"Надо было звонить сразу… Попусту ушли минуты на болтовню с присяжным циником Грохольским… Конечно, усталая, подавленная одиночеством, Наталья Александровна спит. А впрочем вероятно, что не спит… Она так нетерпеливо ждала встречи с Николаем, так трогательно расспрашивала о нем… Позвоню".
Аппарат в квартире, заселенной офицерами корабельного состава, помещался в общем коридоре. Но жилицы, почти всегда бывшие в разлуке с мужьями, привыкли к звонкам в самое неожиданное время. И сейчас взволнованный, очень певучий голос немедленно отозвался на звонок.
- Петрушенко у телефона. Кого нужно?
- Это Сенцов из штаба… Простите, Клавдия Андреевна…
- Что-нибудь с Федей?
- Да нет, не беспокойтесь. Как раз сейчас от него имели сообщение… Мне нужно Долганову.
- Позову, только вы и ей, голубчик, говорите хорошее.
- Непременно, - пообещал Сенцов.
Продолжая держать трубку, он услышал шаги, стук в дверь и слившиеся женские голоса. Почему-то казалось, что время остановилось и он не дождется.
"Подойдет, не подойдет", - по-детски зашевелились его губы.
- Алло, вы, Сергей Юрьевич? - низким, задыхающимся голосом спросила Долганова.
- Узнали? - произнес он хрипло, краснея и ругая себя за бессмысленный вопрос. - Два-три дня придется вам подождать Николая…
- Он в сложной обстановке? Или вам нельзя ответить?
- Нет, нет. Просто его корабль далеко. - И с полной искренностью Сенцов заверил: - Для Николая, как я уже вам говорил, нет трудных положений.
- Спасибо. Хороший вы человек. Спасибо, что не поленились среди ночи позвонить. Спокойного вам сна. А завтра приходите…
- Спать мне завтра. Или нет, конечно, к вечеру я буду. Хотите в кино? Или в наш театр?
Он совсем растерялся. "Что я наговорил… Еще подумает, что я…"
Но в ответ услыхал:
- Сердечное спасибо, придете - вместе решим.
Сергею Юрьевичу не пришлось обстоятельно перебирать, чего ему не следовало говорить и что должен был сказать друг и почитатель Долганова. Вошел шифровальщик и со значительным видом протянул ему папку с радиограммами. Взглянув в них, Сенцов ахнул и заторопился к начальству.
3
На рейде Иоканьки Ручьев переправился на "Упорный" и будто взорвался, войдя в салон командира.
- Полеживаете, отдыхаете, книжки читаете! А если баржа помнет ваш борт, если получите повреждения? В такой ответственный момент командир должен возглавлять авральные работы.
- Зачем же я стану подменять старшего помощника, товарищ капитан первого ранга, не по уставу, - сухо ответил Долганов, поднимаясь.
Ручьев, не снимая тулупа, плюхнулся в кресло, вытянул короткие ножки в валенках и потер озябшие руки. С мороза пальцы, которыми он только что суетливо перебирал поручни и леера, еще не слушались; кончики их покалывало, словно иглами, и это еще увеличивало начальственное раздражение.
- Вы всегда имеете в запасе что возразить. Извольте исполнять мое распоряжение по отряду - командирам лично обеспечивать приемку топлива.
С пушечным грохотом от удара волны корабль накренился, и Ручьев неожиданно повалился на палубу. Он был смешон в своей тяжелой и неудобной одежде, неловко пытаясь вернуться в кресло, но Николай Ильич даже не улыбнулся. Знал - мышиные глазки незадачливого начальника замечают все, что роняет его авторитет.
- Раздевайтесь, - предложил Долганов, - у меня тепло, прикажу чай подать. А топливо скоро кончим качать. Осталось принять тонн пятьдесят.
- Когда организация налажена, дело идет, - непоследовательно ответил Ручьев, точно и не он сейчас напускался на командира "Упорного". - Неделяев меня беспокоит, Николай Ильич. Из-за Неделяева не поужинал. Ты прикажи… и водочки, что ли.
С помощью хозяина каюты он снял наконец тулуп, одернул меховую безрукавку и взял с койки открытую книгу.
- Неделяев ничего не читает. Вот бы ему Макарова, к примеру. Одобряю, что старика помнишь. Конечно, это только минувший этап флотской мысли, но и историю надо знать.
Долганов успел вызвать рассыльного и распорядился подать ужин. Неохотно вслушиваясь в торопливые фразы Ручьева, он пожал плечами:
- Вряд ли мысли Макарова только история. Турбины, дизели, прямоточные котлы позволят вернуться к идее Макарова, изменить соотношение между главными и вспомогательными двигателями. Принципиально все, что уменьшает вес механизмов, конечно, увеличивает боевую силу корабля.
- Ну, ну, - сказал Ручьев, почти сбитый с позиции спокойным возражением Долганова, - я имел прежде всего в виду утверждения старика о преимуществе безбронных кораблей. Скажешь, не заскок?
- Почти пророчество. Макаров основывался на роли торпедного оружия - нашего с вами главного оружия. А время добавило к этому новый солидный аргумент - возрастающую в силе авиацию.
Ручьев совсем смешался. Он не ждал, что Долганов вступит в спор. К его счастью, вошел матрос с ужином, потом забежал механик и доложил, что нормальный запас топлива принят, но для устойчивости в шторме не вредно бы принять еще, и Ручьев мог вернуться к тону требовательного, оставляющего за собой последнее слово единоначальника. Он подписал дополнительную заявку на топливо и стал разливать водку.
- Благодарю, - сказал Долганов, отставляя свою рюмку, - я в походе не пью.
- Как знаешь, а я для профилактики. Гриппа боюсь, - пояснил Ручьев.
Он шумно крякнул после второй рюмки, так же шумно прихлебывая и причмокивая, отдуваясь, будто делал трудную работу, принялся за ужин.
Долганов ел плохо и мало. Просились на язык мысли, возникшие в ответ Ручьеву, Мысли, прямо связанные с возможным боем против "Гросс-адмирала" и сопровождавших его эсминцев. Но бесполезно говорить с Ручьевым, привыкшим работать без раздумья. Этот хлопотун, "суета сует", как зовут его в отряде и офицеры и матросы, не видит дальше конвойных будней и, пожалуй, не так уж хочет, чтобы их нарушило крупное столкновение с надводными силами немцев. Да в сущности Ручьев - командир того серого типа, который еще сколько-нибудь годен для руководства элементарной морской практикой в мирное время, но в войне - балласт. И удивительно, что командующий, такой смелый и даже дерзкий в замысле операций, терпит Ручьева.
Командир отряда не прерывал раздумий Николая Ильича. Буркнув что-то об усталости и желании вздремнуть перед бессонной ночью, лег на узкий диван и прерывистым свистом с всхрапыванием возвестил, что считает все дела отряда приведенными в полную ясность.
Захватив труд Макарова, Долганов решил записать кое-что в развитие своих пометок на полях книги, но свист и храп Ручьева мешали ему сосредоточиться. Упрекая себя в развинченности и барстве, Долганов снял с вешалки реглан и пошел к механику. Корабль был затемнен, но на узких и крутых трапах командир "Упорного" давно привык ходить не глядя. Он был, так сказать, коренной миноносник и горячий патриот этих легких кораблей, которые с четырехсоттонников в начале века, через передовой для своего времени тип "Новиков", шагнули за две и три тысячи тонн, обладали великолепной скоростью, маневренностью и значительной артиллерией наряду с развитым торпедным оружием. Для Долганова миноносцы были легкими крейсерами, и в своих тактических мечтаниях он отводил им именно крейсерские задачи. Однако Долганов судил о тактических данных миноносцев трезво. Многое - видел он - нужно для совершенствования кораблей в лелеянном им направлении, и над этим он работал чуть ли не со дня, когда после штурманского класса твердо избрал службу на миноносцах.
"Хочет быть первым на деревне" - говорили на флоте, узнав, что Долганов вновь отказался от интересной штабной должности или от перевода на корабль первого ранга. И Долганов не опровергал этих злых домыслов. Понимал - объяснению, что он изучает достоинства и недостатки миноносцев для оперативно-тактических выводов и обобщения требований строителям кораблей, мало кто поверит, и даже приятели вроде Неделяева станут подтрунивать: Долганов, дескать, считает себя умнее академиков и адмиралов.
До поры он таил свои выводы. Не из скромности, просто по сдержанности человека, не завершившего основательно свой труд. Эта черта его характера определилась очень рано. Может быть, с тринадцати лет, когда мальчонка из глухой белорусской деревни, возчик при мобилизованной отцовской коняге, увидел вздыбленный гражданской войной мир и не захотел с ним расстаться. Такое желание двигало тогда многими подростками, но далеко не все осознанно выбирали трудный путь, подобно Николаю.
Незабываемым остался для Долганова день, когда он отчетливо и бегло читал бойцам стихи Демьяна Бедного в газете, бывшей и его букварем и первой хрестоматией. Старший конюх положил заскорузлую руку на его белые мягкие вихры и ласково сказал, что вот теперь Миколка стал зрячим. А только грамотность не сама по себе хороша. Иной ее и для подлого дела использует, иной людям ею служит. А у кого-то она остается, как пустая торба.
- К отцу вернешься, о том не забывай.
Миколка молчал. Он твердо знал, что вернет в деревню отцовскую лошаденку, без которой семье в будущем году не обсеяться. Но сам отправится в город - учиться. Для чего, для какого рода деятельности? Это откроет ему само знание, Наука. Она так и стояла перед его глазами, начинаясь большой, прописной буквой - во все годы юности, когда он работал грузчиком, слесарем, а вечерами посещал рабфак. В комсомольской организации он не выделялся, но ребята ценили его основательность и упорство. Восемнадцати лет он пришел в партком по вызову секретаря.
- Такое дело, Долганов. Тебе известно, что комсомол является шефом флота?
- На судостроительном работаем, как не знать.
- А море любишь?
У Долганова захватило дыхание. Он не смел себе признаться, что, вытачивая какую-нибудь гайку, завидует матросам, которым сделанная деталь будет служить в ладном механизме на воде. Любит ли он море? Да разве он его знал?! Однажды лишь прошел на кургузом пароходишке от пристани завода до Ораниенбаума. Но вид военных кораблей чаровал его, как и форма военных моряков, щегольская и, однако, строгая.
Он ответил, как всегда, сдержанно:
- Скоро призыв моего года. Если возьмут на флот, придется полюбить.
- С нас райком требует кандидата для военно-морского училища. Я думал, как ты, окончивший рабфак с отличием…
- Я завтра скажу, завтра не поздно будет?
Секретарь недовольно согласился подождать. Если бы он заупрямился, Микола вряд ли удержался бы на позиции неспешного решения, как ему поступить.
Когда на следующий день он поделился мыслями о сделанном ему предложении со своим наставником в слесарном деле, тот досадливо сказал:
- Очень ты часто под ноги смотришь, Миколка. Не вредно и на цыпочки становиться, чтобы дальше свою дорогу увидеть. Одним словом, сдавай инструмент.
На цыпочках, по крайней мере осознанно, Долганов так и не научился вытягиваться. Свое устремление к буднично деловому объяснению каждого поступка он доводил до смешного. Даже полюбив без памяти в последний год курсантской практики студентку-метеоролога, убеждал себя, что дело не в ее привлекательности, не в строгой красоте и душевности, а в профессии. Метеорологу, как и моряку, есть что делать в любом приморском захолустье.
Что-то в этом роде он и сказал при объяснении с Наташей, напирая на рабочее товарищество. Она посмеялась. Разобралась в нем лучше его самого. Лишь много позднее, в начале войны, выразила опасение, что страх Долганова перед своими порывами, стремление ничего не обещать, пока не сделал, - признаки скромности и сдержанности - могут стать недостатками.
- Ты, Коленька, не воспитай в себе неуверенности. В конце концов невозможно рассчитывать, что кто-то догадается, за тебя определит, что в состоянии сделать Долганов. И с людьми легче дорабатывать свои идеи.
То ли от мыслей, возбужденных разговором с Ручьевым, то ли от того, что Долганов нет-нет да и вспоминал Наташу, которая сейчас уже в Главной базе, этот упрек жены припомнился ему, когда он вошел в каюту механика и сел перед приборами, показывавшими режим машин.
- Да, надо говорить с командующим, - решил он. - Пора воевать активнее.
4
Сумеречный свет лег на воду. Сумеречно серые корабли перебирались с гребня на гребень.
Видимость резко менялась. Горизонт внезапно открывался на несколько миль и снова задергивался густой снежной завесой. Тогда с мостика окружность наблюдения ограничивалась трубой, острым силуэтом мачты и вторым орудием. Тогда невидимое море становилось грозным; вздымались жесткие валы, и над дальномером взлетали холодные брызги. Волны были такой длины, что корма и нос провисали в одно и то же время. Корабль дрожал, будто сейчас надломится под собственной тяжестью и не переползет через острый гребень.
Как только Долганов свыкся с мыслью, что возможна встреча с немецким крейсером, он стал думать о торпедной атаке.
Успех боевого соприкосновения и атаки определяют многие обстоятельства. Некоторые условия - время встречи, освещение, состояние моря - не зависели от Долганова вовсе. Но было гораздо больше элементов боя, которые целиком подчинялись силе и воинскому умению его самого, его офицеров и всех людей корабля. Сейчас надо было думать о месте каждого человека в бою.
Николай Ильич не созвал офицеров на особое совещание. Он поочередно вызывал командиров боевых частей, удерживая возле себя помощника и заместителя по политической части.
С механиком разговор был непродолжителен. Нужно было поставить третий котел на поддержку, чтобы дать максимальный ход при сближении с противником. Механик не видел помех в своем большом и сложном хозяйстве. Котлы недавно щелочились, турбины и линии валов проверены.
- Дело в десяти минутах. Можете форсировать как угодно, можете жечь топливо сколько угодно, но атаку мы должны обеспечить. Объясните это машинистам, - сказал Долганов.
Артиллеристу, который на корабле был недавно, командир напомнил о недостатках, замеченных на последних учениях. Чтобы люди увереннее двигались на скользкой и кренящейся палубе, предложил по боевой тревоге набросать маты вокруг платформ и в заключение приказал немедленно провести короткое учение.
Когда начался самый важный разговор - с минером, - от левого ночного визира уже раздавались команды на орудия, подаваемые высоким тенорком артиллериста:
- Левый борт… курсовой… по силуэту… прицел… целик… Товсь!..
- Ну, минер, как вы, готовы? - спросил Николай Ильич.
Старший лейтенант Игнатов, плечистый весельчак, только что изображал в лицах сцену в рубке германского крейсера с участием бравого солдата Швейка, и за его спиной еще раздавался приглушенный смех.
- Готовы, товарищ командир… Силуэт увидим, подвернете, определим угол упреждения и - залп. Торпеды не подведут.
Все в Игнатове, недавнем катернике, нравилось Долганову - и самостоятельность, и задор, и постоянная крепкая любовь к морской службе, и умение легко и как-то независимо подчиняться дисциплине. Долганов добродушно сказал:
- Смотрите, старший лейтенант, потом не доказывайте, что имели меньше пятидесяти процентов вероятности для попадания.
- Ладно будет, товарищ капитан третьего ранга.
Долганов пристально вгляделся в смелое лицо минера.
- В игру вступаете, Игнатов?
- Ага, в игру. Хочется симфонию сыграть на всех аппаратах. За год на катерах семь торпедных атак - пять побед. За год на "Упорном" я утопил лишь одну учебную торпеду. Скучно в конвоях ходить!
Игнатов был великолепен в своем азарте, я Николай Ильич сердцем отозвался на этот порыв. Он ведь хотел того же. Но он не любил, да и не умел выражать свои чувства.
- Ну, идите. Да взгляните, как у нас там, на посту глубинных бомб. Ищем крейсер, а…
- А можем встретить волчью стаю. Понятно, товарищ командир.
За Игнатовым ушли также помощник и заместитель. Долганов заметил резкий размах корабля, скатившегося с волны и захлестнутого новой боковой волной.
- Ветер меняется и слабеет, - сказал он вахтенному офицеру. - Сделайте замер.
И подчинился непрошеным мыслям, перебирая в памяти эпизоды трех лет командования кораблем. Во всех случаях его морской глаз был безошибочен: он не плохо воевал, и опыт, несомненно, шел ему на пользу. И все же он не был удовлетворен и не мог быть удовлетворен. В опыте корабля еще не было самого главного - боевой торпедной атаки. Да, конечно, на миноносце творческий взлет командирского искусства, тактическая дерзость, использование всех способностей людей и боевой техники - в торпедной атаке.
Но гитлеровцы избегали встреч в море и держали свои надводные корабли возле защищенных фиордов. Как и чем вынудить врага к бою? Оставалась, как полагали многие, надежда на случай, но Долганов верил в то, что ходом войны можно управлять, надежды на случай его возмущали. И все-таки сейчас он страстно мечтал, чтобы случай не ушел. Немецкие рейдеры появляются в Баренцевом море вдали от баз раза два в году.
Игнатов, искусно балансируя, перебежал на ют к бомбометам, пошутил с вахтенным, поглядел на приготовленный и закрытый брезентом боезапас и с беззаботным видом отправился в буфет.
- Поильцы-кормильцы, живот подвело совсем, - пожаловался он.
- Ага, самая игнатовская пишша, - объявил он, бесцеремонно заграбастывая картофелины и серебристую твердую таранку.
- Берите больше, товарищ старший лейтенант. Кофе еще есть, - поощрял вестовой.
Игнатов мотал головой, фыркал и, опираясь локтями о переборку, чтобы удержаться при крене, журил:
- Эх, ребята, ребята. Нет, чтобы доложить: все, мол, готово.
- Так вы, товарищ старший лейтенант, сами всегда приходите. Мы знаем, если качает, у вас аппетит растет.
Вестовые любили старшего лейтенанта Игнатова за то, что он, будучи дежурным командиром, избавлял их от лишних хлопот. Совершенно так же любили Игнатова бойцы его части, которых он ревниво представлял к наградам, справедливо распределял в увольнение, требовательно учил и был хорошим товарищем в неслужебные часы.
Его любили за открытую веселую силу здорового, жизнерадостного человека, распространявшего вокруг себя ощущение надежности и уверенности в том, что все будет хорошо.
Узнав, что тарани и картофеля в буфете много, Игнатов сказал:
- В случае, если не хватит, в баталерке получите, я своим снесу на корму, пусть погрызут.
Он опустил несколько картошин в широкие карманы, но вдруг рука его дрогнула.
- Боевая!
На долгий, пронзительный звон колоколов громкого боя все палубы и трапы корабля отозвались неистовым грохотом сапог, и сердце Игнатова сжалось.
"Вот оно, сейчас!.." - Он выскочил на мостик и в мальчишеской злости выругал и противника и союзников.
Отряд соединился с конвоем. Сигнальщики писали прожекторами позывные, и на горизонте всплывали ответные сигналы.