Василь, Юрек, Лёлек, Мох отходили медленно. Немцы преследовали их. Олек нетерпеливо ожидал приказа на прорыв, но бой все продолжался. Где-то в глубине леса были Зигмунт и Сашка, и они контролировали не только один участок поля боя, а весь этот лесной фронт. Олек знает, что в любую минуту они могут отдать приказ, которого он ждал. Он посматривает на своих ребят. Они готовы. "Скорее бы уж", - думают они.
Дистанция между ними и немцами сокращается. Теперь она измеряется уже не метрами, а расстояниями между деревьями.
Огонь становится менее интенсивным, выстрелы раздаются редко. Но бой не ослабевает.
Партизаны шаг за шагом отступают.
Неожиданное "ура" как вихрь всколыхнуло листву ветвей. Люди вскакивают с мест. Корни, колдобины мешают им бежать. Кто-то спотыкается и падает. Огонь немцев на секунду замолк, потом снова посыпался град свинца.
Олек уже достиг рубежа, занимаемого фашистами, прочесывает из автомата ближайшие кусты, прыгает вперед и ударом приклада сбивает с ног немца. Рядом, согнувшись, пробегает Лёлек.
- Ура!
Юрек, потеряв ориентацию, наткнулся на ствол дерева.
- Вперед! - ни с того, ни с сего закричал он по-французски.
- Сынок, сынок! - зовет его бегущий впереди Василь.
Теперь смешалось все: неизвестно, где немцы, где свои. Лес редеет, сквозь деревья просвечивает зелень поля. Еще несколько метров! Только дальше, только вперед!..
Прекращается стрельба. Крики "ура" удаляются от леса. Партизаны выскакивают на просеку, на середине которой расположилась установленная немцами радиостанция на гусеничном ходу.
Партизаны с противотанковым ружьем останавливаются возле нее. С такого расстояния можно не целиться. Два выстрела отзываются эхом в лесу. Машина пылает.
- Ну вот и все, - говорит усталый, но радостный Василь.
Юрек вытирает со лба пот.
- Ты порвал штаны! - смеется Лёлек.
Юрек осторожно трогает брюки: действительно, спереди большая дыра.
- Это там, зацепился за сук!
Рассредоточенные отряды устанавливают связь. Было неизвестно, решатся ли немцы организовать преследование. С учетом понесенных ими потерь это было, пожалуй, нереально. Командиры собирали своих ребят. До вечера переждали в лесу, следя за поведением противника.
С сумерками стали продвигаться к деревне. Немцев ни в Янике, ни в окрестностях уже не было. Деревня стояла нетронутой. Оставленные партизанами подводы были на месте. Крестьяне выходили встречать отряды, партизан и окружили их.
- Ну и дали же вы им! - говорили они, покачивая головами.
- Я сам видел, как несколько трупов они погрузили в машину.
- А один солдат в морду от офицера получил за то, что не хотел в лес идти.
Василь оторвал кусочек бумаги и начал шарить по карманам в поисках табака. Крестьянин, стоявший рядом с ним, достал металлическую коробочку, на крышке которой был нарисован моряк, постучал по ней пальцем, открыл и предложил:
- Что вы там ищете, закуривайте…
- Спасибо.
- А ты, Марцыська, поставила бы картошку, - сказал хозяин жене, - им поесть нужно. Ну-ка, пострелята, прочь отсюда! - прикрикнул он на чумазых ребятишек, окруживших группу партизан. Детишки на минуту, как вспугнутые воробьи, отбежали к забору, но затем снова оказались на том же месте.
- Да, бой был неплохой…
- Два танка подбили, - как обычно, фантазировал Лёлек.
- Что ты врешь? - сказал Юрек. - Какие там еще танки?
- Ты что, не видел, как они уползали? Как гусеницы!
Недавний страх и напряжение проходили. Бой теперь стал предметом оживленных разговоров, обсуждений, шуток.
Юрек провел рукой по замазанному землей носу. Только теперь Юрек вспомнил, что произошло при первых выстрелах. Когда огнем всколыхнуло поле, он уткнулся носом прямо в нору крота. Теперь все это выглядело смешным, но тогда никто этому не удивился. Под огнем человек хочет врыться в землю, закопаться, сровняться с нею, исчезнуть. Он даже не думает об этом, делает это инстинктивно.
Только после боя можно дать оценку своему поведению, и то не полностью. Оказывается, потому, что многие эпизоды исчезают из памяти. Бой представляется как бы состоящим из мгновенных впечатлений, эпизодов, частично связанных между собой или совсем не связанных.
Самым сильным, однако, бывает последнее впечатление, которое является суммой пережитых минут, тяжелых и трудных, трагичных и радостных, которое остается в памяти как день либо триумфа, либо поражения.
Однако никогда не бывает абсолютных триумфов или поражений.
Вечером командиры подвели окончательные итоги боя. На основе собственных наблюдений и данных, полученных в деревне, можно было утверждать, что враг понес значительные потери. Победа была несомненной, но она была завоевана ценою жизни шестерых товарищей. При этом сообщении поникли головы, замерли ряды партизан, помрачнели лица крестьян.
В центре стояли Зигмунт, Береза, Сашка. Глаза Зигмунта были серьезными, сосредоточенными.
- Мох погиб, - пролетело по рядам.
- Мох, кто это был Мох? - спросил один из крестьян. - Это брат вон того, в середине, майора Зигмунта.
- Майора?
- Да. Нашего майора.
В гестапо
Богусь сидел напротив письменного стола и рассматривал лицо гестаповца. Круглое, производившее впечатление опухшего, оно явно не соответствовало маленькой, тощей фигуре немца. Низкий лоб закрывали волнистые, аккуратно причесанные рыжие волосы.
Богусь сделал вывод, что по внешнему виду Вилли Мюллер отличается от своих коллег, носивших фуражки с черепом. Те, кого он встречал до сих пор, были в основном высокого роста, широкоплечие, сильные. Мюллер же имел, по-видимому, другие достоинства, которые в его работе ценились не меньше, чем физическая сила. Сам Мюллер процедуру побоев поручал обычно своим помощникам. Он предпочитал беседовать с уже "готовой" жертвой, предварительно "обработанной" другими. Мюллер считал себя превосходным теоретиком и знатоком изощренных методов допроса. И надо сказать, что они иногда достигали цели…
Однако в последнее время обер-лейтенанту хлопот прибавилось. Несмотря на то что за время оккупации в Островце было проведено несколько публичных экзекуций, это все же не смогло запугать местное население, о чем свидетельствовали участившиеся случаи саботажа на фабриках и заводах и действия "банд". Почти ежедневно поступали донесения о нападениях партизан на немецкие гарнизоны и диверсиях на железных дорогах. Поэтому не удивительно, что Вилли Мюллер, отвечавший за спокойствие и безопасность в этом районе, был последнее время крайне раздражен. Обстановка не улучшалась, а телеграммы из Варшавы требовали принять более энергичные меры. Каждый раз, повертев такую телеграмму в руках, обер-лейтенант смеялся про себя: "А у вас в Варшаве лучше?"
Разумеется, легче всего сваливать вину на подчиненных. Находясь в Варшаве, он тоже, вероятно, слал бы в Островец телеграммы, немногим отличающиеся по содержанию от тех, которые получал сам.
Правда, в душе он признавал, что последние события не давали особых поводов для радости и оптимизма. Такие факты, как захват Илжи и опустошение складов под носом у немецкого гарнизона, могли вывести из себя руководство.
Обер-лейтенант, оправдывая себя, обвинял армейских солдат и офицеров в трусости. Правда, это ни в коей мере не умаляло его вины. Сколько раз пытался он заслать своего человека к партизанам, и каждый раз эти попытки терпели крах. Когда ему казалось, что он достиг цели, поступало неожиданное сообщение о том, что его план сорвался. Однажды ему удалось завербовать Петрушку, но тот вскоре исчез при довольно странных обстоятельствах.
В другой раз к одному из его осведомителей пришли двое неизвестных, после чего обер-лейтенанту пришлось вычеркнуть его фамилию из списка агентуры.
Впрочем, Мюллер считал, что ему и так удалось добиться многого. Вот и сейчас на его письменном столе лежали фотографии руководителей местных "банд". Правда, изображения получились расплывчатыми, но, глядя на них, обер-лейтенант мог хоть как-то представить себе лица своих заклятых врагов.
Еле сдерживая бешенство, он перекладывал эти фотографии с места на место. С фотографий смотрели на него все те же глаза неизвестных ему людей с ничего не говорящими псевдонимами: Сашка, Фелек, Зигмунт, Вицек…
Сколько раз, когда он прогуливался с собакой по улицам города, ему казалось, что из толпы прохожих на него смотрят глаза тех людей, которых он разыскивает. Разумеется, это только плод его фантазии, но неприятным было само чувство, что и за ним могут следить. Частенько он с тревогой думал о том, что в один прекрасный день эти люди явятся к нему домой непрошеными гостями именно в то время, когда он меньше всего их ожидает.
Богусь украдкой смотрел на фотографии и с беспокойством ожидал дальнейшего хода допроса. Мюллер как будто не замечал его. Мысленно он был в это время в другом месте. Ему казалось, что он стоит навытяжку перед самим начальником полиции округа, а тот задает один за другим вопросы, на которые обер-лейтенант не может найти ответы.
- Что сделали вы?
Да, что сделано, чтобы предотвратить, уничтожить, раскрыть?.. На каждый из этих вопросов Мюллер мог бы дать обстоятельный ответ, но вряд ли его ответы прозвучат убедительно. Он мог бы перечислить, сколько человек арестовано, вывезено, казнено. Однако "банды" не только не были ликвидированы, но и стали действовать с каждым днем все смелее и смелее.
Разумеется, Богусь не имел ни малейшего представления о том, какие заботы одолевают обер-лейтенанта. Впрочем, сейчас ему было не до этого - хватало своих переживаний. Вот уже несколько дней он находится в руках гестапо. Однако до сих пор он еще ничего не придумал, чтобы попытаться вырваться отсюда. Кроме того, он чувствовал свою вину перед Чесеком, которому пришлось разделить его участь. Богусь не мог простить себе, что они так глупо попались. Они шли с Чесеком на задание, как вдруг услышали скрип тормозов и увидели остановившуюся перед ними закрытую военную автомашину. Это было для них полной неожиданностью. Они остановились в растерянности, не зная, что предпринять. Их втолкнули в машину и привезли сюда.
На предыдущих допросах обер-лейтенанту ничего не удалось добиться от ребят. Богусю столько раз задавали одни и те же вопросы, что ему не стоило особого труда выучить наизусть ответы.
Вилли Мюллер, задумавшись, смотрел в глаза воображаемого начальника полиции и рассказывал ему об объективных трудностях борьбы с партизанами, которых, в сущности, было немало. А тот стучал кулаком по столу и в бешенстве повторял без конца один и тот же вопрос:
- Где ваши бандиты?
Кричать, разумеется, легко, а как их взять? Ведь сами они не придут. А если и придут, то не за тем, чтобы сдаться. А такого визита обер-лейтенант себе не желал.
Взгляд Мюллера скользнул по стене и остановился на сидящем напротив пареньке. "Вот он, бандит!" - засмеялся он про себя. Он мысленно представил себе удивление начальника полиции и его бешенство, когда приведет этого мальчишку и представит как пойманного бандита. Любой примет это за насмешку! Этот невысокого роста, худой паренек с симпатичным лицом мог быть в худшем случае пронырливым спекулянтом, торгующим продуктами, а не бандитом, представляющим опасность для третьего рейха. Конечно, бродя по деревням, он мог встретиться с бандитами, мог что-то знать о них, но если бы банды состояли из таких ребят, как он, то гестапо могло бы спокойно вздохнуть… Разумеется, раз этот паренек оказался здесь, то надо вытянуть из него все, что возможно.
И Вилли Мюллер приступил к допросу.
- Итак, - забарабанил он пальцами по столу. - Ты ведь спекулянт, да? Мясо, сало?
Богусь, правда, почувствовал себя оскорбленным этим обвинением, но быстро сообразил, что в его положении этой ролью пренебрегать не следует.
- Куры, яйца, масло, - поспешно добавил он.
- Нельзя! - грозно потряс головой Мюллер. - Запрещено!
Богусь великодушно согласился.
- Бандиты есть в лесу?
Это, пожалуй, не было ни для кого тайной. В конце концов, немцы не хуже других знали об этом. Можно использовать это для доказательства своей откровенности и правдивости.
- Есть, - ответил Богусь почти шепотом.
Обер-лейтенант нетерпеливо заерзал на стуле:
- Много?
- Много.
Мюллер с симпатией взглянул на парня. Отвечает на все его вопросы и… говорит правду.
- Сашку видел?
Богусь утвердительно кивнул головой. Вилли не сводил с него глаз.
- Волосы у него, - описывал паренек, - зачесаны кверху. Усы, нос вот такой. - Он задрал пальцем кончик носа.
Мюллер украдкой взглянул на фотографию, которую Богусю удалось увидеть, и удовлетворенно кивнул головой. Паренек, пожалуй, не лгал.
На вопрос, где сейчас находятся партизаны, Богусь дал, к сожалению, довольно неопределенный ответ: "В лесу".
Обер-лейтенант молча рассматривал своего пленника, раздумывая над тем, действительно ли тот ничего не знает или, будучи ловким пройдохой, притворяется.
"В конце концов, - решил Мюллер, - можно прибегнуть и к другим методам допроса. Это не повредит. За спекуляцию ему и так положено всыпать".
Богусь заметил, как выражение лица Мюллера неожиданно изменилось. Тонкие губы сжались, заходили желваки на щеках. Вдруг он со всей силой ударил кулаком по столу.
- Где бандиты? Понимаешь?
Богусь в ожидании удара заслонил лицо искалеченной рукой. Но удара не последовало. Лицо Мюллера перекосилось от бешенства, рыжие мохнатые брови ощетинились.
- Ну, говори!
- Не знаю, - пожал плечами Богусь.
- Проклятая польская свинья! - Мюллер встал из-за стола, схватил Богуся за плечи и начал его трясти.
- Ганс! - позвал Мюллер.
В дверях появился коренастый унтер-офицер. Мюллер кивнул подбородком на Богуся.
- Слушаюсь, господин обер-лейтенант! - Щелкнув каблуками, Ганс без лишних церемоний схватил парня за воротник и потащил к двери. Спустя минуту обер-лейтенант услышал, как что-то с грохотом покатилось по лестнице. Лицо его искривилось от отвращения. "Этот Ганс не может без шума". Подошел к окну. На улице стоял прекрасный июньский день. Мюллер посмотрел вверх. Белые кучевые облака спокойно плыли по голубому небу.
Снизу доносился резкий голос Ганса. "Ни минуты покоя", - подумал Мюллер и, раздраженно хлопнув дверью, перешел в другую комнату.
Ганс даже не знал, за что был задержан Богусь и что именно собирался выудить Мюллер у этого парня. А впрочем, какое ему дело до этого? Он добросовестно выполнял свою работу и беспокоился лишь о том, чтобы к нему в этом отношении не было никаких претензий. До сих пор никто не осмелился бы упрекнуть Ганса в том, что он не знает своего дела…
От первого удара у Богуся пошла из носа кровь. Он отлетел к противоположной стене и инстинктивно выставил вперед колено, чтобы защититься от истязателя. Ганс любил, когда ему оказывали сопротивление. Малейшая попытка отпора со стороны жертвы вызывала в нем ярость, отчего работа шла живее. Богусь толкнул Ганса ногой в живот, но в ту же минуту на голову парня обрушился удар такой силы, что он как подкошенный рухнул на землю. Ганс подошел к нему поближе и ударил его носком сапога в бок. Богусь, закрыв глаза, тяжело дышал. Голова его разламывалась от боли.
Когда он открыл глаза, в подвале было совершенно темно. Через маленькое окошко с решеткой доносился мерный стук кованых сапог часового. Это привело его в чувство. Он вспомнил, где находится и как сюда попал. Но собраться с мыслями никак не мог. Очень хотелось пить. Он с трудом приподнялся и оперся о стену.
Передвигаться ему было тяжело - болели плечи и спина, горело опухшее лицо. В бессильной злобе, он сжимал кулаки. Впервые он не видел выхода из создавшегося положения, не видел возможности спастись.
Единственным утешением было то, что во время ареста у него не было при себе не только оружия, но и никаких бумаг, никаких документов, которые могли бы навести гестапо на след. А за себя он был абсолютно спокоен. Ничего не удастся выжать из него даже Гансу, несмотря на весь его богатый опыт в таких делах. Богусь как бы ушел в себя. Он был полон решимости молчать до конца.
Из задаваемых Мюллером вопросов Богусь понял, что Чесек, которого допрашивали отдельно, ничего им не сказал. Это успокоило Богуся, но вместе с тем и обязывало его самого стойко держаться на допросе.
На следующий день обер-лейтенант Мюллер проснулся бодрым и отдохнувшим. Подавленное настроение вчерашнего дня сняло как рукой. На дворе стояло погожее утро. На небе ни облачка.
Обер-лейтенант побрился, умылся, позавтракал и направился в свой кабинет. Рабочий день он начал, как всегда, с просмотра последней почты. При этом он придерживался уже установившегося порядка: в пачке конвертов отыскивал прежде всего те, на которых не было служебного штемпеля и адрес был написан ровным круглым почерком Труды, затем наступала очередь для писем от сослуживцев и друзей, а в конце он с тяжелым сердцем принимался за продолговатые конверты, помеченные штемпелем с изображением черного орла со свастикой.
В этот день писем от Труды не было. Впрочем, он заметил это сразу. Зато попались два письма от друзей - из Берлина и с Восточного фронта. Но они не интересовали его, поскольку он заранее знал их содержание. Письма от них всегда выводили его из себя. Гайнц, который сумел остаться в Берлине, при каждом удобном случае хвастался своими широкими связями и знакомствами с важными персонами, что не могло не вызвать у Вилли раздражения. А Рудольф писал с Восточного фронта настолько пессимистические письма, что у Вилли после этого пропадало всякое желание жить.
Разобрав почту, Мюллер вспомнил о двух парнишках, оставленных им накануне на попечении своего помощника.
- Ганс! - рявкнул он.
В дверях появился унтер-офицер.
- Что с этими двумя щенками? Добился от них чего-нибудь?
Ганс смущенно пожал плечами:
- Они, вероятно, ничего не знают, герр обер-лейтенант. После моей обработки и не такие развязывали языки, а эти молчат.
- Так какого же черта держать их у нас? Вывези их за город, а то еще подохнут у наших ворот.
Через несколько минут в той же автомашине, которая доставила Чесека и Богуся в гестапо несколько дней назад, они ехали за город.
"Везут на расстрел!" - решил Богусь. Он уже немного успокоился. Украдкой поглядывал на Чесека, улыбался, желая как-то ободрить того: он не хотел, чтобы Чесек догадался. Богусь схватил его за руку и крепко пожал ее. Машина рванула с места. Мимо проходили люди, бросали равнодушные взгляды в их сторону.
Ганс сидел рядом с шофером, беззаботно насвистывая. Сквозь желтоватые тусклые стекла машины мир казался каким-то расплывчатым и бесцветным.
Вдруг автомашина остановилась. Ганс вышел первым.
- Выходи!
Богусь осмотрелся. Это было то место, где их арестовали. Неужели здесь?
- Убирайтесь вон!
Ребята ничего не могли понять. По жестам и выражению лица Ганса они сделали вывод, что тот велит им уходить.
Медленно, неуверенно они пошли по дороге.