Да, она шла среди них. Бледная, худая, в серой шали, в каком-то пальтишке.
- Жамал!
Она остановилась как вкопанная. Жилбек бросился к ней, едва успев подхватить на руки, - Жамал качнулась, потеряла сознание.
Толпа остановилась. Из домов стали выходить партизаны. Вокруг заохали, запричитали женщины. Много горя пришлось им увидеть за эти месяцы, уже, кажется, глаза навечно высохли, слезинки не выдавишь. И все же, когда увидели встречу мужа и жены, людей родом из дальних-дальних краев, каждый с еще большей остротой почувствовал великое, всенародное горе. Никого не пощадила война: ни здешних, ни тамошних, ни молодых, ни старых…
- Товарищи, друзья, Тимофей Михайлович, Алимбай, - бормотал Жилбек, вытирая слезы жены. - Это моя Жамал! Она жива и здорова, товарищи… Друзья, у нас скоро будет ребенок…
Партизаны стояли притихшие. Должно быть, каждый вспомнил в эту минуту свою жену, своих детей, свои края, видел избы, дворы, сорванцов-мальчишек на солнечных улицах…
- Ну что ж, Жилбек, поздравляю тебя, - бодро и намеренно громко заговорил Лебедев. - Забирай жену с собой.
- А как же с родами? - спросил кто-то из толпы.
- Пусть рожает на здоровье. У нас в отряде есть женщины, есть свой врач, как-нибудь выходим, не такие уж беспомощные.
Комиссар Лебедев оставался верен себе. И хоть на душе у него в эту минуту тоже скребли кошки, он улыбался, хлопал по плечу Жилбека и Жамал, всячески старался приободрить всех, кто видел эту встречу…
Оказалось, что эшелону с семьями командиров не суждено было добраться до Казахстана. Несмотря на знаки Красного Креста на вагонах, фашистские стервятники разбомбили эшелон возле Барановичей. Пятеро оставшихся в живых женщин, в том числе и беременная Жамал, пошли скитаться по деревням, искать пристанища у добрых людей.
Чего только не насмотрелась, чего только не натерпелась Жамал за эти месяцы!..
V
В землянке тишина. Партизаны спят. Жилбек сидит в задумчивости, спиной к горящей печурке. Сырые сосновые полешки звонко трещат. Приятно в морозную ночь сидеть у огня, на душе у Жилбека неспокойно.
Рядом с ним дремлет Жамал, а ему самому не спится. Как он надеялся, что Жамал добралась до Павлодара, живет в родном доме, в тепле! Пусть и там не сладко сейчас, всюду рука войны, но там нет смертельной опасности, не грохочут снаряды и бомбы, там не рыщут днем и ночью карательные отряды.
Жилбек через плечо смотрит на огонь. Языки пламени пляшут, то увеличиваясь, то уменьшаясь, то светлея до лимонного накала, то багровея. Глядя на огонь, легче думать, легче представлять свое прошлое и настоящее, перед глазами проходят знакомые живые картины.
Раньше Жилбек не боялся за себя, был спокоен, волновался только за судьбу своих подчиненных, своих боевых товарищей. А сейчас он впервые подумал о том, что встреча с Жамал внесла много забот и беспокойства в его партизанскую жизнь. Он стал суетлив, без меры задумчив, всего опасался. Он боялся за свою Жамал, плохо спал по ночам, беспокоился, что вот-вот нагрянут каратели и придется уходить дальше, в непереносимую стужу.
"Скорее бы родился!.. - думал Жилбек. - Как ни трудно- переживем. Зато новый человек появится. Человек, как говорил Горький, это звучит гордо. Когда-нибудь все равно кончится война, наш сын вырастет, будет добрым, умным и справедливым. Он узнает, о том суровом времени, когда он появился на свет. Узнает о мужестве своей матери. Он узнает, как способны любить друг друга люди, несмотря на то что рядом бродит смерть… Пусть свищут пули, пусть рвутся мины вокруг, все равно жизнь прекрасна, жизнь продолжается, если человеку хочется целовать ребенка. Он продолжит мечту отца и матери, он сделает из мечты о мире- действительность…"
- Родной, у тебя уже спина, задымилась. Ласковый голос жены вывел Жилбека из задумчивости.
- Размечтался, - проговорил он, поворачиваясь лицом к огню. - Вспомнил, как раньше жили… Даже не верится, что когда-то не было войны.
- Ничего, родной мой, переживем…
Жилбек взял теплую руку жены, осторожно, чтобы не увидели товарищи, прижал к своей груди.
- Ничего, родной мой, переживем, - тронутая лаской мужа, повторила Жамал. - Погибнем- так вместе. Самое главное, мы не будем разлучаться с тобой до последней минуты.
Жамал отвернулась, скрывая слезы.
- О, да ты у меня героиня, - с наигранной шутливостью сказал Жилбек, чтобы как-то успокоить жену. - Гляньте на нее - мужа хоронить собралась. Ничего не выйдет, мы еще повоюем, Жамалжан.
- Доброе слово- половина счастья, говорила моя матушка. Не будем думать о смерти. Давай помечтаем о победе, о долгой-долгой жизни, хорошо?
- Ты повзрослела, Жамал…
- Жизнь заставила.
- Вначале я пожалел, что ты не добралась до аула, а сейчас счастлив, что вижу тебя рядом.
- Я тоже. Рядом со мной тебя никакая пуля не возьмет.
- Конечно не возьмет! Скажет, курносой дочери казаха надо оставить мужа, - рассмеялся Жилбек.
- Молодец ты, правильно. Пусть фашисты умирают. Дай мне руку, Жилбек.
Покраснев от смущения, Жамал положила ладонь мужа на свой выпуклый живот.
- Слышишь?
- Слышу, Жамалжан… Стучится.
…Жилбек проснулся глухой ночью от стона. Красный отсвет догорающей головешки падал на стену. Партизаны спали. Жилбек прислушался. Опять сдержанно, чуть слышно застонала Жамал.
- Что с тобой, Жамал?
- Живот…
Жилбек вскочил, выдернул из-за потолочной жерди сухие лучинки, которые он тайком приготовил заранее.
- А ты повернись на другой бок, Жамалжан, может быть, пройдет. Тебе не холодно? Накрыть тебя полушубком?
- Нет, не холодно. Я уже ворочаюсь, целый час ворочаюсь… А живот болит и болит…
Ярко вспыхнувшая лучина осветила лицо Жамал. Оно было искажено мукой, бледные губы покусаны, тонкие худые пальцы посинели.
"Схватки! - догадался Жилбек. - Что делать?!" Он растерянно огляделся. От стонов Жамал проснулся спавший у двери партизан и сердито заворчал:
- Чего рот разинул, не видишь- рожает баба. Беги за врачом!
Забыв одеться, Жилбек в чем был опрометью вылетел из землянки на мороз.
Не прошло и пяти минут, как дверь в землянку снова отворилась и, впустив клубы пара, внутрь шагнул заспанный, полуодетый врач Павел Демидович, с ним молодая женщина, медицинская сестра, и вконец растерянный Жилбек.
- Освободить землянку, чего развалились, - недовольно проговорил врач, обращаясь к партизанам.
Все начали торопливо одеваться, смущенно улыбаясь, бормоча под нос что-то извинительное. Подталкивая друг друга в спину, стали быстренько выходить.
- Дверь, братцы, дверь побыстрей закрывайте!.. Врач, присев возле печурки, быстро и ловко выбрал сухие полешки, пошуровал тлеющие уголья и сунул дрова в печь.
- Жора, ты оденься и тоже пойди погуляй. Пойди-пойди, - добавил Павел Демидович успокоительно.
Жилбек нахлобучил шапку задом наперед, натянул шинель. Последнее, что он видел, - это белую как саван простыню, которую расстилала медсестра…
Партизаны разбрелись по землянкам- досыпать. Но никто так и не уснул до утра - все беспокоились о младенце. Жив ли будет? Мальчик ли, девочка ли? Землянка - не роддом. И у врача под рукой нет всяких инструментов, которые нужны в трудный момент…
Жилбек потерянно бродил вокруг землянки. Несколько раз он подходил к двери, тихонько тянул за ручку, но дверь не поддавалась, она была заперта изнутри. Жилбек снова отходил, не замечая, что рядом с ним, словно тень, ходит Батырхан и через каждую минуту повторяет одно и то же:
- Сейчас джигит закричит… Или девочка… Еще немного подождем, Жилбек, сейчас джигит закричит… Отца позовет.
- Долго, долго!.. - бормотал Жилбек в ответ. - Давно пора. Долго, долго…
Батырхан время от времени ожесточенно тер прихваченные морозом щеки и с испугом смотрел на распахнутую шинель Жилбека и на его мокрый, вспотевший лоб.
- Долго, долго… - продолжал бормотать Жилбек, кружа возле землянки.
Батырхан, не выдержав, постучал в дверь. Не ответили. Батырхан побежал к Коротченко.
- Тимофей Михайлович, почему врач не пускает? Жамал моя землячка, хочу знать, здорова она или нет. Жора очень беспокоится, совсем с ума сошел!
- А ты что, акушерка? - усмехнулся командир. - Павел Демидович опытный врач, все будет в порядке. А где Жора?
- Там. Бродит. Его тоже не пускают.
- Позови его сюда, вместе посидим.
Батырхан побежал за Жилбеком, привел его к Коротченко. До утра они не спали, сидели возле печурки, отогревали покрасневшие от мороза руки.
Жилбек спрашивал только об одном: "Неужели все женщины рожают так долго?.." Тимофей Михайлович, как умел, успокаивал по-мужски скупыми словами. Он понимал, что молодой женщине, перенесшей в последние месяцы столько страданий, столько голодных и холодных ночей, особенно тяжело рожать. Понимал, но Жилбеку говорил, что ничего страшного нет, что раньше женщина рожала на пашне и - ничего, вырастали здоровые дети. И самого Коротченко мать родила под стогом сена, перевязала пуповину и опять пошла с серпом в поле… А он вырос вон какой здоровый…
Жилбек молча слушал и бесконечно жалел жену: "Бедняжка моя, неужели я больше не увижу твой живой взгляд, твои добрые, ласковые глаза?.. Неужели на лицо твое упадет сегодня мерзлая земля могилы?.."
Постепенно засветлело оконце землянки. Сквозь опушенные снегом деревья начали пробиваться первые лучи зимнего солнца. Жилбек выбежал на мороз и бросился к своей землянке. Дверь по-прежнему была заперта. На партизанском становище уже никто не спал - все ждали ребенка. Партизаны раскуривали первые козьи ножки, согреваясь, хлопали себя по плечам и бедрам и переговаривались вполголоса, словно боясь своими грубыми, осипшими от стужи голосами напугать новорожденного. Не слышалось обычных ядреных шуток, каждый понимал, что в эти минуты происходит нечто чрезвычайное, важное.
Жилбек первым услышал звонкий и быстрый плач: "Нга-а, н-га-а", - бросился к двери и, глотая комок в горле, заколотил по двери кулаками, ногами, всем телом.
В полумраке он увидел лицо Павла Демидовича. Врач улыбался, Жилбек облапил его и стиснул в своих объятиях.
- Дочь… С тебя причитается, Жора. За хорошее известие. Как это будет по-казахски? - спросил Павел Демидович.
- Сюинши! - прокричал Жилбек, готовый и плакать и смеяться одновременно.
Довольный не меньше молодого отца, врач вышел на улицу, объявляя всем на ходу:
- Сюинши, товарищи! Родилась партизанская дочка! Ликование было всеобщим. За завтраком партизаны чокались котелками с кашей и произносили тосты за здоровье новорожденной. Но называть ее просто девочкой, просто дочкой вскоре надоело- надо было выбрать имя.
- Я предлагаю Таней назвать…
- Нет, Галина, по-моему, лучше. Глаза у нее должны быть черные, как у галки.
- Нет, братцы, надо придумать что-нибудь международное, - вмешался вездесущий комиссар. - Родилась казашка на белорусской земле, в интернациональном партизанском отряде. Родилась она в зимнюю стужу, в холодной землянке. Пусть будет у нее красивое, светлое весеннее имя, которое ничем бы не напоминало ей и ее сверстникам об этом трудном времени. Пусть в ее имени звучит весна и сама она расцветает и хорошеет с каждым часом, как степной тюльпан на ее родине. Я предлагаю назвать Майей.
- О, Майя по-казахски тоже хорошо звучит! - обрадовался Батырхан. - Майя - "моя". Моя дочь!
- Не твоя и не моя, а наша, - со смехом поправил Павлик. - Наша дочь, партизанская. А Майя - от слова май. Весна, одним словом.
Так появился в отряде новый человек - Майя Акадилова. В лесу не было загса, не было никаких конторских книг, не было названия у партизанского становища. Но никто из этих суровых, мужественных людей, пока будет жив, не забудет ни дня, ни часа, ни года, ни места, когда родился в отряде новый человек с именем, звучащим как весенняя надежда.
VI
Лебедев не забывал о своем разговоре с партизанами насчет того, чтобы в каждом селе был свой человек, способный в любую минуту оказать помощь партизанам, человек, бесконечно верящий в нашу победу и умеющий вселять уверенность в сердца своих друзей и близких.
Одним из таких людей в деревне Артемовке, по мнению Павлика Смирнова, мог стать его учитель Иван Михайлович Емельянов, один из уважаемых в округе людей- грамотный, по натуре добрый и, главное, честный. И как часто бывает у людей уважаемых, были у него завистники. Они всегда не прочь вылить ушат грязи на голову соседа, оклеветать ни в чем не повинного. Клевета не обошла Ивана Михайловича. Незадолго до войны он был арестован по ложному доносу… Ученики не забывали старого учителя, писали ему письма, слали посылки. Они-то и помогли восстановить справедливость и добились освобождения старого учителя. Перед самой войной Иван Михайлович вернулся в Артемовку. Седой, постаревший, но по-прежнему любящий детей, свое учительское дело, он снова начал работать в школе. Когда немцы появились в соседней деревне, Иван Михайлович собрал в школе оборудование кабинетов, гербарии, школьные карты, лучшие модели и работы юных конструкторов, физиков, химиков и попытался уехать в глубокий тыл, чтобы где-нибудь в такой же вот деревне организовать новую школу.
Но через неделю пришлось Ивану Михайловичу вернуться в Артемовку- немцы опередили старого учителя и прошли на восток раньше его.
Однажды ночью Лебедев вместе с Павликом решил наведаться в Артемовку. Неподалеку от школы, добротного деревянного здания под железной крышей, Павлик без особого труда разыскал домик учителя.
Партизаны осторожничали - береженого бог бережет. И самим незачем было зря рисковать жизнью, тем более ставить под удар учителя, раньше времени навлекать на него подозрения. Если дознаются немцы, что ночью кто-то неизвестный побывал на квартире, непременно станут следить, и уже никакого доверия тогда не жди.
Поздней ночью, не с улицы, а через огороды, едва заметной тропкой, подошли они к дверям учительского дома и тихонько постучали.
Открыл сам Иван Михайлович и, еще не видя со свету, кто к нему пожаловал, пригласил войти. В сенцах он замешкался, осматривая гостей, заметил оружие, понял, что люди нездешние, и на мгновение растерялся.
- Мы знаем вас, Иван Михайлович, - негромко сказал Лебедев, - вы можете не опасаться. Нам бы хотелось поговорить с вами. В комнате нет чужих?
- Нет, чужих нет, проходите.
Учитель запер наружную дверь на засов и провел гостей в комнату. Привернув лампу, он завесил окна шалью и одеялом.
Все трое сели вокруг стола. Щурясь на нежданных посетителей, Иван Михайлович спросил, чем он может служить. Если пришли к нему в такой поздний час, значит, не просто в гости, на огонек, а по какому-то важному делу.
- Прежде всего, вас интересует, конечно, кто мы такие, - заговорил Лебедев. - Нетрудно догадаться - мы партизаны. Я секретарь парткома и комиссар бригады Петр Васильевич Лебедев. А это - мой товарищ, тоже партизан, Павел Смирнов.
- Не узнаете меня, Иван Васильевич? - спросил Павлик, поглаживая бороду. - Тот самый Павлик Смирнов, которого вы уму-разуму учили, помните?
Глаза учителя потеплели.
- Да-а, - задумчиво протянул он, - учил я вас читать, учил писать, не думал, что надо было еще и воевать учить. Но вижу, что птенцы мои без меня эту науку освоили. Вот уже почти полгода перестал письма получать… А то, бывало, каждый день почтальон приносил весточку то от одного, то от другого.
- Зато без письма, среди ночи, могут собственной персоной пожаловать, - улыбнулся Павлик. - Не забываем.
- Спасибо, спасибо. Ну что ж, слушаю вас, говорите. А то ведь и рассвет недалек, утром-то вам труднее будет возвращаться.
Лебедев несколько мгновений молчал, глядя на свои руки, и мысленно изучал сидящего перед ним незнакомого человека, ожидая, что он скажет еще. Партийная работа научила Лебедева в какой-то мере узнавать людей с первого взгляда. Это не всегда удавалось, но все же выработанная в постоянном общении с людьми привычка наблюдать, схватывать на лету выручала Лебедева и в партизанской жизни.
Учитель смотрел на комиссара спокойными светлыми глазами. Его рыжеватые, не поредевшие от невзгод волосы были густо усыпаны сединой.
- Иван Михайлович, коммунисты ушли в подполье. Вчера состоялось в партизанском штабе заседание партийного бюро нашего отряда. Мы решили просить вас о помощи нашей организации. Собственно говоря, не только нашей, но и всему району. В городе Н. фашисты подыскивают бургомистра из местных жителей. Мы хотим, чтобы вы стали бургомистром этого города.
Иван Михайлович усмехнулся:
- Коммунисты рекомендуют меня на работу к фашистам?
- Успокойтесь, Иван Михайлович, - невозмутимо продолжал Лебедев. - Дело в том, что, работая у фашистов, вы фактически будете помогать советским людям. Совесть у вас будет чиста.
- Но прежде мне не приходилось выполнять никаких партийных поручений. Не знаю почему, но, вероятно, мне попросту не доверяли.
- Не будем припоминать старые обиды, Иван Михайлович, как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Вам не давали никаких поручений раньше, потому что вы и так неплохо справлялись со своей работой в школе. Вас не мог заменить ни секретарь обкома, допустим, ни другие ответственные товарищи, которые выполняли поручения партии. Сейчас иное положение. Сейчас гибнут многие советские люди, гибнут ежедневно, гибнут женщины, дети, те самые мальчишки и девчонки, которые теперь вместо школьной парты видят перед собой дуло фашистского автомата и вместо голоса учителя слышат рев самолетов и бомб.
- Простите, я все это хорошо понимаю, - перебил Иван Михайлович, - и мне тоже больно видеть все это. Но если вы даете мне такое важное, ответственное поручение, то должны абсолютно доверять мне. И коммунисты, и вообще все партизаны.
- Мы вам доверяем, Иван Михайлович, но об этом доверии никто не должен знать. Ни ваша жена, ни ваши дети, ни ваши соседи. То, что знает один, другой, пятый, постепенно дойдет до фашистов. А этого, сами понимаете, не хочется ни нам, ни тем более вам.
- Когда вернется наша армия, меня расстреляют как предателя, - тихо сказал учитель. - Ведь никто же не будет знать истины.
- Истину знают коммунисты, члены партийного комитета отряда. Этого достаточно. Мы никуда не уйдем из своего района. А если будем погибать, то о ваших делах расскажем другим коммунистам. Вы ведь знаете, что у подпольщиков так было всегда, со времен революции. Умирая, они передавали другим свои дела, свои имена, как знамя. Я не тороплю вас с ответом, Иван Михайлович, дело очень и очень серьезное. Подумайте. Втереться в доверие к военному командованию вам поможет одно обстоятельство.
Иван Михайлович невесело усмехнулся:
- А-а, то самое…
- У вас сохранилась копия приговора?
- Да, где-то есть.