает невидимая птица, - земля по-летнему нежится.

Ночью Василий сходил в ближнюю деревню, принес хлеба, картошки и сала. Сказал: "Немцев нету. Старуха тут одна говорит, что позавчера приезжали на машинах. А где наши, она не знает".

Конечно, можно было отлежаться в лесу, отдохнуть, но Чудаков не выказывал своей слабости, торопил: "Надо, ребята, идти. Потерпите уж". Ему казалось, что скоро… дня через два-три, ну, самая крайность - через неделю выйдут они к своим (Иван с ребятами идет на восток, а Красная Армия, как думал он, движется на запад), и тогда командиры спросят: "Как ты, сержант Чудаков, вел себя в тылу врага? Почему распустил бойцов? Почему сачковал?"

Последние два дня Чудаков чувствовал себя уже куда лучше, чем прежде, и шагал твердо, не шатаясь.

В тот день, о котором речь пойдет дальше, они забрели в лесную деревушку, совсем заброшенную, из тринадцати домов, жители которой - сплошь старики, бабы и дети - еще не видели немцев; крестьяне резали скот, прятали хлеб (все одно фашисты сожрут) и слушали жуткие рассказы беженцев, видевших немцев в других деревнях и селах.

Иван сперва не хотел заходить в деревню, но красноармейцы начали возражать: они устали, им так хотелось отдохнуть, попить чайку, а Забегаю надо было перевязать легкую рану. Странно, но никто из четверых не знал, как лечат раны. Повязка сбивалась и стала грязной. Кожа вокруг раны припухлая, красная. Хозяйка хаты, совсем старая бабка, вытащила из матраца клочок ваты, зажгла его и долго обкуривала рану Забегая, от чего тот морщился и смущенно хихикал.

Бабка деловито тараторила:

- Дым этот любой гной и всякую другую заразу как рукой сымает. Во имя отца и святого духа, аминь!

- Оп, оп! Не туда тебя повело, бабка. Это не надо.

Когда начали укладываться спать, радуясь, что наконец-то, после скитаний по лесу, ночевок у затухающего костра, под дождем - последние две ночи моросил дождь, - поспят хотя бы ночку на кровати или на сухом полу, во дворе послышался голос Василия Антохина:

- Иди, иди, а то вдарю вот! У меня быстро сопли-то выпустишь.

Антохин и Коркин ввели в хату бородатого мужика в лихо распахнутом плаще, порванной кепке и охотничьих сапогах, облепленных комьями грязи, засохшими и свежими. Был пришелец зверски мрачен, тощ - кожа да кости, взгляд пристальный, злой.

- Вот разберись с этим стариком. - Василий положил на стул наган. - Сволочь какая-то, угрожал еще.

- Не тот разговор идет. - Усмехнувшись, пришлый сказал неожиданно чистым громким голосом - с таким голосом поют, читают лекции - и, сев на скамью, стянул с головы кепку, обнажив крупную лысоватую голову. - Если б я поднял наган, эти губошлепы не стояли бы тут. Еще шеперятся чего-то.

- Не болтай-ка, старик! - сердито выкрикнул Василий.

- Подожди! - махнул рукой Чудаков, присматриваясь к новичку.

Тот был еще молод - лет тридцати пяти, не больше, хотя борода как лопата.

- Садитесь. Кто таков? - спросил Иван, с первых минут давая понять, что он не тюхтя-матюхтя и бородой глаза ему не застлать. - Кто таков, спрашиваю?

"Штатский, конечно. От немцев бежит. Только откудов у него наган?" - подумал Иван и уже готов был сказать пришлому что-либо дружеское, а некстати разбушевавшегося Василия утихомирить, но бородач начал ерепениться:

- Солдат-спортсмен, как и вы.

- Не то болтаешь, мужик, - с раздражением проговорил Забегай.

- Вы, понятно, не колхозник, - сказал Чудаков. - Правда, Забегай?

- Он такой же колхозник, как я москвич.

- Так кто же вы? И что вы тут делаете?

- Потребуй у него документы, - крикнул Василий. - Ишо угрожал, сволота!

- Хорошо, хорошо, скажу. Я такой же, как вы. Я похож на вас. Как и вы, я показываю фрицам попу. Главное - удержать штаны. Фрицы за мной, я от них. Они шибче за мной, я шибче от них. И так бегать понавык, что любую лошадь обгоню.

Лоб у Чудакова покрылся частыми, резкими, злыми морщинками. Видит бог, Ивану не хотелось ругаться, он устал и мечтал об одном - полежать, помолчать.

- К чему такие слова?

Забегай добавил:

- Слушай, что ты нам травишь душу?

- Что можно сделать с душой, которая давно ушла в пятки?

- Какого хрена вы с ним вошкаетесь? - Василий стукнул по столу рукой: - Выкладай документы, говорят тебе!

- Плетет черт те что, - с тихим смешком проговорил Коркин. Он по-прежнему был в пиджачке, и Чудакова уже не раздражал его вид, Иван проникся к солдатику даже какой-то симпатией: Коркин - паренек неплохой, хоть и мало в нем армейского, - деревенский телок.

- Ты… давай, без этих самых… - поднял руку Забегай. - А то у нас просто. Трибуналов у нас тут нету.

- У вас ничего нету. - Губы у незнакомца вытянулись и застыли в холодной улыбке. - Ничего нету, кроме мокрых штанов.

- Хватит! - гаркнул Чудаков, чувствуя, как от злости у него начинает подергиваться щека. - Если ты щас же не заговоришь нормально, сукин сын, мы тебя научим.

Иван встал.

Вот чудно: на лице незнакомца появилась простая, веселая улыбка. Кажется, он доволен, что его собираются "научить".

- Стой, сволота! - Василий подскочил к бородачу, обшарил его карманы и вытащил документы.

Бородач оказался красноармейцем-сверхсрочником. Лисовский Никон Петрович, 1908 года рождения.

- Че дуру валяешь? - Василий поднес кулак к носу Лисовского и грязно выругался. - Давайте, ребята, наподдаем ему.

"С придурью человек, - подумал Иван. - А черт с ним! Пусть катится своей дорогой. Какое-то монашеское имя - Никон".

Лисовскому задали еще несколько вопросов, и он коротко, уже без насмешливости, сообщил, что его полк разбит и что немцы захватили Минск.

- Так ты тоже считаешь, что они разбили Красную Армию? - спросил Забегай.

- Не разбили и не разобьют.

На вопрос, кем он был до войны, бормотнул:

- Да так…

- А все-таки? - допытывался Чудаков.

- Ну, канавы копал, на заводе рабочим… Специальность? Нету у меня никакой специальности.

Потом он, молча походив по избе неслышными, волчьими шагами, затеял вдруг спор со старухой хозяйкой, которая со вздохом сказала, что бог все видит и "накажет немчуру". На губах Лисовского появилось что-то похожее - вот странно! - на робкую улыбку (улыбки у него были вообще разные):

- Вся история человечества, бабуся, - сплошные стоны и муки. И господь бог спокойно зрил на это. Мы, люди, так устроены, что не можем обходиться без животной пищи. Иначе слабеем и гибнем раньше времени. Мы поедаем живое. Нас сам господь бог устроил такими. Мы, в сущности, не виноваты, что родились порочными. И у животных. Волк, к примеру, разрывает зайчонка, коршун - цыпленка. И в океане живые существа так или иначе пожирают друг друга. Ну, мы, люди, еще можем надеяться на рай небесный. Хоть там отдохнем, а тот же зайчонок? Или лошадь, изувеченная недобрым хозяином? Зачем же богу, бесконечно мудрому и справедливому, надо было создавать такой подлый мир? Ведь без воли божией и волосинка не упадет с головы. Еще вопросик. Зачем бог создал вшей, клопов, блох или, к примеру, осьминога? Шутить изволил? Царь Давид стал одним из самых почитаемых церковью святых. А как вел себя этот человек? В побежденных странах убивал всех. И мужчин и женщин. Он приказывал класть их под пилы, под молотилки, под топоры и бросать в обжигательные печи. Так утверждает Библия - книга, написанная под диктовку самого господа бога! Библия восхваляет Давида. Обо всем этом можно говорить без конца. Наш бог - винтовка.

Вьюжной ночью - Василий Еловских