- Это все подпоручник Слотницкий… - и замолчал.
- Что? Отрезал у него корону?
- Так точно.
- А зачем вы изобразили его с короной? Вы что, монархист?
Курсант усмехнулся:
- Нет, ну что вы… Просто так, по привычке.
- Вы, наверное, знаете, что символом нашего демократического освободительного движения был орел без короны.
Кшивка молчал.
- Слотницкий говорил вам об этом?
- Нет. Он велел лишь срезать корону.
- Ну хорошо. Поговорим об этом еще раз со всеми курсантами батареи. А теперь хочу обсудить с вами замысел плаката, который вам предстоит нарисовать. Я это вижу так: на переднем плане - простой молодой парень, рядом энэсзетовец сует ему в руку револьвер, показывая на идущего человека в рабочем комбинезоне. Вам ясна идея плаката?
Курсант кивнул.
- Сегодня вы сами воочию убедились, как они действуют. Несколько дней назад застрелили молодого парня, рабочего, отца маленького ребенка. За что его убили? За то, что на заводском собрании осмелился сказать, что никогда больше не вернется власть капиталистов, что мы будем бороться за свободу против немецких и своих фашистов. Вот памяти этого человека и посвятите свой плакат.
- Не знаю, сумею ли…
- Сумеете.
После минутного молчания Кшивка вынул из кармана карандаш и на листке бумаги стал делать набросок размашистыми, смелыми штрихами. Брыла с интересом наблюдал за его работой.
- Вот так… Именно так я себе это и представлял. Замечательно!
* * *
Члены редколлегии приступили к работе сразу же после возвращения курсантов с совещания. Однако начало не предвещало ничего хорошего. Ирчиньский отправился в свой взвод. Курсанты сидели за книгами и тетрадями.
- Кто из вас напишет к завтрашнему вечеру заметку в стенгазету об аграрной реформе? - спросил он.
Курсанты на миг подняли головы, но тут же вернулись к своим занятиям - желающих не оказалось. У Ирчиньского вытянулось лицо. Он попытался было уговорить их:
- Надо написать… Хорунжий поручил…
- Пусть редактор и напишет! - сказал кто-то язвительно.
Потеряв всякую надежду, Ирчиньский обратился к Берендорфу:
- Скажи им, может, тебя послушают…
- А мне-то какое дело? - безразлично пожал плечами заместитель командира взвода.
После минутного раздумья Ирчиньский решил обратиться к Карчеку:
- Слушай, Карчек, вот ты все время говоришь, что реформа нужна. Ты из деревни, напиши…
- Отстань, у меня своих дел невпроворот.
- Карчек должен написать! Говорить-то он мастак, чуть было не подрался в Люблине с этим, ну как его… которого отправили обратно в запасной полк, Помпите, когда лам читали Июльский манифест?
- Напиши, Карчек, - засмеялся кто-то в углу.
- Конечно! Ты же был в Батальонах Хлопских, вот и напиши, за что боролся.
- А вы что думали, не напишу? Возьму и напишу! - вспылил Карчек. - Так напишу, что у тех, кто в сговоре с помещиками, печенка лопнет!
- Не грози, а напиши, - добавил Берендорф. - Не спеши и не делай орфографических ошибок.
Ирчиньский, довольный, приступил к занятиям.
- И чтобы к завтрашнему дню, - бросил он еще раз Карчеку, который что-то уже писал в тетради.
Во втором взводе было полегче. Ожга сам захотел написать заметку. Его не смутили даже колкости ехидно улыбающегося Роттера:
- Посмотрите, какой усердный! Хочет, по-видимому, дослужиться до ефрейтора.
И в четвертом взводе обошлось без принуждения. Заметку о братстве по оружию с воинами Советской Армии решил написать Мулик. Все знали, что немецкие жандармы схватили его с оружием в руках и собирались казнить во Влодавской тюрьме. Но загрохотали залпы советских орудий, принесших свободу польской земле. В числе других арестованных был освобожден и Мулик…
В третьем взводе Ожеховский просил всех, уговаривал. Не помогло. От него отмахивались, как от назойливой мухи. В конце концов он решил написать сам. Заметка получилась скучной, неинтересной. Ни слова по существу дела - о случае дезертирства в их батарее, никаких конкретных выводов.
Вечером по батарее разнеслась весть, что Кшивка рисует какой-то плакат. Интерес возрос еще больше, когда прошел слух, что художник "ушел в подполье". Ему отвели преподавательскую, куда вход курсантам был запрещен, а когда туда заходили заместители командиров взводов, Кшивка прикрывал плакат. Его освободили даже от поверок, и он с удовольствием рисовал допоздна.
Около одиннадцати часов вечера в комнату вошел старшина батареи. Тихо подошел к столу, на котором лежал лист ватмана с рисунком.
Заметив старшину, Кшивка встал.
- Сидите, работайте, работайте, - сказал тот, с интересом разглядывая плакат. - Ну и придумали… Смотрите, как бы вас за это не кокнули.
- Я никого не боюсь.
- Ну-ну… А карьеру сделаете наверняка. В этом нет никаких сомнений, - проворчал Зубиньский.
IV
Орликовский курил сигарету без всякого удовольствия. Сделав последнюю затяжку, бросил окурок на пол и раздавил ногой. Затем снял фуражку и вытер лысину платком. Несмотря на холод, он вспотел.
- Пусть все катится к чертям! - выругался он. Он нервничал все больше, хотя и пытался взять себя в руки. Вся эта история не предвещала ничего хорошего, и предчувствие не обмануло его. Еще вчера, получив вызов в Главное управление политико-воспитательной работы Войска Польского, он понял, что положение неважное. С тех пор Орликовский постоянно думал над тем, почему он отнесся невнимательно к акту, копию которого оставил ему майор Фульда. Теперь этот проклятый акт у него с собой. Капитан читал его сегодня несколько раз. Пытался подготовить кое-какие контраргументы, но в голову ничего не шло.
Майор Фульда прибыл в Хелм неделю назад с проверкой, которая продолжалась четыре дня. Присутствовал на занятиях, беседовал с курсантами и офицерами, совещался с полковником Ольчиком и начальником учебного отдела.
- Обычная проверка, - успокаивал себя Орликовский, наблюдая за Фульдой. Без всякого интереса выслушивал его замечания, давая объяснения. Капитан с облегчением вздохнул, когда проверяющий начал готовиться к отъезду. Настроение ему испортил только этот акт. Орликовский счел его чересчур резким, необъективным. Вызвал Лиса, которого считал способным политработником, и показал ему акт.
- Читайте, - сказал он.
Лис пробежал глазами исписанный убористым почерком листок бумаги и пожал плечами.
- Критиковать-то легко… - заключил он.
Такой довод Орликовский посчитал подходящим. У этих штабников простая задача - раскритиковать любую работу. А попробовали бы сами…
По дороге в Главное управление политико-воспитательной работы он вновь перечитал акт и проанализировал критические замечания. Только теперь ему стало ясно, что замечания майора Фульды, к сожалению, не лишены оснований.
* * *
Из приемной начальника Главного управления вышли, громко разговаривая, офицеры. В дверях появился адъютант, в звании поручника, и пригласил:
- Заходите, капитан.
Орликовский сделал глубокий вдох, как ныряльщик перед прыжком в воду, и последовал за поручником.
В кабинете начальника Главного управления находились несколько офицеров. Капитан знал только майора Фульду и самого начальника. Стоя в дверях, он козырнул, пересчитав про себя собравшихся: "…шесть, семь… нет, восемь…"
Обстановка говорила о важности рассматриваемого вопроса. Начальник указал ему на стул посреди комнаты.
- Садитесь, капитан.
В наступившей тишине Орликовский чувствовал приближение грозы. Нервно заерзал, облизнул пересохшие губы. "Скорее бы уж начинали", - подумал он.
Полковник перекладывал с места на место какие-то бумаги. Орликовскому показалось, что минула целая вечность.
- Мы вызвали вас, капитан, - заговорил наконец полковник, - чтобы разобраться с обстановкой в вашем училище. Доложит майор Фульда. Но мне хотелось бы вначале сказать несколько слов.
Взгляды полковника и Орликовского встретились, и капитан сразу все понял.
- …С сегодняшнего дня вы отстранены от должности заместителя начальника училища. В Хелм вернетесь, чтобы в течение трех дней сдать дела майору Мрузу.
Орликовскому показалось, что мир рухнул, что он погребен под его обломками. Чувствовал себя несчастным, не способным ни думать, ни защищаться. Удар был неожиданным. Фульда заговорил громче, и Орликовский как бы очнулся.
Майор Фульда стоял у стола и докладывал тихим, ровным голосом. Иногда, надев очки, заглядывал в записи. Затем, сняв их, всякий раз старательно укладывал в футляр. Капитан, словно загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от этой никелированной плоской коробочки.
- …Прежде всего я, разумеется, решил поинтересоваться социальным составом курсантов, - докладывает Фульда, окидывая взглядом присутствующих. - Но отдел политико-воспитательной работы училища не располагал такими данными.
Орликовский отлично помнит, как майор попросил у него список личного состава.
- Сходите к кадровикам, - предложил он в ответ. - Они в курсе.
- А вы нет?
- Мы не занимаемся статистикой.
- Тогда хотя бы сориентируйте меня приблизительно.
- Вам лучше все-таки обратиться в отдел кадров. Мои данные могут быть неточными, - выкрутился Орликовский.
Теперь, слушая майора Фульду, он понимал, что легкомысленно отнесся к этим вопросам.
- В отделе кадров я получил следующую справку. - Фульда вынул листок бумаги, исписанный колонками цифр. - Вот, познакомьтесь, товарищи. - Он передал листок сидевшему ближе всех к нему офицеру. - Данные совпадают с отчетами, которые всех нас так беспокоили. Я просмотрел протоколы аттестационных комиссий…
Орликовский снова потерял нить выступления майора. Им всецело овладела одна мысль: "С училищем придется распрощаться. Столько проработал, и такой конец".
- …Несмотря на четкие указания Главного управления, в училище дошли до того, что рабочая и крестьянская молодежь составляет в некоторых батареях меньшинство. Капитан Орликовский объяснил это образовательным цензом, предъявляемым к кандидатам.
Услышав свою фамилию, Орликовский вздрогнул.
- И действительно, в годы санации пролетарскую молодежь не допускали в школы. Но Орликовский неправильно информировал меня. Это подтверждает хотя бы последний набор в училище. Среди кандидатов довольно много рабочей и крестьянской молодежи.
Майор начал листать записную книжку и, найдя нужную страничку, продолжал:
- Просматривая протоколы, я наткнулся еще на один факт, свидетельствующий, что капитан Орликовский не понимает всей важности проблемы. Так вот, оказывается, начальник учебного отдела предлагал капитану Орликовскому принимать в училище рабочую и крестьянскую молодежь, окончившую два класса гимназии, организовав для нее дополнительные занятия по общеобразовательным предметам. Но тот не поддержал его инициативу!
- Боялся, что не потянут… - простонал Орликовский и замолк.
Фульда кивнул.
- Да, товарищи. Эти слова как нельзя лучше характеризуют капитана Орликовского… Он боялся! Боялся всего. Он не верил ни в свои собственные силы, ни в силы молодежи. Боялся любого смелого шага!
Каждое слово Фульды било по Орликовскому. Он сознавал справедливость предъявленных ему обвинений. Сначала он думал, что майор сгущает краски, недоброжелательно относится к нему. Но теперь убедился, что тот очень объективен в изложении фактов.
Майор продолжал:
- Товарищи, я долго не мог соответствующим образом охарактеризовать деятельность отдела политико-воспитательной работы училища. Капитан Орликовский представил мне подготовленные со знанием дела подробные планы занятий, но им, однако, грош цена, поскольку они оторваны от жизни. Ничего боевого и живого в них нет… Не спорю, они могут служить примером добросовестного канцелярского труда, но не имеют ничего общего с революционной политработой.
Орликовский успокоился. В нем произошли какие-то странные перемены, появилось ощущение, будто бы его оперируют и под скальпелем хирурга обнаружилась скрытая до сих пор опухоль. Истина была горькой и неоспоримой. И у Орликовского впервые сформировалось четкое мнение о самом себе: "Завалил работу".
- Неумелая, шаблонная работа по политическому воспитанию на руку нашим врагам, - продолжал майор. - А ведь это работа особой важности, если учесть, что многие строевые офицеры служили в армии еще до войны.
…Майор Мруз не предполагал, что ему придется покинуть свою часть, которая находилась на передовой. Он привык к своей дивизии, и расставание будет нелегким. Перевод в училище сейчас, когда готовится наступление, - особенно некстати. К тому же несколько недель назад Мруз получил известие, что Эльжбета, самый близкий ему человек, погибла в Павяке.
- Еще несколько слов о политработниках… - Голос Фульды снова оживился. - Порой среди них есть люди, настроения которых лучше всего характеризует такой случай. В частной беседе со мной один из заместителей командиров дивизионов по политико-воспитательной работе высказал мнение, что в конечном счете соглашение с Лондоном будет достигнуто. Он пытался убедить меня, что все должно идти своим чередом. Посудите сами, товарищи, может ли человек с такими взглядами воспитывать офицеров народной армии? И поэтому я также вношу предложение немедленно отстранить от должности поручника… - Фульда заглянул в записную книжку, - Лиса.
Майор Мруз, глядя на Орликовского, думал: "Партия доверила ему такую работу, а он… Завтра же приму от него дела. Работа, бесспорно, интересная".
- Итак, капитан Орликовский проявил халатное отношение к своим обязанностям, отсутствие классового инстинкта. Вот два характерных примера. Одним из писарей политотдела капитан взял сына владельца крупнейшего пивоваренного завода в Люблине. Через руки этого человека проходила секретная переписка. А мне капитан Орликовский объяснил дело так: "Я не знал о его происхождении. А почерк у него очень красивый". Другим примером, - продолжает Фульда, - являются представления на очередное звание. Капитан Орликовский одобрил кандидатуру поручника Кшивули, известного на все училище пьяницы, придерживающегося реакционных взглядов. Полковник Ольчик указал ему на его неправильные действия…
Фульда заканчивает выступление, закрывает тетрадь и убирает очки.
Думая об Эльжбете, Мруз как-то по-новому представил себе свою работу в училище. Ведь теперь он будет воспитывать молодежь, учить ее защищать те идеалы, за которые отдала жизнь его Эльжбета…
V
Как Брыла и обещал, он внимательно прочитал собранные членами редколлегии заметки. Кроме указанных им тем набралось еще кое-что. Шутки, сатирические строчки по поводу недобросовестной чистки оружия. Хорунжий высказал свое мнение:
- Заметки об аграрной реформе, Июльском манифесте и братстве по оружию хорошие, последняя даже очень хорошая. Стишки тоже можно поместить. А вот материал о факте дезертирства явно не удался. Желательно, чтобы ее написал не член редколлегии.
- Но никто не хотел, - пожаловался Ожеховский,
- Мы еще вернемся к этому. Давайте сначала поговорим о содержании самой заметки. Все ее читали?
- Так точно. Я давал товарищам почитать, - подтвердил автор.
- Мне кажется, что эта заметка, написанная по принятому шаблону, может пригодиться для газеты любой армии мира. Переведи ее на немецкий, и она могла бы появиться в какой-нибудь фашистской газете, на английский - у англичан и американцев. И везде она бы подошла. Везде, но не в такой армии, как наша, в народной армии.
Ожеховский искренне недоумевал:
- Но почему?
- Сейчас объясню. Но давайте сначала подумаем над самой сутью дезертирства. Ведь такие случаи бывают в каждой армии, верно?
- Да, - согласился Ожеховский.
- Чаще всего причина этого - нежелание участвовать в войне, боязнь умереть. Так? Когда же солдаты понимают, что их посылают на фронт для защиты интересов кучки капиталистов, дезертирство приобретает массовый характер и является одной из форм революционной борьбы. А теперь скажите, можно ли назвать случаи дезертирства в нашей армии формой борьбы?
Курсанты молчали. Наконец Ирчиньский решился:
- Ну нет…
- Почему?
- Тут другие мотивы.
- А какие?
- Ну, политические… реакционные.
- Как вы это понимаете?
- Очень просто. Дезертировали, потому что враждебно настроены к демократическому строю.